То, что, как кажется, определяет прошедшим сегодняшнее предстоящей философской работы изнутри нее самой - это называемая теперь как само собой разумеющееся из прежнего совершенность. И она, если все же такая работа будет вестись, по праву требует к себе внимания. Оказавшаяся столь требовательной, она, когда по попустительству, легкомыслию или же умышленно на нее не обращается заслуженного внимания, основывает свои притязания на том, что, независимо от прочих обстоятельств и содержаний, как совершенность она сама уже совершена. Как совершенная, требующая, чаще всего косвенным образом, то тут, то там пытается изъявить себя философской работе как то, что последняя может, не заметив, обойти, но уйти от чего, как от именно свершенного, она уже не в силах. Ее совершенство заранее предлагается. Предложенность же ее есть в свою очередь то, что как таковое совершено - так, что эта совершенность, видится она или нет, есть совершенность настоящей работы и как то, что прежде сделано, и как то, что в последнем его, это сделанное, завершает.

В этом широком смысле подразумевающееся здесь распределенное для ведущей работы есть сделанное. Это вместе с тем говорит и о том, что такое совершенство есть как совершенство к тому, что может распределять себя в настоящем как еще мышление, положительное, и эти последние как ответность. Предъявляемое им, даже там, где оно отворачивается и от того, чему предъявляется, и от предъявления как предъявляющего, - в отношении его отличительности или в самом его совершении, подразумевающем совершенность как предположенное, - прежде всего уже видится чем-то таким, что имеет место, и как имеющееся всегда при них вот же, оно и в самом деле таково, но, правда, так же и как отвеченное из них самих им самим. Совершенство предложенного и предложенность предложного видны как одно и то же, а именно как совершенность из ответности предложенности предложенного.

Знание и постижение предлагающегося между прочим ничего не прибавили и ничего не отняли бы у и без того ведущейся работы. Она и без ведома такого предложения имеет в распоряжении все для себя необходимое - и материал, идущий в дело уже без того, проверен он исторически или нет, и орудия, которые как раз сами почему-то становятся исторически испробованным материалом.

И такое положение единственно справедливое. Предложенность, какой бы необходимой и нарочитой она не была, невыводима без свершенности ответности как таковой. Проводя всюду более или менее удачные деления, она, казалось бы, как совершенность ответности, заранее должна быть разделена, но именно так, что она, как согласно предложенности уже сделанная, сама оказывается неразделенной. Положительное, если оно вообще еще способно быть в настоящем, обращаясь, принимает это заранее одобренное предложение. При этом оно имеет в виду, что предположенностью можно распоряжаться раньше всего и только как предположенным, точно так же, как оно не должно было бы обманываться тем, с чем оно имеет дело, с явлением или явленным. Но предложенное в настойчивости своего предложения как раз и остается неразделенным и как это неразделенное - тем, что делит и разделяет в ведущейся работе.

Поэтому дело положительного здесь есть в первую очередь проявление этого неразделенного как предположенного, которое было бы способно своей завершенностью изъяснить положительному в ответности, в которой оно и так уже трудится, и которой может быть совершен каждый раз в этого положительного, каким образом его исхождение и тем более сделанность заново распределяют его - как неразделенного в единственной имеющей место ответности - в предположенность.

Предположенность, таким образом, возвращает обратно то, что в уже возвращенном есть как только еще возвращаемое. Оно есть только некоторый разворот этого возвращения, в котором положительное образует свои теперешние навыки, без которого таковое, впрочем, никогда не достигла бы всякий раз требуемого им разрешения, даже если таковое предпринято, как кажется, несообразно свойственной сути или если оно уже вывернуло саму суть наизнанку, по которой судить о том, что же все-таки было на лицевой стороне, то есть о том, что же именно разрешается, можно, только обладая достаточно развитым воображением. Такт же в разделении есть равным образом и возвращение, обладающее всем возвращенным целиком и потому не нуждающееся в том, чтобы подозреваться в укрывании чего-то такого, что не есть как возвращаемое в возвращенном. Предположенное, в силу этого, не нуждается в каких-то дальнейших изысканиях: если оно и положительно, то, по крайней мере, не так, будто за его счет имеются некое первичное и вторичное, и будто посредством устранения последнего можно достичь первого. Но, образуя ту замкнутость, в какой совершается, еще совершается, то, что заявляет о своем возможном разрешении, используя такие вспомогательности, как, скажем, вот или, уже собственно относящееся к предложенности, вот же, которые, хотя и указывают на не нуждающееся в дальнейшем, сами все же предстают как нуждающиеся, а именно в оправдании своего использования, в котором предложенность как положительное в отвечающем явно, той явностью, которая, впрочем, является как раз отвлечением от того же самого вот же.

С другой стороны, явность данного предположенного в его целом единственно может сделать, в том смысле, в каком сделанное уже упоминалось, то притязание на совершенное разрешение, которое, казалось бы, преднастоящее усилие положительности отвергло навсегда, но которое, напротив, указанием на введение конечного, усилилось как никогда прежде.

Сказанное тем более важно, что уже имеются образцы осуществления предположенного, которые могут перевоспроизвестись грубо-категорически, как те, которые и в самом деле когда-то, если учитывать, что это когда-то имеет независимую от них временную размерность, его осуществили и, осуществляя, совершили, "освободив", как ими это называлось, мышление от него, но которые вместе с тем так же образцово указывают на его совершенность. И если коренным образом только конечное само оговаривается об образуемом им совершенном, то прежде совершенное, напротив, не выставляя сделанное им конечное, оказывается незатронутым конкретизацией конечности без опоры на бесконечность, определяемой тем, что она как конечность есть так же и только так, как без опоры на совершенное. Оно, каким бы оно ни было, уже предположило из прежнего совершенность и, исходя из нее, ее, разделяя, сделало. Это совершенное не есть, безусловно, более некоторое по себе посредством себя; в данном случае оно есть только простая выведенность совершаемого по отношению к этой конечности или, если немного огрубить, неупотребимость в простом вот. Дело, стало быть, не в том, что конечность, покрывая все, возводится до совершенного, ведь и разрешенная завершенность последнего, коль скоро она сама - сделанное, равным образом конечна, а в том, что она оказывается просто учтивостью, через которую можно разрешить все, что угодно и, более того, которую можно подставить подо все, что угодно. При этом такая учтивость конечного остается неизвестной в своей образованности и, стало быть, сама вынуждает положительное как мышление - каждый раз - выяснять, конечное чего же оно есть.

И если же конечное в этом и только в этом виде имеет свое разрешение, то тем самым оно уже направило себя на совершенное.

Сама же завершенность этого совершения, в той мере, в какой она еще и может быть раскрыта мышлением, есть здесь это направление. Предположенное этой завершенности, коль скоро мышление подобным образом направлено на совершенное, и, между тем, ищет, точно теряясь посреди всего этого, разрешения, так как таковое в завершенности уже запрошено его теперешним, и есть сама его отрешенность. Положительное, взяв на себя это направленное, и потому только самостоятельное в своем каждый раз, конечное, все равно в этом каждый раз все уже разрешило, но таким разрешением, которое остается равным образом только разрешением, чистым вниманием, и требует, поэтому разворачивания предположенного в его отрешенную завершенность, из которой для положительного была бы явлена разрешимость, разрешение, которое и так уже вот, как таковое.

Сделанность же того, что разрешенность и совершенность настаивают на себе, важна еще и в виду ведущегося оспаривания обычных мыслительных разделений, каждое из которых смогло бы предложить свое собственное разрешение предположенного, хотя последнее и есть то, что движет все эти различия. В общем, эти частные разрешения можно, без особых для них потерь, свести к двум. Во-первых, это удержание-исхождение-возвращение, для которого безразлично, что именно удерживается, исходит и возвращается, своеобразное быть через раскрытие этого же самого быть в мистерии его предположенной отделенности, его сокровеннейшая жизнь, которая, оказывается, может быть показана тремя незамысловатыми элементами; а во-вторых, - это некоторое состояние, состояние, которое, - предположительно или нет, - предшествовало и для которого, как предшествующего, так же безразлично, что оно в себе содержало и содержало ли что-то вообще, так как, независимо от того, как именно обстояли с этим дела, оно все равно будет перевоспрозведено в изначальности, обогащенной последующим, из которого его содержания могут быть попросту позаимствованы. Два этих направления показывают тщету искания и чрезмерность мысли, будто бы разрешение есть простое примирение и удовлетворение. Они дают сказаться умудренному и величественному все хорошо.

И в самом деле, разрешенность предположенного и есть все хорошо; но все хорошо - это не знак того, что все уже окончено, а наоборот, что имеющаяся сделанность отвечает - все на месте и все готово, можно начинать.

Однако эти разрешенности имеют к предположенности ближайшее отношение, свидетельствуя о том, что для положительного в его настоящем через все его прочее уже что-то, причем определенным образом, сложилось. Сложившееся как сложившееся, то есть и то, как оно складывалось, и то, во что оно сложилось, оказывается бывшим через. Подобная характеристика выявляет предлагаемое уже предложенным совершенным в настоящем как первейшее, прежде всего, и, далее, как упущенное. Из того же, что уже совершено, обращение к совершение не может оставаться без, по меньшей мере, бессодержательного основания. Подобное обращение производится, что может быть извлечено как из понимания сути дела положительного в теперешнем, так и из уже сделанного, как опередившего теперешнее, как требование самого этого теперешнего. И хотя оно, безусловно, будет сопровождаться нежелательными, да и вовсе не подходящими сопряженностями, хотя оно вновь и вновь будет оставлять возможность некой безусловной периодизации, например, исторической хронологии, точно в размежеваниях мысли еще хранится традиционное прихождение, здесь имеет место иной случай: в относительности положительному речь здесь идет, пожалуй, о чем-то всегда и постоянно начинающемся заново так, что в этом начинании оно обнаруживает себя уже начатым.

И если положительное и имеет свой путь, пусть даже и, сбиваясь в беспутицу, то оно уже располагает своим начальным, как способностью своего подвижения, будь оно строгим методом или посланной ему судьбой. Вместе с начальным есть, однако, и настоящее, где возможности подвижения уже нет, где положительное вынуждено быть собой уже поверх себя, из того, что оно уже невозможно. Это и есть состоявшееся на деле желанное возвращение от свершения подвижения положительного к его начальному: все в точности то же самое, расположенное так же, как и прежде, и все же ничто из этого не вызовет воспоминаний - остается лишь растерянность посреди собственного дома, который некогда, и казалось навсегда, был покинут ради сомнительных предприятий, но в пути еще сопровождал теплым воспоминанием. И это на деле состоявшееся возвращение не есть то, чем положительное располагает собственно. Оно вообще, несмотря на то, что его главным искомым и было таковое, не относимо к нему; оно есть только то, что из настоящего положения дел всегда оборачивает положительное назад так, что это его оборачивание, которое может быть принято так же и как возвращение, оказывается, напротив, упреждением, каковое, как упреждение, не может быть в этом плане принято так, как оно свершилось, еще до достижения и постижения того, что было его главным искомым и что во всем разном поиска не было и, видимо, не могло быть открыто. Данное обращение в соответствие с этим есть обращение запретное для пытающегося осилить себя положительного, то есть мышления, вернее, обращение, которое - явно или неявно - ради сохранения себя как такового положительное само, требуя разрешения, запрещает.

Это запрещение, касающееся движения возвращения, даже и в особенности там и тогда, где и когда последнее на деле свершается, и, несмотря на то, что оно вырывается из этого запрещения, тем сильнее, чем сильнее было само запрещение, совершается двояко:

Во-первых, это запрещенность каждый раз мышления, когда ход от исходного к итоговому в этом каждый раз оказывается заранее установленным, - где по истине и то, и другое есть, без какого бы то ни было через, то же самое. Точнее было бы сказать, что через здесь есть, но есть именно так, что как через оно здесь не учитывается и именно запрещается. "Движение" каждый раз предполагает устранимость, причем устранимость самую радикальную, но она при этом лишается своего определения через, поскольку до всякого устранения устраняемое оставляется в стороне так, что оно оказывается в виду этого устранения уже бывшим целиком - в этом устраненном. Сам путь здесь оказывается мнимостью, которая ничего не добавит к уже бывшему - таковое уже должно было держать себя открытым до того, как откроет себя в движении устранения. Это запрещение, к сожалению, вообще очень редко, почти никогда, не видят как разворот предположенного; хотя таковое уже обращено здесь в себя без всякого движения разрешения и возвращения. Предположенное, как отдельность и в этой отдельности частность, совершенна она или нет, в каждый раз мышления предполагается заранее и, уже, будучи остановленным, остается открытым.

Во-вторых, это запрещение произведено уже сделанной историей мышления, в которой, по ее завершению, каждый раз положительного распространяется до всякий раз. В этой сделанной истории уже виднеется путь, более того, он есть то, что ее, в ее ответных содержательностях, образует. Но по прихождении этот путь сам себя устраняет. Это устранение, однако, уже не устранение каждый раз, но устранение как имеющееся совершенство; такое, что запрещает обращение тем, что берет - и уже взяло - его в расчет и, тем самым, что это взятие в расчет само позже развертывается, и на деле, и, по сути, само выведено из исторического, которое теперь остается в подвешенности прошлого. Нет ничего проще, чем найти в этой подвешенной историчности первое, затем, предпоследнее и, наконец, истории мышления и потом по ним, как бы забегая вперед, разгадать главную интригу этой истории, описать ее и предложить различные способы ее, этой истории, выведения из подвешенности прошлого. Получается, что и в самом деле все равно с чего начинать - так или иначе дело придет к тому же самому, а именно к тому, на чем оно остановлено. И весь пройденный путь показывает себя лишь видом, открывающимся с точки такой подвешенности. Путь же, в той мере, в какой он все-таки виден, оказывается путем не положительного, но путем к положительному, на котором оно только могло бы себя где-то выложить, и, скорее всего, в первом обращении к своей самостоятельности. Последняя же оказывается самостоятельностью не положительного, что было бы бессмысленно, а только самостоятельностью направленного к нему, да и то, как то, что лишь является и как являющееся преодолевается самим прохождением пути. Историческое запрещение, иными словами, запрещает не через, не путь, а само этот путь проходящее, и запрещает именно тем, что отчетливо оставляет при себе этот путь как пройденный.

Оба эти запрещения, будучи в отношении сделанности намечаемого здесь движения всецело справедливыми, не учитывают его изнанки, того темного фона, на котором любое распространение может быть высвечено. Милая тень, обернуться на которую нельзя, не потеряв ее навсегда. Полнота этого запрещения становится тем более привлекательной, что всегда остается невыясненным, не ради ли нее, не ради ли ее просвещения, все историческое предприятие и было затеяно.

Положительное, оправдываемое исторически, в сложившемся при обращении, всегда находит свое прежнее. Оно, являясь, показывает себя так или иначе распределенным. От начала все положенные разделения оказываются, что называется, всегда уже, так или иначе проведенными и, если быть к этому беспристрастным, они сами являют себя как разделения положительного, благодаря чему прежнее такового, ведь оно должно быть не чем иным, как предположенным, коль скоро положительное уже распространено и положено в истории как история положительного, скажем, мышления или вопрошания, или, иначе, положительная история, подает себя в теперешнем положительного как что-то простое и близкое самому положительному и тому, что ему полагается. В своем историческом прежнем положительное, как бы оно себя не оборачивало, видит себя в близости таковым. Отвечающее как положительное здесь впервые полагается отвечающим. Но именно то, что полагаемое уже положено или, строже, мыслимое уже помыслено, и эта помысленность уже тем самым отнесена мысли, коль скоро таковая всегда как есть есть только каждый раз, оно оказывается уже состоявшимся и чем-то уже последовавшим. Начальное прежнее мысли не есть первое мысли, оно только второе. Простота прежнего, как оказывается, не есть простота разделений, которые, очевидно, всегда сложны, а некоторая стертость, наложенное положительным из последующего и, теперь можно сказать, последнего.

Первое же положительного как в завершенности истории, так и в отдельности всякий раз, остаются не относимыми к предположенному, и любое впервые предполагает раньше, причем так, что это последнее может не быть, да по преимуществу и не есть, именно раньше мышления. То есть не следует думать, будто имеются два разнородных порядка, один - быть, другой - мыслить, и первый предшествует второму, тогда как второй лишь к нему возвращается, точно так же, как помысленность всякого быть уже подразумевает быть самого мышления. Точно так же, как не следует брать в расчет, что они могут нейтрально совпадать. Поэтому, конечно же, речь не о том, какой из этих порядков, если они вообще не пустая отвлеченность, богаче или надежнее, а о том, что они не могут быть упорядочены в отношении избранности положительного, о котором, следовательно, бессмысленно говорить, как о быть прежде мыслить и как о мыслить прежде быть. Первое положительного рассеивается. Всякое быть для него как положительное есть рассеяние, которое разделило порядки из впервые положительного. Сама по себе введенная ответность, как бы она не учреждалась и, более того, не относилась к исторически действенному, уже есть разделенность, взаимность, предложенная положительному, подразумевающему из прежнего совершенность, безо всякого исполнения. Мышление, обращенное к такому первому, можно сказать, отвечает исходному изобилию и многообразию мира, лишенного даже намека на что-то такое, как отвечающее, то есть, как положительного, - и самого мышления.

И все же первое есть первое только положительного, а стало быть, мышления, поскольку ему предположены все его разделенности, и в первую очередь те, которые им обнаруживаются в его прежнем, и поскольку весь ход дальнейшей работы положительного может быть увиден как целое, исходя из этой его упущенности. Чаще всего такую упущенность пытаются разъяснить при помощи известного рода диалектических приемов. И это не лишено оснований - она уже не может ни при каких обстоятельствах иметь совершенного смысла как таковая и нуждается в дополнительнотсях. Она упущенность всегда по отношению к чему-то и всегда упущенность из чего-то. В таких отношениях первое повернуто исключительно как от чего-то к чему-то, что уже составило ряды, которые в своей взаимозависимой составленности суть ряды причинений, если понимать последние, конечно же, в самых различных смыслах. В силу этого назовем это первое, предположенное до всякого впервые, невинностью.

О невинности говорится: "Стоит пожелать ее себе - и она потеряна". И это верно без всяких условий. Правда в теперешнем, то есть таком настоящем, как оно сложено для положительного, постольку, поскольку в сделанности такового заранее предполагается и предопределяется известного рода направление, это относимо из последующего к ходу делания того, что только будет сделано; а стало быть, имеющее как историческое, так и отдаляющее себя от исторического измерения, так как эти измерения обратным образом предположены положительному и, как заранее отвеченные, обладающие, далее, собственным направлением, которое в такой обратной предположенности может быть обращено и без обращения к их разнице, и в таком теперешнем, в предшествующем как первом, отведенность от причинений имеется уже вне любого рода направленности работающего положительного, тем более мышления, будь оно намеренным обращением к прежнему или неопределенностью направления вообще. Более того, если какое-то предварение и явствует здесь, то именно так, что работе положительного уже вменяется направленность, независимо от того, изъявляется ли таковая, из обращенности мышления или, в противном случае, указание на то, что предварительно такому вменению уже должно быть разобрано, какие мыслимости или немыслимости предопределяют способ этой направленности, предупреждая ее как таковую собою.

Первость невинности заключается в том, что ее вот, из которого в последующем только и могут вводиться дальнейшие вот, с каковыми, как вот, и будет работать положительное, имеется независимо от направленного обращения положительного настолько, насколько оно будет располагать свои каждый раз в соответствие со своими вот, а значит не только от обращенности вообще, но и от любых частных обращенностей "внутри" положительного.

И то, что во всяком подвижении разделений эта первость тем или иным способом присутствует, замечена она, или нет, как то, что уже предварило, в самом деле означает, что она потеряна. Потеряна, - не говорит, что она некогда была, а затем была забыта, упущена или оставлена, что ею вообще когда-то располагали. Она потеряна в простом необращении. И как эта потерянная она вместе с тем, поскольку она есть не что иное, как первое направленности и направления, имеет место в каждый раз положительного. Потерянность первости как невинности вовлекло каждый раз такового в размерность присутствия и отсутствия, которые, в виду особого характера первого в отношении положительного, всегда для такового оказываются взаимозаменимыми. И если у положительного есть свое свершение, то это свершение на такой потерянности, которая уже есть совершеннейшее. Ее совершенство единственно соразмерно вводимому только конечному, которое не предполагало бы совершенство, могущее быть возведенным в еще более высокую степень. Потеря как потеря совершенна, безотносительно к движению, как предполагаемому, так и сделанному, то есть как вот, потому, что, во-первых, она уже совершена, а во-вторых, она совершена исчерпывающим, то есть совершенным образом.

И если положительное вообще должно иметь - по праву или нет - дело с присутствием и отсутствием, свершением, - а оно не только должно, но и имеет и, несмотря на все возможные сведения, все еще имеет с ними дело, даже, пожалуй, его дело в них и заключено, то все это - из потерянности первости положительного.

Названное невинностью, таким образом, относительно последнему, оно есть только как есть его предварение, первое. Но, далее, оно никак не преподнесено положительному, даже там, где как таковое в его определенностях оно обнаруживается только как его собственная отвеченная разделенность. Невинность, будучи, как первое положительного, относительна ему, не есть его собственный образ. Но и в последующем, а именно, как доведенного до последнего в своей сделанности, она не высказывается как таковая, то есть как невинность. И если последняя все-таки как-то обращено к мышлению в его положительности, то только, как уже было указанно, своей потерянностью. Эта потерянность, вновь следует отметить, не есть что-то отрицательное в противовес положительному, что-то, что само теряется или теряет, будто заранее было дано более или менее полное обладание. Очевидно, что она не может оказаться, даже как имеющееся в виду предположенное, также и в себе, для себя, посредством себя. Она не самостность, по отношению к которой могли бы устанавливаться обладание и лишение, и тем более присутствие и отсутствие. При всей всегда и всякий раз воспроизводимости она разнится только лишь как от введенного положительного и такового, далее, как заведомо конечного. Каково же в таком случае положение этой потерянности?

Предварительно можно утверждать, что перенесение относительности положительного и выведенность из порядка причинений такового и образует ее. Невинность - это то, что всегда неопределенным образом пропускается и упускается мыслью как ее собственное и тем самым есть при ней и у нее; запрашивая и отвечая, положительное всегда находится в виду такого первого так, что оно ему не предоставлено, но только лишь предложено. Навстречу открытой исполненности положительного его первость отвечена лишь как неотступность, то, от чего положительному во всех его разворотах отойти невозможно. Невинность есть необходимость мышления как положительного. Она есть вместе с тем отбрасывание для того, что уже отвечено из разделения, которое на деле или, точнее, сделанно, задерживается как единственно положительное и, столь же сделанно, утверждается ответностью содержащего разделение как требование определения и обогащения, которые, как это предоставлено историей, уже явлены. Неловкость этого разделения еще виднее там, где - и это, быть может, важнее для разрешения из предположенного в теперешнем мышления, притом, что разрешение теперешнего, в общем-то, и составляет предположенное, - речь, имея в виду данное разделение и ему собственно могущее принадлежать, уже не идет о просто положительном, так как нельзя исключать, что и оно, но как теперь, может быть, предположено, и, следовательно, само иметь направление на это или иное, также предположенное, либо браться само по себе, скажем, как то, что способно из себя образовать то, что затем только предполагается.

Но в этом-то и заключен двигатель разрешимости, которая предположила из прежнего свершение. При этом любое разделение, которое если и есть, то есть всего и только лишь как производность, воспроизводит, отторгая от себя как воспроизводящего то, что именно оно в насыщенности содержаний произвело, причем в этой отторженности прежнее положительного как таковое определило весь порядок возможных произведений, воспроизведений и перевоспроизведений, что они либо вообще устраняются из последующего как то, к чему мышление не должно относиться, то есть не может быть направлением положительного, либо, но уже вкупе с называемыми "положительными" определениями, выносит его как уже хорошо известное предшествующее, с которым мышление, так как оно все-таки направлено, имеет дело как с предзаданными определенными, причем неважно, чем - им самим или чем-то иным - предварительностями, в их задействованном множестве. Осложнением этому всему может послужить и то, что именно и как именно принимается положительным как положительным в любом из указанных случаев. Вернее то, что в мыслимом может не совершаться разделения мышления в собственном смысле, то есть разделения опережающего частную отдельность каждый раз мышления, которое не имеет в себе никаких положительных подтверждений своего состояния, и мышления в его замкнутой из первого завершенности, каковая также отъединена и которая, чаще всего и, как правило, распределило в собственную разность ответности каждый раз совершения мышления до всякий раз, при том обстоятельстве, что последний оказывается равнодушным к своей разовости и исторически законченного исторического же завершения, которое само как завершенность положительного, будь-то каждый раз, будь-то всякий раз ответности, остается только как любому разделению подлежащее. Разделением вводится движение положительного, которое может пониматься либо как только историческое, либо как только неисторическое; но в любом случае то, что совершало движение, отказывает себе в том, что его в такое движение подвигло, а затем само запрещает себе собственное испытывание. (Хотя именно в таких обстоятельствах речь и ведется чаще всего об опыте, но, как оказывается, только лишь для того, чтобы перевести в итого все возможное подвижение в сферу внеопытного, как учреждающего любой возможный опыт, так и из прежнего никакому испытыванию недоступное).

И все же именно разделение, поскольку оно разделение и как разделение есть, так как в этом отношении оно не только предположено для всякого последующего, но и предоставлено возвратности положительного и, в свою очередь, обеспечено ей, прежде всего там, где его работа свершается поверх его самого, то есть уже к предположенной возможной ответности положительного, имея в виду как безотносительность к этому невинности как первого, так и ее опаздывающее обнаружение в упреждающе завершенном и так обращенном положительном как того, что при таковом есть для него потерянное и как такое незаметное и все же в этих определенностях собственно относимое к движению и работе положительного, а стало быть, и к самому этому и к разделения в указанном смысле, что без дальнейшего характеризует потерянное первое невинности положительного как неразделенность.

Таковая не есть безразличие чего-то, безразличием чего она была бы. Тем более некое устоявшееся посредством себя некоторых, пусть наиболее пустых, содержательностей, из которого затем отрицательностью, или как-то иначе, может быть получено уже, что называется, присутствующее в положительном конечное, которое было бы в этом случае оконеченным полученного из уже имеющихся, и при том содержательно, разделений. Положительное, в этом смысле, вообще не может знать, ни прямо, ни возвратно, никакого индифферентного, даже если последнее как таковое дополняется дифференциями. Неразделенность - это не столько первая и ближайшая, сколько важнейшая характеристика для того, что как завершенное открыто разделениям положительного. Неразделенность - это всего-навсего равнодушие первого к тому, что вослед совершено и образовано, некасательство безотносительности уже имеющего места в ответности положительного как такового; некасательство того, что и так к нему необходимо отнесено. В этой неразделенности, иными словами, неразделенна единственно сама эта неразделенность.

Прежде всего, она такова именно в виду уже разделенного в том, что в нее, независимо от обстоятельств сделанности положительного, а именно от обстоятельств уже выведенного и, только таким образом отвечающего, при имении своего есть, мышления, не присовокупляется определения быть, вернее из чего нечто такое, как быть, вообще не способно, опять же, быть как определение. Казалось бы, положительному уж если что, прямо или непрямо, и предлежит, то единственно неопределенное как быть, которое так же раз от раза есть и может быть принято, отвергнуто, отведено или, если обращение состоялось, смысл быть, который ставится на вид образованному сущему в имеющем как быть преимущество способе ответности, так как именно он как есть раскрываем введенным конечным из положительного и как положительным. В противном случае мышление как положительное предопределит быть как то, что просто дано.

То, что здесь нет деления есть как быть, подтверждает не то, что при положительном остается прошлое и безобидное состояние с некоторой неопределенностью, которая, коль скоро отделенность способна служить мысли простейшим определением как в отдельности каждый раз, так и в завершенной выверенности последнего, подающего вот свершенности от положительного, заранее подставлена к этой отделенности и достигается из последней совершенным образом разделенными содержательностями - делами, подразумевающимися в таком делении из всяковости мышления как положительного, но в этой положительности равным образом и отвлеченного. Невинность в таком свете - не единство, которое из последующего разделяется в быть и разницы быть: она как неразделенное в виду разделений вот последующего, имеющих быть, которые в этом последующем как есть, сами заранее, равнодушно и безучастно к частностям выведенного, как уже выведенного, быть которого, его, этого быть, множество, сами распределены от возможности выведения. Положительное, тем самым, уже не отходит от выводимости разниц, с одной стороны, а с другой стороны, поскольку к последнему своему оно из себя "есть" и, в свершенности, состоялось, не впутано во взаимосплетения отделенностей как предположительных, каждая из которых направлена к тому, чтобы занять "целое" его первого и которые оно вынуждено в этом их направлении предвоспроизводить в отдельность как это "целое".

Невинность как неразделенность, таким образом, прежде всего к положительному - отдельность к его отдельности, к установленному и устоявшемуся порядку есть как есть, из которого такой порядок, вероятно, мог бы только появиться как таковой для мышления, но явление которого относить само по себе бестактно; причем само соположение быть и есть положительным - это то, что берется из обращенности своей собственной обращенности неразделенности. Последняя - не что иное, как способ, каким первое как невинность относится в направлении некоторого последующего, поскольку таковое есть ответности мышления, и уже в этой соположеннности, то есть в положенности имеющих быть порядков причинения, в котором все уже разделено, в первую очередь - разделение быть.

Во-вторых, невинность как неразделенность есть беспристрастность самой отдельности положительности мышления, но в той только мере, в какой оно само связывает себя со своим прошлым. Дело, однако, представляется так, будто есть некое предположительное простейшее, которое, условно говоря, можно было бы назвать точкой предположительности, где нет разделения, связующего взаимобратимости порядков - положительное и положенное, мысль и мыслимое, то есть некоторое ускользание, выдаваемое вот разделения как имеющимся за потерю, которое как ускользающее и содержит в определенности ответное ответности предположенного, которое также и быть. Но это не так, потому что простейшее уже поделено между разделенным. И если к этому присоединяется некое равным образом предположительное начинание, ухватывающее то "единство", которое якобы упускается отвечающей уединенностью в таком ускользании и которое, стало быть, требуется только воспроизвести, исходя из этого начинания, - ведь оно, как есть, есть начинание мышления, - так как оно уже принято как то, что, также только предположительно, было в разделенностях положительного извлечено. Причем не важно, чем именно отмечено данное обстоятельство - ностальгическим чувством по упущенной "целостности" или уверенным устанавливанием того, что считается самой сутью дела. Всякий раз, впрочем, этот второй смысл неразделенности сливается из последующего с первым, и кажется, что застывшесть безответности законченного мышления и его о чем оказываются введенными - как первое - в порядок неразделенного мышлением, которое есть, и при этом она сама - как есть.

На деле же это "вторая" неразделенность, касающаяся мышления прямо, не покидает отдельности его всякий раз как положительного и присутствует, а как последующее мышления направлено к присутствию и отсутствию, конечно же, в том, что, как говорится, всегда уже раазделеноо, как взаимопринадлежность, - неразделимая, - то есть то, что разделяется: во-первых, как каждое ответности в ряду других ее каждовостей, во-вторых, как целое мышления посреди тех или иных, избранных или отвергнутых, существенностей, вне зависимости от отношения последних к простому быть и его возможному разделу. Важно здесь именно то, что мышлением, отведенным к своей состоявшести, требуется именно такая взаимопринадлежность неразделенного, которая потом только исполняется, исходя из того или иного содержательного, которое определятся делом положительного в его отдельности. И при этом они сами, поскольку они суть не что иное, как определенности мысли, то есть, ближе, ее мыслимости, могут обращаться только из таким образом обращенной неразделенности.

И если неразделенность эта есть, то она, будучи сама безучастна к присутствию и отсутствию, к потере и неотступности, есть к положительному так, что в таком к не содержится по сути никакого упущения, хотя она могла бы из того, как сложилось последующее здесь подразумеваться, но, наоборот, она выдерживает в нем свое обратное подвижение. Говоря иначе, именно это для ответности и есть единственная доступная положительность неразделенности, которая отнесена от положительного ответности обратно из ее каждый раз, безотносительно к ее предположенности. Если у мышления как положительного и мыслимого таковым имеется какое-либо для, то оно не только разделит таковых, но, разделяя, связует их так, что от названного начинания они суть друг ради друга так, что в этом своем неразделяющем обстоятельстве быть они нераздельны друг от друга.

В этом отношении невинность может быть утвердительно сопряжена с завершенным мышления, которое, обращаясь, все же, хотя и всегда через что-то, а именно свое начинание, относится к ней как к неразделенной своей части. Частью положительному невинность предположена как его невиновность; а именно, невиновность как непричинение мышления в направлении своего первого, замененного для него его прежним, каковое, как свое прежнее, оно как раз таки своим начинанием и причиняет. И если первым делом это непричинение списывается на долю немыслимости изначального, то для любой возможной завершенности оно подтверждается тем, что всякое поступание, в том числе и всякий подход, на деле есть только согласно условленному, - что очевидно, - в противовес отвечаемому, но не отвечающему присутствию и отсутствию неусловленному, которое вывернуто как только что-то отторженное от отдельности сопоставления условий, но и, как условленное, имеющее свою долю в содержании, в том смысле, что оно содержится в развертывании свершения из прежнего. Неразделенность - это, отрицательно, невозможность ухода в неопределенность не в силу насильственного ограничения определенного, а в силу невозможности переступить поступание самого этого движения каждый раз движения положительного в опережающее или опаздывающее соотношение с неусловленным. В для же мышления первое положительного, в том смысле, в каком о нем до сих пор говорилось, и его прежнее суть то же самое, а именно неразделенность того, что не разделено, но не разделено соответственно неразделенности отдельности мышления.

Вместе с тем, в-третьих, оказывается выведенной и ведущая для первых двух обстоятельств близость божественного неразделенности положительного из прежнего. Но она может быть обращенной только в направлении и только там, где положительное как мышление само разделено. И если отход неусловленности оттеняется разницами каждый раз и само поступание там непреступаемо, то здесь уже есть близость тому, что неразделенно потеряно. Положительное, поскольку оно обращено, отступило и развернулось относительно этого своего отступления к тому, что разделено им в его прежнем. Оно есть эти имеющиеся разделения без дальнейшего. Но оно есть так постольку, поскольку, как есть, оно есть для этого обращения, а само это обращение, которое есть уже для, есть то, что находит себя из того, что себя затем, но до этого нахождения, уже развернуло. Разделения неразделенного принадлежат положительному как мышлению. И такой же разделенностью введены разницы самого мышления: они суть застывшие перенесения того, что из неразделенности было разделено, выведено, доведено до предшествования, а затем вновь сопровождено на неразделенное; так, что на место последнего заступили совершенства еще только предположенных в положительном делений, а они суть само божественное безразличие, спокойствие, пожалуй, даже, нега, и никогда не выводились в последующее и, образовавшись, не возвращались из прежнего мышления. Прежнее мышления здесь - присутствующее как таковое. Оно присутствует помимо последующего и, тем более, последовавшего.

Разделение совершенств, или совершенства разделений, осветляет все темноту перевернутости положительного, которое уже ни в коем случае не оставляет в безразличии непроявленности, из обращенности каждый раз ответности как мышления и для его, мышления, быть, есть архетипическое совершенство разделений как неразделенность в ответности божественного разумения.

Нетронутая первородная фауна и холод мрамора, насыщенные цвета слились с дивной свежестью отходящего утра - никого посреди этого напора и опустошения, и лишь очарование склоненного лица и уверенность властного жеста могут заставить вспоминать. Остроумы могли бы разглядеть здесь подающие виды. Но это - всего лишь рассеченная положительным и конечным образом ответным местность. Вернее, множество мест, еще не открытых, не названных. И все здесь полно богов. У каждого места - свой бог, и в таком разделении божественное ответственно за что-то, так как всякий бог имеет свою принадлежность в конечности мест. Эти места суть места разделений самого положительного, конечное, выведенное в отдельность каждый раз или, с той же разовостью собранное в последнем, которое здесь только перенесено предположенному положительному как неразделенность любого требования поделить имеющееся.

Близость божественного неразделенностью только обращена мышлению, она есть присутственность самого мышления и, пожалуй, равнодушна к неразделенности невинности. И если равнодушие здесь имеется и у мышления, то оно касается только второго из указанных измерений неразделенности. Здесь божественное - это перемещение положительного обратно, в совокупность изначальных мест, но оно, положительное, при этом не разворачивается в есть изначального. Как есть еще не разделена навязчивость условленности есть, особенно в быть, отнесенного от мышления. Божественная безучастность, поскольку она все-таки божественная, открывается безотносительно обращению положительного как мышления и как безотносительное таковому. Всякое раскрывающееся есть, как есть, из него так, что оно отсрочивает навязчивость условленности - навязчивость не направленности к тому, что условленность, уже имеющееся и без того, не может быть преодолена, а того, что в предположенном положительного нет никакого бессодержательного отступления, но только лишь безотносительность друг к другу разделенных друг между другом содержаний.

В подобном отсрочивании божественное есть к направленному положительному как то, что им не разделяется и выводит взаимоисключаемость его ответности и обращенности двояко: как простое незаинтересованное по ту сторону, имеющее свое быть в избытке этого быть содержаний, по отношению к тому, что уже отведено для прежнего положительного как быть мышления, т. е. есть для есть в его разнообразии, что раньше в отношении обращенности мышления было названо архетипическим, и, имеющееся вне этого соотношения, есть как некое содержащее посредством себя, или же там, где обращенность положительного есть, но сведена до разумения разделения быть, либо она такова, что для нее прежнее еще не отделено и не разделено, при чем или из-за того, что сама отделенность как отделенность, именно через завершение, не получена, или, даже если отдельность как отдельность каждый раз и имеется и ее связь с указанными содержаниями установлена, связь эта предполагается полностью обратимой в ответности положительного, т. е. для конечного как сделанности мыслимого, так же посредством себя, а вернее было бы сказать, самодостаточностью, заранее имеющейся как есть рядом, вблизи простейшего положительного, каковое в своей этой простоте, ненарушенность которой на деле обеспечивается, то есть содержится, лишь одной этой близостью достаточности божественного, имеет себя как простое есть перед лицом прекрасного и неисчерпаемого мира, хотя этот мир в его есть, безусловно, не может быть миром положительного и его есть без остатка, причем, не обращая себя от этого, погружено в него, тогда как все это многоразделенное, которое даже не наставлено на отвечающую конечность, как одно есть на другое есть, при близости божественного, есть не что иное, как его, божественного, отеческое попечение, которое, подавая себя, приглашает к доверчивой кротости, где ответность не вспоминается. Обеспечение содержанием посредством себя оставляет положительное как прежнее себя самого в безначальности sine cura. Это - невинность положительного как положительного и, вместе с тем, его распределенность через чужое есть. Уже не блеск утра и не строгость фигур царит здесь, а мимолетная греза, пастушество и послушание. Не столько все полно богов, сколько все есть откровение божественного - простое беречь и сладость сна.

В конечности всякое положительное неразделено. Оно, кажется, не имеет самостояния. Его есть как есть есть на содержании, лишенном, впрочем, но только в данном случае, содержательности.

Божественность же, к которой положительное таким образом направляется, оказывается заранее оговоренной в условленности, точнее, в порядок из последующего дальнейших причинений отдельности мышления. И это, конечно же, оправдано. Однако сама такая введенность оказывается состоятельной уже в обстоянии положительного как уже отвечающего мышления, то есть из ее последующего, исключаясь в иных: если введенное божественное обеспечивает завершение и всякое мышления, то это со стороны завершенного мышления и к мышлению, поскольку не впервые, оборачивается, так как, уже начиная с видимого первого положительного, и того, что может в близости божественного отвечать себя просто, мышление не выказывает себя в ответности как это простое, а божественное, будь оно тем, что всегда за прежним, а именно прежде прежнего или вот тут рядом, снисходит до того, что не только, как известно, умирает, но, умирая, попадает в разделения мышления. Но эти разделения сами, в свою очередь, подпадают положительному, разоблачая его прежнее и простейшее как вместо первого, сохраняя, впрочем, в определенном смысле безучастность - это сохранение и есть именно и только сила божественного, поскольку для последующего движения работы положительного, как и того, что для настоящего им совершено, в общем-то, не важно, что есть как есть вместо первого.

Божественное приведено здесь еще и в том, что оно прекращает учтивость отхода, но уже не за счет содержательностей, а именно как неразделение, то есть лишенное таковых. Само отодвигание движения туда и обратно оно предваряет так, что мышление как таковое способно будет только начинать начало этого начинания, но всегда как бы иметь вместе с тем его при себе.

И здесь имеется в виду не только и не столько бог философов, который кроме прочего мог бы причинять положительное в его отвеченной обращенности и, выбрав быть или не быть с ним далее, мог бы остаться при завершении и обращении или же умереть, а бог, который есть равнодушие ко всему этому. Как положительное безучастно к себе как предположенному первому, так бог - равнодушен к свершению мышления. И это уже не скрывающее разоблачение вместо первого мышления, подвигнутое потусторонним или здешним божеством, а скорее, указанное попечение, которое, правда, уже начинает требовать на деле, то есть в имеющих быть разделениях, свое быть, из какого попущения мышление положительно запрашивает себе первое и какое не имеет отношения к тому, где и как именно есть божественное. И если неразделенность мышления просто замыкает его возможное подвижение от к, то бог-равнодушие допускает этот переход и именно тем самым все равно его рушит, как бы далеко назад он не зашел, так как все равно (безразличие) еще раньше будет иметься это божественно устроенное равнодушие. Иными словами, если неразделенность положительного в мышлении не могло преступить каждый раз своего поступания, то мышление, оттененное божественным неучастием, не готово заранее поступиться своим преступанием. И когда божественность на деле все же обращает к себе как к безразличию, оказывается само по себе положительным, что в этом обращении нет возврата, но, как быть, есть только потерянность в каждый раз: божественное небезучастно, только из-за того, что оно покидает, положительное неразделено, потому что оно покинуто. Но именно в такой обратности без возвращения божественное и присутствует. Впрочем, его присутствие разделяется в итоге как малоподходящая к виду божественного многоразделенность. Обращенная конечность положительного приемлет его так же хорошо, как принимала бы возвращенность его оконеченного. Оно приемлет его вместо того равнодушия, к которому оно и без того при каждом своем шаге отбрасывается, уже как разобщенность свершенных постоянств, неких мыслимостей и, как мыслимостей, определенностей, по которым может ориентироваться мышление, направленное от безразличия.

С многоразличным для положительного как мышления в его мыслимости может быть отвечена его история, которую, впрочем, - на тот момент, когда ответность, как только ответность, совершается, - оно еще не осуществило.

Историческое же, поскольку оно отнесено историей, предполагает то, что, так как, как уже было сказано, невинность положительного не есть образ его, тем более его, как мышления, образец, все три способа неразделенности указывают, скорее, на то, с чем положительное, как мышление, как со своим историческим, правда, отделенном, так и с неразделенностью отдельности во всякий раз, дела иметь не должно, что все три черты положительно суть непричастности, разворачиваемые в работе мышления, которое приводит их в своей положительности как уподобления, ведущими подвиг положительного как всегда последующего. То, с чем может быть разделено и в виду чего иметь свое для положительность мышления, то есть вообще работать как положительное, - поверх, или же из, неразделенности быть, равнодушия мыслить и спокойствия и безучастия божественного присутствовать - есть уже его разрешенности; такое для, будучи направлением от неразделенности положительного, начинающе уже сведено к прежнему, есть его как его обращения к прежнему, сведенному на неразделенность, подвигающую заменимость первого положительного. Мышление, если оно распростерто из распределенности ответности, имеющей заранее свое прошлое и наступающее, или же заранее от нее отрешено, не только всегда разделено и направлено, но заранее также отделено и, что существенно, отрешено. В отделенности и отрешенности, имеющих равным образом собственную направленность, мышление само работает и обладает тем, что именно обеспечивает его отрешающей неразделенностью первого. То же, с чем оно при этом разделяет свое дело, есть здесь соответственно:

1) непосредственность. Таковая используется положительным, если оно расположило себя как мыслить, уже тогда, когда оно только подходит к тому, чтобы что-то использовать. Неразделенность как невостребованность работы положительного не может быть отвечена ответностью иначе, как имеющейся завершенностью разделенного, могущего быть отвеченным, в свою очередь, только из есть или не есть делений. Непосредственность поэтому есть ближайшее, не нуждающееся в дальнейшем обеспечении, особенно там, где такое обеспечение пытаются подыскать, средство положительного в его работе. Непосредственность в этом смысле уместна только как обратная характеристика потерянности, ее способ характеризовать что-то сам лишен непосредственности; она, как есть, есть отношение, последнее - всегда через. Есть любой работы мышления в каком угодно случае всегда уже обращено. Поэтому обращение к нему будет всегда обратным - даже когда в каждый раз отдельности всякий раз положительного говорится о непосредственном постижении или же непосредственности имевшего место будет противопоставлена опосредствованность и усложненность его, как все же положительного, последующего. Обращенность такого есть выделена тем, что она, то есть непосредственное, есть "непосредственное" отношение, которое, как есть, есть заранее; она то, что делает удобной в совершении положительного, делаемом им самим, относительность как таковую. Но она также есть, как есть, не что иное, как вот простого быть, в котором неразделено присутствие или отсутствие быть мышления как положительного. Даже там, где быть, как есть, есть положительно и только есть мышления, непосредственность этого есть уже отвлечена и отведена, и там, где она есть, она есть через, пусть через то же самое есть, которое, как есть, есть исключительно это само отвлечение. Трудность тут не в том, что о быть и его "смысле" не спрашивается или же, более радикально, не может и не должно спрашиваться, а в том, что как отвлечение быть, будучи в непосредственности отвлеченным, уже отделено, и, поскольку такая отделенность простейшим образом отделена к мышлению, отделена так, что остается всего-навсего немыслимостью, единственно с которой, работая, мышление может иметь дело с чем-то мыслимым - мыслимостями как таковыми.

В непосредственности быть и мыслить собраны так, что их разделение, даже такое равнообразное, мощное, отвлеченное, как взаиморазделенность мыслить и быть, сводится к рабочей предположенности, которая, отступив, устраняется как наоборот следующая из выработанного уже заранее, как заранее быть, такого заранее, которое избавляет от всех тревог и обязательств, будто они есть что-то навязанное.

Если же быть отведено от мышления само по себе, то оно, несмотря на то, что оно может быть отведено только как такое, что еще только было бы отведено как быть и неопределенное через, как быть есть непосредственно так, что оно прошло и как прошлое и только как прошлое лишено всякого через, лишенность какового, как есть, есть только как непосредственное и, главное, через непосредственное и за счет него. Не чаемое разделение-собирание, а отторгающее неопределенность неразделенности дело, которое изымается из своих обстоятельств, и как быть - оно не быть. Непосредственность, которая должна была характеризовать работу мышления как положительного с прежним его есть, как есть, переобращает неразделенность к обращенному и направленному положительному в быть и не быть, то есть возвращающим образом выводит из-под прежнего положительного неразделенность первого предполагаемого как есть, точнее, как быть, несмотря на то, что неразделенность самой непосредственности, с которой мышление, в очень широком и не только положительном смысле, будто бы уже имеет дело, есть и, как есть, есть в первом разделении дела, которое имеется положительным к.

Быть как разделение есть. Быть как разделение не есть. Этим не должна непременно открываться диалектика. Собственно говоря, такое обстоятельство вообще не фиксируется тетически. Быть как есть и не есть - не имеет в себе разницы. Оно столько же быть всех есть, сколько и не есть ни одного из них. Быть поделено на есть - не добавляет ни чего к тому, что быть есть как разделение и тому, что как разделение и в этом разделении оно не есть.

Непосредственность, обратным, конечно же, образом, есть неразделенность как неразделенность мышления как положительного. Ее неразделенность есть как неразделенность того, что не разделено в отношении быть. То, что разделение быть, по сути, не есть, отводится тем, что быть и есть, равно как не быть и не есть - либо мыслимости, и всегда, когда они разделяются и отчетливо различаются или же, напротив, скорее сличаются, указывается на то, что они суть мыслимости и простые к мышлению, либо вообще выводятся от завершимости положительного и первейшего, поскольку первейшее оказывается так же и преимущественным в их отношении. Положительное как быть оказывается уже есть и, как показывает последующее положительного, уже есть из этого последующего, из-за чего на деле быть и есть разделяются не из быть-мыслить, а из быть как уже имеющихся разделенностей - содержательностей, сведенных к неразделенности положительного, поскольку оно мышление. Последнее, а не простое быть, могло бы, с очень серьезными условленностями, устояться как непосредственное; непосредственность есть всего лишь неразделенность самого мышления, которое в эту неразделенность, обращаясь, возвращается.

Удаление возвращения распределяет в свою очередь, с которой обращенное положительное работает, в свою очередь на:

a) непосредственность только быть. И все же быть разделено быть мышления, то есть, употреблено через, а именно через те разделения, которые имеют свое в нем определение как разделения быть. Быть как есть положительного, иметься, быть присутствия и отсутствия, быть тем-то и тем-то, так-то и так-то, наконец, быть вот уступили бессвязности простых отдельностей предположенного. Непосредственность, в этом отношении, для быть - то единственное через, благодаря которому оно доступно положительному, поскольку оно быть. Она есть простое через себя, в том, правда, наиболее широком смысле, который ни в коем случае не способен ей сообщить как быть собственного самодостояния. И здесь старое утверждение о том, что все непосредственно в той же мере, в какой и опосредствовано, набирает наибольшую силу. Ответ к быть уже направленного, конечным образом, положительного в быть непосредственности заключает свое средство, которое делает это быть доступным, как быть. Быть, таким образом, не распадается в разность непосредственности и опосредствования, который вообще из первого непредъявляемы, точно положительное имеет бесконечное множество перспектив, из которых его конечности были бы доступны две - непосредственность и опосредствование, располагающие и делящие между собой быть. Быть поэтому вообще не разделимы категориальностями или рабочими разделенностями, но, что важнее, и чем-то обратным таковым, что, конечно же, не свидетельствует о единстве и завершимости быть. Дело осложняется еще и тем, что всегда происходит удвоение в ответности непосредственности быть и быть непосредственности, что, собственно, заключено уже в том, что доступ к быть, ближайшему положительного, есть только его, этого быть, непосредственность, служащая к быть средством. И это определяет быть как то, что еще только должно "быть" достигнутым. Не восторг избыточности откровения быть, а преизбыточность того, что еще только может быть собрано из постепенного и из такого собирания накопленного обращает мышление к иметь дело с непосредственностью быть. Но это и есть как раз то, что дальше всего непосредственности: есть - последнее из всего в откровении быть. Даже если последовательность обусловливания остановлена - причиняющим положительным - как непосредственная, то всегда находятся как есть такие разделения, которые, как есть, есть только и только как через.

Невинность быть к положительному есть не одно через другое в порядке взаимообусловленности, а условливание собой, не в том смысле, что быть остановлено как быть посредством себя и ненуждаемость в ином, но в том, что разделение быть проходит в возможном с ним деле через себя. Вернее было бы в этой связи остановиться на отрицательном: быть - ни непосредственно, но опосредствовано; но так, как с ним ведется работа, подразумевает и первое, и второе. Здесь подразумевается не только пустота и никчемность быть, но и его разделенность множеством бытующего, бытующих многообразно, в каждом из которых по положительности разделение его быть независимо и невинно, то есть не обязано своим быть как быть положительному, могущему претендовать на то, что оно, в той или иной мере, его причинило.

b) непосредственность только быть данным. Здесь ставится положительному на вид то, что разделение как разделение разделено все же непосредственно. Оно не имеет содержательностей как через. Но вместе с тем, непосредственно и само разделение как таковое, коль скоро именно оно имеет обратную относительность мышлению как положительному, которое работает. Мышление, уже отделенность, по отношению к своей работе, заранее приняло дары, существо которых только в том, что они дарованы, с полным безразличием к тому, что в этом даре дается. Дано - и поэтому в нем нет никакой заслуги - всегда непосредственно. Принимая данное, можно отвлекаться от тяготы содержательностей разделений, от пути, забытого уже, правда, приводящего в отдельность.

Невинность данности - не то, что заявляет совместимость положительного и предлежащего, а, наоборот, в виду их уже и непреодолимость разделения; уводит от дела о единстве их взаимопричинимости, направления хотя бы одного из них на другое, так как это и без дальнейшего ясно, и просто не способно на этом задерживаться. Мышление, положительное и так уже пользуется и будет пользоваться, как бы все не обернулось, всем этим. Поэтому раскладка взаимопричиненностей положительного и, например, предлежащего никогда ничего не даст возможной завершающей свершенности: все разделяемые содержательности просто по внешнему сходству подчиняются причинимости как условия уже известному ответу. И в продолжительности этой подгонки нет никакой нужды для отвечающего положительного, она всецело позднейшее из первого положительного, тогда как в деле все просто и непосредственно - получил тот, кто успел. Во всяком случае, если есть некоторая избранность этого дела, то она уже не нуждается ни в какой подготовке, поскольку и так дана.

Сами же разделения данности опять таки на деле, скорее даже, самим делом вводятся из последующего, благодаря чему мышлению подаются разделения непосредственности, одно из которых и есть разделение данности. Точно так же, как в непосредственности только быть разделялись непосредственность быть и быть непосредственности, так здесь разделены, быть данным, даваться как быть и все это в отделенной непосредственности. Если мышлению что-то дано, то оно дано безоговорочно, и оно дано как быть, скажем, то или иное быть самого мышления, а как быть оно дано непосредственно через свою непосредственность, то есть, в данном случае, безоговорочность. В этом смысле, конечно же, дано и быть, быть и дано, неразделимы.

Вместе с тем непосредственность данности есть непосредственность и способа данности, а так же данности чему, которые, стало быть, должны располагать чем-то, наподобие собственной непосредственности, которая не может быть и, тем более, даваться иначе, как через, причем, очевидно, такие через сами должны быть разделены и не могут, с другой стороны, иметь ничего общего между собой, кроме отвлеченности. Они поэтому не есть разделения, всецело устраняющие непосредственность, так как у них нет общего через - быть и есть дано, но быть и есть дано иначе через одно, чем через другое, и они не сопоставимы ни как через, ни по способу данности; и все же одно и другое - данности.

В непосредственности данности положительное сводимо до всеохватывающего удержания того, что дано, оттого, что неразделенность непосредственности есть в привычном смысле прехождение - данное есть то, что следует сохранить в том виде, в каком оно было даровано, но именно в этом виде оно постоянно упускается. Потерянность первого для положительного есть невинность как упущение данности. Но упущение есть только подвижение самого положительного, которое из ответности всегда уже обращено, могущее, впрочем, напоминать о невинности потерянности, которая в бесконечности утрат дано быть мышления как положительного неотменима. Так по праву можно переложить приведенное выше свидетельство о невинности следующим образом: еще прежде, чем положительное направит себя к непосредственному, данному, оно уже потеряно. Обратным образом, поэтому ясно, что нет никакого распределения в том, чтобы направляться к неразделенности непосредственного, если это направление вообще мыслимо. Скорее важнее наметить, что выведенное положительное, которое, выявленно или нет, обращено к неразделенности, в виду того, что в этом обращении оно к нему отнесено, и в этом, исключительно уже отвлеченном, отношении есть его неопосредствованное быть, то есть способность и право использовать в выведенности нечто такое, как непосредственность.

Непосредственность, далее, с одной стороны, налагается из последующего на предразделенное быть, отчего быть есть, как есть, скорее не неразделенность, а неопределенность, так называемое неопределенное непосредственное, а с другой стороны, за счет ее использования как заранее в многоразделенности используемое не только есть быть мышления, но и как всякий прочий способ быть как быть данным, так как при всяком возможном продвижении непосредственного или непосредственно данного в подвижении положительного уже не учитываются эти ее черты, используется также без дальнейшего все условия непосредственности, к чему бы в частном оно не была отнесена, которые еще должны были бы быть, как быть, выполнены, чтобы, помимо всякого последующего как отвлечения и тем более делания возможности такового, облегчающей и задачу, и выполнение последующего и дальнейшего, она, или уже теперь непосредственное, как есть могли бы быть.

2) Неведение. Таковое, в отличие от непосредственности, не есть то, что используется разделениями из положительного. Оно есть то обстоятельство, в котором завершимость свершаемого, но как будто еще не свершенного положительного, не выдавая себя, всегда работает в потерянности неразделенности как неразделенности именно мышления и его, мышления, направлении. Незнание - безучастность к себе, в которой нет себя. Невинностью положительного не угадывается из ее последующего то-то и то-то, это и так-то, каждый раз и всякое, равно как и сама по себе видность. И такое неведение для направления и имеющегося ответного обращения - простое не быть. В невинности-неразделении стерты как первое-прежнее, так и обращенность в ней мышления, которое, присутствуя и отсутствуя, имея свое для, сведено на не есть тем, что само прежнее имеет прошлое быть в ней к ней обращаясь; так, что обращение как сведение первого положительного есть без того, чтобы его знали, сознавали и, тем более, сознавали самостно.

В неведении, следовательно, обращенность, пусть и сама обратным образом, есть, но есть так, что как есть и как обращенность она скрыта. Неведущее положительное, - и как таковое оно уже завершенно и отрешенно, простое, не требующее знания, - есть и как есть, обращено в себя, без того, чтобы в обращенности его себя было, до полного погружения и растворения, но так же и как есть, просто есть, не будучи при этом отдельным в имеющихся содержательных определениях. Положительное, с одной стороны, обернуто и уже есть, но только есть, есть так, как оно есть, но не есть при этом так из самого себя. И это - ближайший смысл неразделенности как неведения.

С другой же стороны, неведение не есть просто невыведенность того, что может быть отведено и узнано как набор причиняющих и причиненных последовательностей, либо же модификация единственного есть, равно как и некоторое прежде любого возможного самосознавания или даже такая предположительность до разделения всякой возможной ответности как таковой вообще, которая могла бы предшествовать мышлению как положительному, причем сам характер предшествования устанавливался бы им самими, который якобы, как быть, есть до него и безотносительно к нему. Неведение - это условность самого положительного, то есть обращенного, мышления, в которой оно и обращается, но при этом лишается своей направленной относительности к себе самому. Оно есть способ направить в уже выведенном и далее отделенном прежнее в его последующем соотнесении как именно с выведенным и отделенным, к которому сама эта соотнесенность, - а она как такая - есть, - остается неразделенной, но неразделенной только потому, что для него не важно, что именно остается неразделенным в этой неразделенности. Это, направленно к положительному, есть неразделенность как неведение за или после. Хотя таким за или после в сделанности свершения из прежнего оказывается именно прежнее. Если положительное и может быть неведающим и при этом быть пребывать в ответности, то только в том случае, если оно, как есть, есть не подозревая, не вменяя что-то чему-то и, прежде всего, себя и себе.

Неведение, в первую очередь, есть неведение положительным ничего за собой, то есть предположенного, и именно так, что в неведении предположенного не ведается само себя, положительное. При этом себя как себя положительного как мышления ограничено простым есть, но это есть как есть, впрочем, как и возможные для направленности, не есть себя. Это значит, что не ведается положительным, которое обращено, за, прежде, после, как себя, неведающего, так и за, прежде, после, которые могли бы составить другой ряд - ряд уже введенного причинения предположенным, открыто оно или нет. Неведомое в неведении - то, что потом, после прежнего может быть извлечено на свет как само положительное и только оно, если от него отвлечь направление.

Неведение есть достаточность того, что для из последующего положительного его себя не есть.

Неведение как неразделенность непричинения положительным также не ведается. Причем неведение неведения не есть что-то возвратное или же простое возведение одного содержательного неведения в другое. Наоборот, оно, по сути, отлично и от всякой себя-возвратности, и от разделения, для которого все равно, что разделять. Неведение неведения оставляет ответность положительного как то, что ясно и явно без дальнейшего, а этим дальнейшим и должна была быть его работа, которую неведение о неведении запрещает как излишнюю, не ведая о том, что ничего не известно. Но известное преимущество такого неведения в том, что оно не удваивает, не умножает ни возможное знание, тогда как знание, знающее о том, что-то как то, что оно знает, уже умножило даже там, где одно и другое суть одно, ни незнающее незнание, которое, как быть, в этих положительностях неразделимо.

Неведение неведения есть при работе положительного как и вместо незамечаемой потерянности неразделенного в предположенном к свершению из прежнего, к которому в силу отвлеченности положительное не отнесено прямо, а обращено так, что вынуждено иметь дело с прежним как только своим прежним, как исторически, так и в замыкающих его отделенностях всякий раз, причем уже это прежнее как прежнее, в том и в другом случае, не берется в дело, несмотря на то, что есть уже как свое быть к положительному. Своей работой, вследствие этого, последнее, - как мышление, - имеет право не принимать в расчет вообще свою возможную выведенность и в неведении каждый раз не вменять себе свое прошлое своего прежнего и собирания всякий раз; и если в каждый раз отвечается тому, что именно известно, то единственное опережение ответности будет гласить: ничего, и это неведение ничего и есть из положительного мышление, в смысле мышления только, выделенного на неразделенности, от которой оно отреклось.

Как сопутствующее далее в историческом движении и из последующего положительного неведение есть неузнавание. Положительное, исторически, не только конечно, но, главное, не бесконечно, в том смысле, что оно завершимо; и то, что оно разделило, и то, что разделено вместе с ним как некоторое быть уже не есть его, то есть не есть в его ведении, а оставлено позади, либо пропущено так, что то, что надвигается, не может быть прямо сравнимо ни с чем прежним, соответственно, с прежним положительного как таковым, которое как есть - только неведение. Это в положительном - не принятие одного за другое, но простой пропуск, мимо которого историческое, тем более, когда оно возводится самим мышлением, всегда по существу прошло мимо. Исторически неведение - это блаженство положительного, не замечающего своих тягот.

В неведении, если брать его именно в этом отношении, важно как то, что оно есть как блаженство никогда блаженным не бывшего, так и то, что неведение есть неразделенность неразделенного постольку, поскольку таковое уже перенесено на мыслящее в мышлении, стало быть, в положительном; такое мыслящее, которое может затем принять как то, что заранее разделено с мыслимым, относя это разделение к обязанности знания, и как то, что только как из последующего способно стать и быть положительным как положительным, то есть, по меньшей мере, имеющим свое предположение, ограничивает и устраняет обращение отхода от того, что уже отвечено и есть как для положительного, но в чем, в первую же очередь, что, впрочем, не явлено и не предъявлено, - обратный ход сразу же здесь заменяется тем, что именно обратимо и неразделимо в неведающем о себе в каждой отдельности неведении. Именно поэтому неведение как переведенное неразделенности первого скрывает не простой и совершенно бесхарактерный отступ в неопределенность прежнего, разложенного на прерывные последовательности последующего, которое уже, кроме прочего, не может быть направлено как прежнее ни в отношении мышления, ни как быть само по себе (в последнем случае из-за того, что отношение неразделенности все равно уже введено), а постепенное отодвигание положительного как положительного, которое вместо обратной соотносительности, в каковой заранее только и могли быть выведены и мыслить, и отвечать, и относиться как в многоразделении сопоставленные, уже предполагается как собою разделенное, причем разделенное так, что в этом разделении и только в нем оно обладает завершенностью и полнотой своих быть как разделенных, но только и именно как следующее этого ограничения и как такое следующее оно не ведает, то есть не есть в полноте того, что требовалось бы от быть мыслимого мышлением, а именно оно не есть просто мыслимость, в том числе располагающая содержанием, постольку и только постольку, поскольку оно уже все равно завершимо, то есть для положительного конечно и как полностью таковое - отделено. Оно конечно и оно выведено. В направлении прежнего это - одно и то же. Но при этом положительное оставлено так, что в неведении ему негде быть, и уже некуда возвратиться. Если оно возвращается, то его уже не узнают, потому что узнавать некому. Если же, возвратившись, положительное в прежнем являет себя нежданно и непризнанно, то в его явлении как заявлении себя неведение как неразделенность обратности положительного уже нарушено - положительное знает, хоть что-то, и, даже если оно, как кажется, вообще ничего не знает, оно, по крайней мере, знаемо.

3) Не было. Таковое есть самое далекое определение невинности положительного, далекое потому, что всякая отдельность мышления всегда сопряжена с быть через быть, но так, что это быть - только его быть и только как быть есть обратным образом и не более того. Быть-мыслить, когда последнее выведено, а первое отвечено, не разделяется; не разделяется в содержательностях и в как есть быть мышления, в его, мышления, как мыслить, совершенстве.

Если непосредственность - то, с чем и то, чем работы положительного, а неведение - способ его обратности, как уже обращенности, из как во всякий раз, то не было как в работе положительного присутствует или отсутствует как то, во что, обращаясь и возвращаясь, погружено первое мышления в положительном и из него, поскольку мышление в отдельности разделено и это разделение, как быть, - было.

Не было, с одной стороны, не вводится мышлением ни как от его есть и быть, ни как обратное от его конечного, ни как то, что подкладывается под отвечающее тому, что еще только в мышлении, коль скоро оно из положительного, будет выставляться, а на деле положительного предшествует ему до всякого сбывания, не зависящего от каким образом, и есть то, что как первое есть и есть до прежнего самой положительности, в той мере, в какой первое еще только способно быть поданым, по отношению к той данности, которая характеризуется и управляется через непосредственность, как прежнее некоторого - именно как мыслить - быть как совершаться. Но с другой стороны, оно выполняет при учете разбираемого предшествования, то, что упускается в упущении непосредственности как средства и способа, вернее сказать, исполняет есть, то есть, которое, как есть, есть прежнее сбывающегося в работе положительного из обратного и отвечания, имеющих относительность быть, пусть ему не изъявленную, к быть как таковому, к образу быть, в какой относительности не сбываются различения, уже имеющиеся при быть и при законченности, но исполняет это, в чем не следует видеть известного рода отрицательность, как не было. Не было невинности не только обращает, но и превращает законченное к себе: в нем собраны обратно как отдельность хода подвижения положительного, которое, кроме прочего, то есть кроме замкнутости неузнавания неведением, может быть обращено из замкнутости подвижения положительного в его последнем. Как таковая возможная определенность не было не может присутствовать, когда даже она вне всякой завершенности, как отдельного, так и последнего положительного, все равно совершена, а может как есть быть, в смысле присутствия, только как каждый раз мышления или же, как видимость подачи из последнего "целого", то есть разовость положительного как таковая, в силу которой мышление как положительное только и может образовываться и сбываться.

Не было - это ни разу невинности положительного как мышления.

Любое каждый раз мышления как из свершенной завершенности последнего положительного всякий раз, независимо от того, несома ли им вся образованность в мышлении положительного, образовывается ли оно само или не образовывается, сбываясь, вообще, и все те содержательности, которые, кроме того, что они содержательны, еще и разделяются и в этом разделении сбываются, самим этим содержанием в историческом каждый раз вообще, обязаны своим сбыванием именно не было невинности положительного, невинного, давшего, уступившего, им место. Оно есть та предраспределенность, о которой в образованности положительного, когда последнее обращается, не идет речи. Событие мышления и неизбывность всякий и каждый раз, которое могло бы включить или исключить их из себя как подвижения, обязаны своим есть сбываться тому, что, как есть, есть ни единожды положительного - предложенного в историческом отношении всякой отнесенности и сбываемости, равно как и соотносимость отдельности мышления и его как каждый раз свершаемого положительного, подвигаемой конечности. В этом смысле для невинности как неразделенности не разделены и отделенность и всякий раз: они и есть то, что несбыточно, так, правда, что несбыточно наперед. И только как несбыточные они направлены в любой откровенной ответности от подвижения положительного. События положительного, чаще всего примеряемые к единой мерке, предположили в выведенном положительном это несвершение, это из прежнего, которое может быть отвечено как только совершенное, не свершавшееся.

Этим меняется потерянное как первое положительного на прежнее мышления, поскольку оно положительное.

То, что из последующего требуется как впервые, то есть так же, как непосредственно быть, есть в ответности единственно такая обращенность, которая сама по себе, так как ею предрасположено всякое для, не есть быть, сбываться, а отводит саму направленность к быть, поскольку она уже быть, как первейшему и последованию из обращенности самого сбываться положительного и того, что привычно видится ближайшим и таковым только внутри ответной соотносительности.

То, что выводится как быть первого, оказывается уже не впервые, а само первое в прежнем положительного оказывается, скорее, введенностью, нежели отдельностью и возможной в и из последующего завершимостью, и выведенностью из проведенного уже следования, которому прежнее как первое должно было служить начинающим началом, благодаря чему само следование оказывается из первого. И, прежде всего, это есть вывод из следований мыслепричинений, которые также разделяются подвигающимся положительным, и, будучи разделениями, точнее, разницами, которые, условленные той или иной причиняемостью, возводящей разделения быть, сами образуют соответствующие ряды, в которых сбывание возвращения не было всегда только односторонне, узко, тогда как разделенное в этих разделениях имеет в них происхождение своей направленности и в этих разделениях лишь удваивает то, чем оно разделено, предлагая выставить его неизменным, но при этом как свершение, как было быть положительного. И не было все же - выведенность из этих двойственных рядов разделений, а не перенесение положительных и в положительности доступных событий - в вывернутом виде - с одного на другое. Ничто не есть свершаемое положительным помимо мышления, и поэтому, несмотря ни на какие возражения и даже требования устранить мышление из положительности, тому заранее есть некоторого есть как сбываться, в котором мышление будто бы еще не приняло участия и тем самым не исказила его, - уже нет места, которое, имейся оно, не осталось бы пустым. Поэтому для мышления не бывает двух историй - одной как сбываться, другой как, повторно, и не единожды, обращаясь, ведать и поведать. Знать и сбываться - позднейшие воспоминания о святых местностях.

Историческое ведение в силу этого не есть само по себе событие мышления как его в прошлом, иначе мышление должно было бы помыслить себя как некогда не имевшее историю.

Но, правда, не было не говорит также, что быть есть прямо и только мышления, которое, точно оно вот-вот будет выдвинуто, настолько еще слабо, чтобы для себя образовать быть из этого своего вот-вот, как такое быть, которое без его быть уже отвечено как прежде разделения. Не было - простое безразличие к такому быть. Оно, если говорить обратно, отпускает положительному его отдельности, точно каждый раз есть как есть его распадающееся самоутверждение. Но это не так. Даже там, где положительное - в каждый раз, оно не обособляется, и отдельность, на деле, только способ разделения, не более того, не по себе. И если оно в отдельности быть, то это быть - не быть события; это - после быть, которое могло бы сбыться. И именно этим сбыться и внесено историческое в положительность.

Не было приведено такое расположение положительного, что оно само из его прежнего и есть то, что предположено. Поэтому в действующей как сделанной истории никогда не найдется некоторого до него; и в самом деле, его отдельность уже до всякий раз, более того, точно так же, до всякого впервые, введена. Поэтому вообще невозможно указать на некоторое вот как сбывшееся впервые положительного - вот с этого начато мышление о быть, а вот - завершено быть в мыслить, как некогда, поверх быть и соотношения с мыслить начинало, именно исторически, в распростертости действенных отдельностей, обращаться мыслить как мыслить. Не возможно также указать на то, что именно было до первого: как мышление как положительное всегда имело историю, так положительное как мышление никогда ее не имело. И дело не в том, что при известных условностях положительное может быть обращено из ответности как неисторическое, самотождественное вневременное, а в том, что оно, прежде чем разделить с собою отдельность истории, вывело себя из нее - и свершилось. Неимение истории, пожалуй, даже, происхождения есть обеспечение того, что все разделенное сбывается не иначе как в отдельной истории, либо множестве, но уже поведанных, историй. Такие сбылось - только перевод дыхания, а не нечто сказанное по делу. Сбыться, как и быть, ничего не добавляет к отдельности отвеченного в положительном. Не было поэтому тоже ни чем не обходит положительное: на нет и суда нет. Достаточно отдельности быть вот в возможной отвеченности каждого раза положительного, поскольку в любой такой отдельности разделение из прежнего положительного свершившегося уже имеется как то, к чему истории касательства не имеют, хотя оно и свершено и учреждает историчности. Эти историчности суть уже разделенности сделанности; они, конечно же, из прежнего, но прежнее, совершенство, уже есть как присутствующее в отдельности, почему не было положительного и оставляет несовершенство истории в последнем положительного, а ее рассеивание в эти отдельности, которые могут быть узнаны по из прежнего свершениям отдельностей положительного. Не было это утверждение - положительность, - того, что в положительном и его исторической работе, которую обычно приписывают отрицательному, нет места из прежнего историческим причинениям. И здесь не только тот случай, что по одну сторону находятся отдельности исторических действенностей, имеющие свое так или иначе прошедшее и, вероятно, для них с ним связанное, а по другую собранный или нет набор всякий раз работы положительного, простое которых так же, но иным образом, не имеющим ничего общего со связью действенностей истории, имеет связь, которая не обратима, но, правда, и не обращаема, но тот, что не было устранена любая разносторонность, и подвижение положительного обременено историческими так же, как и отдельность последних всецело определена разделениями свершаться из прежнего положительного.

История быть, как и история мыслить, поэтому не встречают никаких сделанностей, равно как и действительностей, и любые характеристики отдельностей такой исторической работы как до отдельности действительности или события положительного в мышлении и простом быть, не только позднейшие привнесения, что очевидно и не вызывает ни протестов, ни смущения, но и стирание различий положительного, сумевшего провести себя в отдельности всякий раз, ничего ему, не предполагая - нет никакого события мышления до какого-то другого; и при этом не важно, повлияет ли такое обстоятельство на само положение истории мышления и ее взаимосвязь.

Сопоставляя, таким образом, далее все три характеристики положительного как непричастности, которыми положительное во всякий раз уже обращено и согласно которым подвижением положительного запрашивается и ответности прежнего его неразделенное первое, коль скоро из неразделенности есть уже некоторое быть в своей полноте как быть, каковое - в своем как бы-то ни было, - предполагается и сразу же сказываемо как упущенное как таковое, первое, которое, в виду его выведенности и потерянности из взаимодействий причиняемости подвижения положительного и, стало быть, в виду его простоты, было названо невинностью, можно утверждать, что именно здесь начинается всегда уже начатое мышление как положительное - в непосредственности, неведении и несобытии. Из этого оно выдвигается в определенностях работы, положительному предстоящей. Найдись место первому и второму из истории положительного, либо же вот свершения и, тем самым, завершенности быть истории мыслить, разделенное на отдельности содержательностей или даже любую очерчивающую связь, выведенность все равно восстановлена из той неразделенности, которая есть только предполагаемый способ обратности положительного, и которой она как в себе отстаиваемая безразлична. Она направлена в этом смысле до всякого разделения, и поэтому употребление из прежнего свершенности вообще кажется излишеством. Единственным оправданием ее разбора здесь служит ее использование на деле, оговаривается оно или нет.

Соответственно этому, из прежнего положительного мышление как положительное направлено к быть, знать, свершаться: в непосредственности, неведении и несобытии оно пробуждено от есть к своей отвечающей обращенности.

Трудность здесь заключена прежде всего в том, что выдвижение мышления, несмотря на то, что непричастности первого уже всегда могут быть отвечены, никогда не определяют характера ни потерянности, ни подвижения как таковых, и тем более характерна удержанность потерянности первого положительного в причиненном и подвигнутом последующем для мышления. Похоже, что само предположенное положительному, в той мере, в какой оно распределяется и свершается в и для положительности мышления, только и образует - в этом своем свершении - ответность как характер мышления и, только исходя из него как уже совершенного, предлагает полную обращенность самого мышления.

Из-за этого оказывается, что для мышления все же заранее находимы такие предположительности, посредством которых оно попытается определить себя в своих положительных разделениях, а также воспроизвести себя в своих собственных содержаниях, которые, далее, сами могут быть полезны тем, что, обращенные и предоставленные мышлением как очищенные, они, при предварительном его от них отказе, имеются уже как то, из чего мышление и все более начинающаяся неясность его подвижения, разделяясь, определяются. Таким образом, где бы ни было обнаружено мышление, восходят и уже взошли предположительности, а именно множество предположительностей, которые в свершаемой незавершенности конечности положительного, по-видимому, разделяют то, что и как оно есть. И если они и оказываются отвеченными в этом своем деле, то именно благодаря тому, что оно, имея как быть определенную делом разделенность и, затем, свое подвижение, отвечает как уже имеющееся и состоявшееся, стало быть, как то, что есть в нем самом и из чего оно, как кажется, само есть как есть, имея свое быть, как быть, но тем самым и как то, что из имеющего место в положительном, толкающим к обращению, и без того имеющемуся, мышлением самого себя, отвечает к разделенностям и, прежде всего, вот разделенностям подвижения. В этом ответе и состоит обозначенное здесь предположение положительного. Другое дело, что, будучи направленным в и от этого подвижения, как и от его ответности, оно всегда, что существенно, в последнем мышления как положительного показывает себя в тех или иных разворотах.

Невинность в этом подвижении и сопутствующем ему обращении есть то, что при мышлении, но не в его в и для, есть, как уже говорилось, обратным образом, невинность самого мышления. В подвижении мышление ищет своих разделенностей, которые из прежнего есть так или иначе в и для, причем последние сами суть в и для мышления, и прежде этих своих уже как есть разделенностей есть, но тем, что предположена обращающая ответность и ее также предполагаемое доведение в завершимость в последнем мышления, которое, как быть, во-первых, было бы, а во-вторых, было бы в и для, как каждый раз не только истории или исторической отдельности, так и в завершенной совершенности мышления как положительного как такового. И этим поиском оно уже, как есть, есть при неразделенности, которая есть при нем также как своя потерянность. Каждый раз есть только восполнение подобной неразделенности; восполнение, которое направлено от неразделенности, но не как таковое, а как неразделенность имеющегося только каждый раз, воспроизводящая и перевоспроизводящая то, что она всегда должна держать наготове. Готовность же состоит в том, что по первому требованию приводится оправдание из имеющихся разделений, которые уже суть и как таковые суть разделения только мышления, вперед их собственной разделительности. Предположенное же сбыванию быть разделений мыслить, которое в них себя перевоспроизводит, требует обратить мышление в каждый раз его многоразделения к незатейливости непричастностей первому положительного и собственному удержанию подвижения: на деле отвечаемое обращается из предъявляемых и предъявленных им самим непричастностей, но уже как вот утвердительностей и ответов имеющегося, но обратно запрещаемого движения или собственно разделения, то есть обращение и, надо думать, возвращения как вот, которые из мышления ведет к неразделенности 1) предупредительно, то есть a) как некоторое неподеленное между или так-то и так-то, пусть даже и с отсылкой к так называемой непосредственности установленного из; b) как некоторые, лишенные собственных сутей и почему-то всегда неудерживаемые множества отделенных, то есть отвлеченных, есть, связей, в которых связываемое есть, а скорее, предложено к есть положительно и непосредственно. Обращение предположено также 2) содержательно: как сделанное предоставление подвижения различных предположительностей, которые, как располагающие содержанием, суть и в этом расположении суть как сами себя содержащие, и их взаимная смена и превращение, которые уже отвечены, независимо от того, учитываются или нет неразделенность их возможной отвеченности для ведения подвигающегося положительного как мышления. Последнее при этом имеет обыкновение отвечать себя так, словно оно вовлечено в нечто "чуждое", от которого оно, как раз посредством движения стремится избавиться, либо, так как оно ведает эти содержание как свои и только свои, остается у себя и, соответственно, оставляет их, благодарствуя за способствование подвижению. И, наконец, обращение может быть отвечено 3) исторически. Иными словами, именно состоявшемся как уже состоявшемся мышления, то есть уже без отношения к содержаниям, что доводит имеющееся в вот положительного до подвижения, но такого подвижения, которое вместо того, чтобы, как распределялось, замкнуться в последнем в ту же обращенность к неразделенности как неразделенность, оставляет все дело положительного на вот-вот. В итоге историческое оправдание движения и подвижения сводится, надо сказать к той всеобщности, что все обусловлено своим временем и миром, а поэтому мышление само исторично и при этом положительно, обусловлено временем, и у каждого времени - свое мышление; движение же, непрерывное или развертывающее, только пустая связь имеющихся и присутствующих разниц мыслить, которые не есть, как есть, сами разницы мышления и потому им неразделимы.

Таким образом, заявляется, что все сведения обращения суть причинения мышления из положительного, даже там, где, по видимости, они от него отведены и неразделены им. То же, к чему тут все сводится, то есть то, к чему мышление как положительное приведено, есть не только при, которое, как есть, есть и без этого сведения, но и в и для мышления, поскольку оно ответно, а стало быть, неразделенность только мышления, мыслить, что двусмысленно, так как оно разделено и разделяет без всяких дальнейших условностей, а сведение обращается как запрет обратного, удержанием, которое не выдерживается, распадом без предшествующей ему собранности. Такое же сведение, которое помышляет об избавлении от разделений, есть самое тщетное из разделений. Последнее, что остается при из неразделенности неразделенного, это - быть, знать, свершаться. Они суть обратности тем непричастностям, которые суть сами обратности мышления как положительного. Они соразмерны ему, если искать в положительном какую-то мерность. Они - его. Но оно само, и это существенно, есть, как есть, из них как таковое, особенно там, где они бесхарактерны, и обращенное их направление сообразует их в свершенности как мыслить мышления. Как из неразделенности они присутствуют и там, где все прочее сведено - именно за счет сведения они получают первые определенности и сами суть то, что только способно предопределить. Они, собственно, суть то, что получено на пределе сведения, но так, что как таковые они взаимонеразделяются. И это так, во-первых, потому, что они уже предположены сведению как возвращаемой обращенности и неразделенности, и, во-вторых, потому что, будучи таким образом предположенными, они касаются мышления так, что оно, само из положительности своего свершения и из своей завершимости направляясь к ним исключительно обратно, уже способно причинять и причинять так, что в прежнем оно есть само то, причинено, и как так уже причиняющее и причинившее то, что, причиняясь, претерпело и из претерпевания испытало и испытано.

Исходя из этого, конечное положительное, а по-другому, конечное положительного, как бы оно не ответилось, конечно на деле. Не божественный ум, не некоторое, еще как-то касающееся мышления посредством себя, видное через, а то, что уже в прежнем своего действия или же не обращаемого как действие подвижения, введено в разделения, из которых оно может только собираться и которое может быть обращено так, что в этом обращении еще и может быть какое-то - не бесконечное - причинение себя и, далее, мыслительное причинение вообще, чем собственно отправляются прежнее и последующее положительного как таковые, и значит, как таковые мышления.

И это наипростейшее претерпевание мышлением разделений положительного как положительных и, в силу этого, как своих собственных причинений, есть его опыт.

Разделения как разделения и как из разделения всегда уже суть, но, как суть, они суть не то, что предполагается. Опытом, таким образом, мышлению свершается его впервые, которое тем самым ему это впервые и отвечает. Опыт есть поистине подвижение в разделениях, к которому, справедливо или нет, сводятся прочие разделительности, только и отвечаемые этим движущимся подвижением и из него, как суть, суть только то, что от него, этого подвижения, в разделении неотделимо. Положительное в опыте, обращаясь, не направляется ни к какому неразделенному, но только по отношению к разделениям, к неотделенному. Испытание положительного есть опыт-из-прежнего или, более аккуратно, из неотделимого.

То, что так вот окажется как до впервые, хотя, очевидно, как до оно есть именно до мышления, и тем самым только простым его, тонет в темноте неотделимости обращения. Само же подвижение, поскольку оно также претерпевание, размерено на такие свои различия, которые не только как различия, но и как содержания, можно было бы даже сказать, сути, уже вот отвечаются, чем мышление, как это ему оказывается и передается, само уже обращено в предшествующей имеющейся ответности и тем самым представлено из положительного и заявлено, а затем, правда, не как некоторое следующее, а только, очерченное конечным образом, распространяется как выведенное, уже выведенное.

Это выведенное, если с ним имеют дело сугубо исторически, еще все же может обращаться как неразделенное в направлении каждый раз, но так как оно есть не только при, но в и для работы мышления как его в разделениях, оно есть всегда не впервые, а, в зависимости от способа конечного обращения, либо после впервые, из истории последующее, либо само первое. Если же историческое только принимается в расчет, то как неразделенности уже нет, потому что впервые как историческое уже различено от того, что входит в него как история, а именно таковая как история мышления, то есть как ей не принадлежащее. А в том случае, когда работа самого положительного вообще обращается так, что не берет историческое, то есть в этих обстоятельствах - опыт как опыт мышления, в расчет, то впервые вообще низводится до простой способности отсутствовать или того, что, даже присутствуя, если понимать такое присутствие как обратность более основательного отсутствия, есть что-то ненужное, ненаправляемое, что собственно и есть неразделенное в отвеченном, в исторически отвеченном положительном и первое, и впервые. Опыт положительного или, пусть это не стесняет, положительный опыт мышления есть то, что всегда свершено и, как свершено, свершено после впервые, то есть так, что само опытное - в отношении положительного, потому что в этом отношении обратимы в том числе и разницы исторического его ответности, правда, из ее же прежнего, есть, как есть, что для него означает - в содержащем многоразличии, из последующего этому впервые.

Но впервые как впервые есть также и в первый раз и поэтому из последующего уже предложило обращенность. Она из и в последующем есть сама по себе прежде простого испытывания и любой возможной внутри последнего соотносительности, которая в итоге сводилась бы к направлению испытывания как имеющей собственные направленности взаимоответности испытующего и испытуемого, их соответствующего разделения, которое предположено, но уже из положительного, всем прочим разделениям и вводимым разницам. Это сведение, а именно в тех образцах, какие были указаны ранее, и есть из последующего самопричиненное впервые мышления как положительного; мышление как подвижение, причем именно в пока своей неполноты и незавершенности, все равно как-то свершилось, и это свершилось, будучи упреждением исторической обращаемости положительного в опыте мышления, оставило при себе свое в первый раз и вовсе не начинает какую-то возможную историю, в том числе историю частностей мышления, а вообще не направлено ни к каким историям. Более того, не относимо к бессодержательной историчности вообще как то, что, поскольку оно все же уже свершаемо, есть для опыта мышления положительного его впервые. Неразделенность же остается позади этого впервые как некоторое безразличие, индифференция, и исторически, и по простой сути дела положительного как мышления - как то, к чему уже, а это значит - всегда уже и прежде, мышление как таковое неразделено и в этой не его неразделенности не направлено, что ни его, как невинность, не причиняет, ни им, как неразделенностью, не причиняемо. Это возможно постольку, поскольку оно - в указанных образцах - отказалось от первой неразделенности на себя. И эта неразделенность, как присутствующая, есть вот обращенности и образованность. Поэтому впервые опыта на деле, то есть из разделений, вернее из какой-то разницы, признаваемой основополагающей, которая самой работой положительного может затем либо стираться, либо, напротив, делаться видной. Испытывание же как опыт мышления есть то, что между разделенными в разделениях было. Но это между не есть нечто прошлое, точно испытывание могло из неразделенности быть помещено в разделения, точнее, посередине между одним и другим как тем, что в разделениях разделено.

Дело тут в том, что опыт мышления, так как сами разделенности, как и в них разделенное, как есть, есть только в испытывании как опыте положительного, то есть в его из неразделенности ответности, и, с другой стороны, опыт - это только то, что между ними из впервые было, предшествующее испытывание, отошедшее в прошедшее из прежнего положительного, заместившего его первое, то есть то, что, как есть, есть через, а именно между, посредством и за счет, а значит то, что в подвижении положительного из ему предположенного в мышлении как подвигающемся положительном опосредовано. Опыт - это всегда через. Но в таковом он также еще и то, что, как есть, есть из этого через, то есть того, что вокруг, из кружения испытывания, благодаря чему опыт положительного в его обращенности есть не более чем как из и через среды. Среда же, есть в свою очередь так же не более чем конечный набор сводимых разделений положительного, которые им уже разделены, но как разделенные также и сведены к последующему своей неразделенности. Равным образом, нет возможности из обратного собственно сказать, с чего и чем начинается положительное как мышление, как не показываемо из обратности то, что в сделанной истории положительного помыслено первым, таким-то и таким-то, и как впервые - нечто подлинное, увидеть, что называется, образ первого мыслителя, и точно так же отметить первую содержательность есть и быть, поскольку разделения и подвижение среди разделений не могут быть сами по себе подлинными, тогда как уже обращение, - как только обращение - только еще может, в силу своей испытываемости, быть чем-то таким, как подлинное, по отношению к чему движение среди разделений, то есть опыт, только доподлинное.

В виду этого мышление, тем более что оно, как сбывается, сбывается в каждый раз в направлении своей отдельности от, но и в, каждый раз, вообще не вводит в разделения и не извлекает из них в опыте, даже там, где он, коль скоро он все-таки опыт положительного, отделен, и оно могло бы ему по-простому как доподлинному что-то придавать, никаких предпочтений. Все испытуемое, как опосредованное через положительное, одинаково близко и одинаково далеко в любом из своих разделений как разделений положительного, то есть здесь - мышления.

Там же, где это используется в деле, уже предположен отобранный набор некоторых отличительных предпочтительностей, которые, будучи таковыми еще до разделения подвижения отдельностей предпочтения, уже образуют само это подвижение так, что в нем, но и только в нем, они отвечаются, и оно берет на себя то, что оно их как их самих ответило и тем самым собственно только и образовало, тем именно, что разделило их и, с одной стороны, само оказалось участвующим в них, а с другой стороны, объявила разделение как отделение одного от другого. Это предпочтение испытывания становится преимущественным, заявляя тем самым об отказе неразделенности, которая для него если и есть, как есть, то есть только как забвение, а в историческом только как завершенное и, стало быть, так же выведенное движение забывания, а само предпочтение переносит себя в отвеченность как некоторое всегда уже всякого, то есть разделенного во всякий раз, мышления и, более того, как всегда уже быть всякого быть, и - в этом ему следует отдать должное - на место просто опосредованного, то есть не менее бесхарактерного, чем непосредственное, подвижения мышления как испытывания самого этого подвижения как принадлежащего положительному, ставит, находя последовательность опытов, которые друг другом разделены, но в свершающемся деле положительного свершены из самой этой замены. Дело, если же обращение происходит как вот быть, само оборачивается не только тем, что уже не присутствует то, что отмечало бы остановленность испытывания в опыте, что само по себе сразу же казалось недостижимым великолепием, но что опыт как опыт, вообще не есть опыт мышления, равно как и из ответности положительного опыт о мышлении и, кроме того, он к нему вообще не имеет отношения, не разделен им, не связан с его каждый раз, а оно само есть то, что подкладывается, как, надо понимать, заранее прежнего и первого, под опыт, но при этом не подлежит ему. Все же сводится к неудерживанию испытываемого в разделениях, поскольку таковые, даже и быть может особенно тогда, когда они откровенно заявляют себя как разделения самого мышления как положительного, как разделения всегда разделены и как разделенные суть то, что, как суть, раздельно. Иными словами, даже некоторое "основополагающее" разделение здесь, так или иначе, сводится, и уже не остается того, на что подвижение, совершается оно в виду собственной завершимости или нет, могло бы опереться, несмотря даже на то, что оно как разделение введено в положительное только из обратного: не так, а вот. Но разделяющие себя разделения суть то, что сводит изначально свой умысел на нет, коль скоро в безудержности разделения каждое из них и все они как полностью различающие себя различные различия суть то, что безразлично. Это безразличие - всего лишь частность неразделенности и знак того, что опыт уже на покое. Там же, где эта неразделенность как последнее разделение и последнее из разделений уже принята в расчет, там позабыто о тех разделенностях, с которыми мышление, каковое еще не обреталось как мышление, но по сути, а вернее на деле, было обретено, потому что без этого оно не могло бы отвечать как само отвечающее и при этом, как быть, быть также начинающим, начинающим именно свое дело, которое, между прочим, есть и дело нахождения. Разделенности были здесь предварительностями, которые сводились как выведенность от неразделенности, хотя таковая была в данном отношении лишь позднейшим как взаимонеразделенность и безразличие самих этих предварительностей как полностью различающих различным образом различий. Испытывание же, таким образом, было, но было по сути всего лишь как испытывание чего-то отличительного, хотя последнее и было самим отличающимся во множестве разделений, впрочем, также и предположительным испытыванию, поскольку им заранее было отвечено, что оно доводимо и способно иметь последнее. А оно в свою очередь может быть также и неразделенным, но главное - в неразделенности сохранять то, что, как говорится, всегда уже было разделено.

И в самом деле, разделения разделенностей всегда раздельны - вот основная правильность испытывания положительного, обращающая неразделенность прежнего во множестве разделений, из которой положительное непременно сохраняется как руководящее его подвижения, несмотря на то, что при этом забывается как раз то, что именно разделенность разделений сама есть разделение мышления, и значит, положительного. Поэтому из испытывания при подходе от одной вот и имеющейся, пусть и во взаимответности, отдельности к другой, любая из них отвечается как лишь имеющая направление из другой и, наоборот, как отдельности они ставятся лишь как несопоставимые. И если что-то из них может образовывать в отдельности, оно, во-первых, само оказывается чем-то всецело отдельным, из подвижения отведенным, а во-вторых, имеющееся разделение за счет тех разделений, которые сами должны были бы разделяться как раздельные, в том смысле, что они сами есть разницы, дифференции, устанавливает их, этих разделений, возможную обратность и их из обратности.

Далее, иметь дело положительного вообще всегда есть разница и разница из взаимного разделения и как разница оно всегда разное - и всегда разным образом: одно рознится от другого совершенно иначе, чем это другое рознится от него и от третьего и так далее. Но эти разделения в их раз разделенности делом есть и применены так, что, как уже говорилось, испытывание положительного есть их, как между, простое посреди и в этом посреди то, что уже сложно. И то, что эта сложность задержана и содержится как сложность и есть то, благодаря чему опыт испытывания положительного остается как опыт. Простота указанного посреди заключена в том, что его сложность завершенным образом разделена и задержана окончательным образом при исполнении обращения самого положительного:

как испытуемое;

как испытывание;

как испытующее;

как только обращение,

причем все эти четыре простоты правильнее и сообразнее сложности самого опыта из обращенности положительного и ответности его прежнего было бы расположить в обратном порядке, тогда как для только опыта этот порядок, как уже упорядоченный, более подходит. Самое же важное здесь то, что они не зависят от того, посреди каких именно разделенностей мышления совершены подвижение и испытывание. И первое, которое было распределено как впервые, и подвижение в последующем суть обращения самого же направленного мышления. И только в виду этого оно, как сложное назад, есть и уже испытывание, правда в своем направлении еще не направляемое к тому, что и, главное, как было и будет испытано. Испытывание - простое соскальзывание с предполагающей ответность обращенности, которая уже обращена, само положительное, которое есть прежде и наперед своих сложностей, отвлекающих свое прежнее в обращенности как первое, и из этого первого есть как есть благодаря впервые. В нем мышление - это только еще наугад, но такое, которое в этом наугад уже что-то оставило себе, припасло из простоты ответности и впервые; и как наугад из разделенности само уже оставлено.

Пробы и ошибки наугад испытывания образуют то, что в опыте мышления есть испытываемое; если же опыт как испытываемое в своей возможной испытуемости вообще и в той мере, в какой он все-таки опыт мышления и имеет свое впервые, есть сделанность ошибки, как разделения разделений испытывания положительного. Ошибка есть неодинаковость распределения разделений в положительном, неоднородное поле испытывания, коль скоро положительное вообще способно что-то испытать. Она есть то, что как разделение отделено и извлечено из того, что в обратности мышления, которое как положительное уже обернулось и как мышление впервые видно как неразделенность непричинения, невинность. Ошибка - чистое из всякого опыта положительного. Как сделанная же она связана не столько с испытыванием, так как таковое объявлено лишь на острие своих разделений, условно говоря, движения обращенного испытывания, сколько с этим последним. Она как разделение уже там, где еще начинается необразованность испытывания как несообразность множества безучастных друг к другу разделений испытываемого в опыте мышления; как разделенность же она свидетельствует о том, что мышление не только как мышление всегда себя уже причинило и обратило в своих разницах, но как само обращение в этой его обращенности по отношению к тому, что в этой обращенности к подвижению положительного обращается как пока только испытываемое, оно уже выброшено в только и исключительно в запутанность своих разделений, которым, а ведь они в отдельности строго ограничены, не видно конца, своих причинений, поскольку последние суть то, что именно испытывается, оно равным образом выброшено или, лучше, выставлено в разностороннее, каковое есть разностороннее испытываемого. На деле же оно есть, поскольку опыт как опыт есть как после впервые и прежнего, не что иное, как принятие одного за другое. При этом, впрочем, следует учитывать, что как то, так и другое суть и то, и другое мышления, что, прежде всего и преобладающе, может - в пределах того же подвижения и особенно там, где оно продвинуто далее всего, - опускаться. И опускается как раз то, что разное - как многоразделенное и как разносторонее есть разное самого мышления как положительного и только его, а стало быть, в виду того, что все разделения мышления суть только его собственные причинения, не более. Тем самым забывается и опускается нечто такое, как неразделенность невинности положительного и составляется разделение как ошибка, из которой развернуто подвижение испытывания положительного в таким образом очерченном разностороннем; ошибку, из которой затем и получается, как принятие одного за другое, все прочие, мелкие, ошибки испытывания положительного - от одного к другому как таковых мышления.

Однако такие забывание и опускание есть именно последнее из указанных простых сложности испытывания, а именно простое предварительное обращение, именующая ответность положительного, предположившая подвижение и его соответствующее испытывание. Обращение, впрочем, само по себе уже распалось из обратного и сделанности последующего на исходящие из впервые, либо же только к нему направляемые разовости обращенного из обращенности положительного испытывающего мышления, а значит таковое, обращаясь, само возввело себя в ошибку, от которой потом распространяется частности, поделенности в деле принятия одного за другое в наполненном испытывании того или другого, при котором испытывании само обращение как только обращение и как обращение прежде есть заблуждение.

Из заблуждения, выражаясь по подобию, испытываемое, но при так называемых в и для мышления в той и только в той мере, в какой оно способно, как быть, быть испытанным и испытываемым, есть, как есть, само по себе. Это как само по себе узнается или не узнается, охватывается или упускается: оно не только принимается за другое, но и, будучи, как быть и как разделение, само по себе, само выдает за то, что как оно само оно само не есть как быть и как разделение. И если исходное обращение как, во-первых, обращение мышления и, во-вторых, как то, что из самой этой обращенности ему наиболее близко, не имеется при этом в виду, то положительное и на деле, раздробив, погружает себя в непредсказуемость и вместе с тем нераспределимость предположенного. Все, что, так или иначе, при этом испытывается - ложно; В том смысле, что одно испытуемое, как будто их вообще множество, от себя способно выдать и выдает себя за другое испытуемое, но как испытуемое. Одно подменяет себя другим, но так, что оно, - а ведь оно должно быть из неразделенности и как разделение в разницу самого положительного, поскольку оно мышление, - выдает себя само. И в этих подменах нет вины какой-то видимости, отрицательности и ничтожности. Положительное само расположило себя в ложном, и поэтому, а не в силу своей конечности, прежде всякого уже начатого испытывания имеет ошибку. И в этом, и только в этом смысле оно виновно, а ни как не в том, что оно якобы выбирало, отрицало и перенимало. И только в силу этой своей вины оно, испытывая, есть, как есть, самопричиненное.

Положительность же растущего мышления, как уже обращенного, не верит и не доверяет себе как в предварительности обращения причинившему и обратившему свои собственные разделительности. Этим лгущим самообращением, которое как таковое не отвечает обращению положительного после его впервые, мышление, с одной стороны, ставя себя под сомнение в испытывании, разлагает это себя, то есть одну простоту испытывания - испытующее, которое, с другой стороны, уже складывается в ту сложность, каковая распределятся из ответности и при вот, как быть, направленности только требованием, запросом из ответности и ничем не заполняемой, но многораздельной пустотой: обращенное испытывание не только, как кажется, отводит о мышления, но и слагает для него его, вернее, их, испытывания и мышления как положительного, предположенное. Со своего впервые мышление поставило себя, как обращенное, то есть в предварительности обращения, на предварительность направленности к причинившему и обратившему свои собственные разделенности. Этим самообращением, которое как самооборотность не отправляется к мышлению после его впервые, мышление, с одной стороны, ставя себя под сомнение в обращающем испытывании, направляет к своему себя, то есть простоте испытывания - испытующему, которое, с другой стороны, остается просто требованием и запросом к ответности, разлагаемой на деления испытывания и его хода, и, стало быть, как есть, всегда уже есть сложено из этих разложенностей и, поскольку оно в положительном из впервые уже предполагается, само, как быть, есть сложное. Обращаемое испытывание, таким образом, отправляет себя от его (вернее, их - и испытывания, и мышления) предположенного. Со своего впервые мышление поставило себя, как обращаемое, но не отвечающее в подлежащем, на грань того, что оно почитает гибелью. Это очень известный пафос: героическое выдерживание крайностей и сохранение в них, хотя они всего-навсего разносторонняя образованность положительного. Единственное, что перенимает, как именно испытуемое, на свою направленность положительное, то есть как-то все же относящееся к испытующему, в таком случае, это только испытывание себя, а себя - сложно, в неприводимой разорванности. Это испытывание гораздо уже опыта положительного. Оно чистая проверка, опыт, но опыт, должный подтвердить и переподтвердить подлежащее, что, конечно же, утопия. Этим испытывание делится дальше и преподносит свои собственные разделенности как замены положительному: опыт сам есть то, что предподложено, испытывание и испытующее, сложные, которые вместе с тем упрощаются, и это привлекающее упрощение есть первое сведение. Испытывает само испытывание, оно испытывает то, насколько в ложности сложного испытуемого и его поздних разделений оно все еще способно испытывать, например, собственную выдержку, которую испытывание в разностороннем выдержит и доведет до конца. Но тем самым испытуемым уже обращается испытуемое: испытывая испытывающее, испытывание испытывает испытуемое. На место сложенности простых в положительном всегда заставлено усложненная простота им заранее упрощенных сложностей. То обстоятельство, что таким упрощением испытывание обязано распределенному обращению положительного, которое, то есть обращение, при этом не учитывается, вовлекает и его в эту сведенную и отведенную от положительного упрощенность испытывания, распределяет его исключительно для нее и тем самым отводит и ее как таковую, словно оно вовсе и не была бы простотой и условностью испытывания положительного; во всяком случае, она более уже не есть, как только есть, как-то от и к нему направленная, и только особым трудом и подвигом мысли она может быть вновь приведена, как быть, условием всякого возможного опыта, но не его как опыта положительного обращенность, а из отвлеченности отведенность.

Однако такое основополагающее сведение есть единственный способ открытия положительным такого устоя мышления, положительного мышления, как возвратность, не его возвратность только, как то, что должно сопутствовать испытыванию прочего, но возвратность как таковую: себя. Себя испытывания, испытующего и испытуемых отведено, оно в забытости обращенности и направленности положительного и вместе с тем оно не позволяет сделать эту забытость поводом для причитаний, так как только в отведенности, а она, надо помнить, есть, как есть, только как всякий и каждый раз положительного, которому предположена именно в его себя, как бы оно потом не было понято, ответность.

Себя есть то, что безусловно неиспытуемо. Известная авантюра, искать то, не знаю что. Точнее, знание о нем может и иметься, но только наряду со знанием, что искомое никогда и ни при каких обстоятельствах не будет найдено, в том числе и как ненаходимое. В каком виде положительное ищет себя, испытывая себя, всегда на деле будет различным. Тщеславно было бы утверждать, что набор возможных пониманий возвратности исчерпан - положительное продолжает возвращать себя в вечном возвращении разделенного. Но в возвратности положительное вместе с тем порывает со всем, что могло бы быть с ним помимо него, отвечать без его ведома, забывает обо всех призраках своей обращенности; она есть отведенность положительного для всякий и каждый раз мышления и мыслимого. Важно так же, что и сама она не есть себя как субъект, подлежащее, которое, кроме прочего, устоялось и в самом себе, но также отвеченность и, тем не менее, обращенность, которая не испытывается и сводится как неиспытуемая.

Не находя себя положительного, испытывание бросает себя в испытания, приключения - оно полностью отдает себя и свою обращенную ответность претерпеванию и принятию разносторонности многоразделенного. В этом бросании опыт раскрывает предварительно свое самим собой, без открытия себя внутри своей простых опосредование - свое между и через, свое вопреки и свое благодаря, свое из-за и свое за счет, свое посреди и свое среднее, каковое и среда, и средство, и усредненное, отведение которых, будучи также брошенным, вероятно смогло бы открыть испытыванию себя опыта мышления. Прохождение в подвижении опосредования есть бессодержательно и в узком смысле опыт, отвлеченное движение, воспроизводящее предподложенное в его мнимой развернутости. Это движение насыщения. Оно перевоспроизводит в разностороннем общее подвижение положительного, которое ненаправлено как таковое. Пожалуй, именно оно и его необходимость его постижения подвигают мышление работать с терминами непосредственного и опосредованного, равно как отвлечения и насыщающе-обогащающего сращивания. Иными словами, оно из обращенности и отвеченности положительного отвечается как движение разделяющего отчуждения простого и непосредственного и последующего обогащения через полноту опосредований и возвращения в себя - движение, которое распределяет вот обращенной возвратности положительного. Испытанность себя переходит в достояние. Это-то движение и называется опытом - движение, в котором непосредственное, не прошедшее через опыт, т. е. абстрактное, - относится ли оно лишь к чувственному бытию или лишь к мысленному простому, - отчуждает себя, а затем из этого отчуждения возвращается в себя, тем самым только теперь проявляется в своей действительности и истине, составляя также достояние сознания.

Но дело положительного, в том числе и во всякой возможной истории, поворачивается так, что себя испытывание распространяется в испытывании уже положительного и не возвращается, так как возвращаемому в возвратности мышления в положительном некуда возвратиться. Это случается потому только, что в испытывании как опыте мышление уже отказало себе самому в причиняемости, и те разделенности, пусть мыслимые, среди и между которых как есть и в полноте есть, есть испытывание положительного, суть то, что выдвигает испытывание к претерпеванию. Они суть и суть сами. Сами разделений в опыте испытывания возвращенности выглядят много выгоднее себя мышления. Они вот и как вот, они обладатели данности быть. Себя и сами суть разделенные и как противоположные в разносторонне предподложенном суть неслагаемые. Сами суть вот образца того, чем могло бы быть себя испытуемости мышления - себя само. Но сами разделений обращены в той же метафизике, что и себя возвратности затребованной положительным. Он предполагают то же предположенное подвижение, или, проще говоря, последовательную и замыкающуюся на себя совокупность, переходящих из одного в другое простых, которые взаимоусложняются и изысканных утонченностей, которые упрощаются и огрубляются. Вместе с тем все эти случаи, которые отвечаются здесь как только взаимозамены и взаимообращения, в положительном, простом предположили то, что все разделения суть разделения положительного как мышления и причинены им. Этим обусловлено то обстоятельство, что как то, так и другое обращение заканчиваются, как правило, идеализмом сутей, с той лишь разницей, чему эти сути как сути принадлежат - перепричинившемуся в своей открытой возвратности мышлению или разделениям положительного, которые оторваны от положительного и только испытываются как некоторые сами и как сами раздельным образом причиняемые.

Возможно так же, что сути сами суть самосущие и неразделимы, подобно положительному без ответности, но на деле это ничего не меняет, так как даже это самосовпадение раздельностей не только находится в рамках идеализма сутей и, более того, есть его единственное начинание и окончание, но, как и указанный идеализм, само обретается только в той обращенности разделения, которая оторвана от положительного, забыла о нем, забыв при этом о самом своем забвении, и все же расположена в разделенности положительного и из такового. Поэтому ничего не меняет то, чем завершается этот идеализм, сложится ли его обращенность или нет, допустимо или нет ли такое сложение вообще. Поэтому то, какие выводы делаются из этого, совершенно ничего не меняют в существе дела: надежда на завершение и безнадежность его достижения зависят только от настроя каждый раз. Его отношения уже интерпретированы в терминах самости, присвоения и отчуждения, удержания и распада, множества и единства, отпадения и восстановления и прочих этого рода. Отношения же разделений перевертываются подобно тому, как перевертываются песочные часы, с полнейшей одинаковостью. Но очевидно, что ведь должен присутствовать рядом чуткий наблюдатель, чтобы в нужный момент перевернуть их. Кажется, что именно они укажут ему момент, когда именно следует это сделать. Однако это не совсем так. Наблюдатель сам должен навязать часам их время, зная, что такое для них этот нужный момент и что значит переворачивать совершенно идентичное отношение вообще. Отчасти это может послужить аналогией для опаздывания безыдейного положительного.

И все же мышление, испытывая и претерпевая, оторвано от положительного и введено. Его как быть оказывается переходом не быть; этот переход есть только то, что установлено или даже предустановлено как сведение изначальностей самого мышления в предупредительности, содержательности и историчности, которые, в деле положительного, всего призваны закрыть это обращение как в допустимой возвратности испытывающего положительного возвращающиеся. Страсть мышления как мышления способна выложить себя только там, где оно обращает себя и уже испытывает. При этом оно, как всегда и только конечное, на деле выдерживает свои содержания в разностороннем, так, будто бы оно только в нем и пребывала и только с ним и знакомо, но память его, утверждение, хранит память о блаженстве и беспечности первого, о вот неведения тревог и волнений, о его sine cura, тогда как вот этого из ответности забываемого первого, ведь оно должно из обратности распространиться как то, что именно и в своих возможных содержательностях предподлагается, которое как таковое в ведущейся работе его всевозможных разделений, есть только его и исключительно его в его подвижении прежнее, из которого, как быть, есть всякая свершенность как мышления, так и полноты разных мыслимостей, и которое к тому же, хотя именно как прежнее, оно держит при себе. Во всем этом само дело может оказаться всем, чем угодно. И не потому, что уже среди воспричиненных разделительностей, которые вот-вот разделятся, нет предположительности испытывания, достойной избрания, а потому, что все они обладают своими достоинствами, о которых, кроме прочего, трудно, сдерживаясь, судить заранее; так что то, на какую разделительность, а точнее, на какие разделительности будет уповать испытывание подвижения мышления, дело вот случая. А если дело мышления, положительного есть дело случая, то мышление в распределяющих его разделенностях, есть просто то, что случается.

Но поскольку при положительном из разделенностей расставлены разложения в и для, как, впрочем, и направленность их возможного из прохождения сложения или, напротив, несложения, то есть, поскольку оно как из последующего обращено и, как быть, есть между и в обращении принято, быть случаем есть то же самое, что быть причиненным, а поскольку то, где случается положительное, стало быть, и мышление есть только положительное, мышление и только они, оно есть не что иное, коль скоро оно все-таки подобным образом обращено, как распределенность своих причинений.

В распределенности своих причинений обращенность есть разделенность. А так как обращенность обрекает собой исходность испытывания положительного, то в уже распределении делений как причинений, но не причинений как для мышления, опыт уже разделен, во-первых, как в себе, своей запрашиваемой возвратности разделенный этими самыми, а они по сами, разделениями на раздельное, всегда раздельное, а во-вторых, разделен в том смысле, что независимо от того, что он испытал и испытает, он уже разделил и получил в своем разделении взаимность, которая не только расставляет все по местам, но и по разные стороны в разносторонности и многообразии испытывания - до всякого, даже только намечающегося и запрашиваемого испытующего положительного, опыт мышления, разделенный разделениями как разделениями, имеет собственную ответность, которая затмевает ответность, которая есть как вот предположенное положительного, его простота и непричненная неразделенность. Разделенный опыт уже не нуждается в отвечании прежнего из положительного - он его даже не запрашивает. С ответностью опыт уже не только обращается как обращено в мышлении быть положительного, ни как так-то и так-то, ни в простом откуда-то возвращения мышления, а сбывается вот как подвижение мышления его каждый раз и повторная ответность, без возвратности, самого этого подвижения как такового, поскольку это подвижение каждый раз как каждый раз может быть удачно или неудачно.

Вместе с тем опыт, поскольку он сам только разделение, уже сопоставлен со случающейся историей и историческими разделениями, причем постольку, поскольку в них самих разделимое также уже разделено. Испытывание как испытывание уже есть для и в этом смысле оно, во-первых, то, что, разделяя, образует историю как набор разных историй мысли, а именно историй или даже приключений, в которые она позволила себе ввязаться, случаев, которые происходили, и запомнившихся впечатлений, а во-вторых, то, что само, свершаясь как быть, образовывается в истории, которая есть в этом отношении что-то, что испытыванию и опыту предшествует, в чем как предшествующем он извлекается. Опыт подвижения положительного в виду этих обстоятельств оказывается в в и для. Последние, между тем, не устанавливаются как свое для, что называется, внутри испытывания. Они суть и как усилие собрать себя в подложном разностороннем, пробуждающем в положительном разность каких-то сторон вообще, между которыми ему предстоит разрываться, и как что-то, что возникает и преходит, но возникает и преходит так, что само мышление, поскольку оно отводится от этого прехождения, свершено как какой-то раз, скажем, впервые, до обращения испытывания, и опыт есть всегда для чего-то, что, возникая и преходя, всегда следует первому, которое держит на себе опыт, причем последний сам уже подан во множестве неизвестно откуда и каким именно образом образованных историчностей - первые мыслящие, основоположники будущих передач мысли или же мысль, явившая себя, несмотря на то, что при этом не учитывалось никакое предположительное для в нем посредством них должны тут служить тем, из чего следующее извлечет как будто бы по содержанию опыт, либо то, что само будет опытом, причем более подлинным и близким - только не ясно, к чему именно близким - по сравнению со всем, что для за ним следует, и что на нем как опыте могло бы себя научить. История при этом пребывает как что-то непересекающееся с мышлением, после того, как они разошлись в некой - остающейся в последующем как из этого последующего предположительность - точки, которая отвечает как выведенное и отпущенное прежнее положительного, каковое свершается не только как прерывное подвижение мышления, не имеющего при себе ничего, кроме разниц своих всякий раз, но и полнота историчности как заранее уже свершенной, свершенной, как и подвижение мышления, впрочем, из прежнего положительности положительного, которая, обращаясь в самом опыте, так как он основывается в обращенности, так, что оно, из его испытывания, то в подвижении обгонят мышление, которое в таком случае, само, испытывая, претерпевает, то, напротив, мышление в разделительности обращения, которое опять-таки есть не что иное, как опыт, само свершает некий опыт как отдельность и получает урок, вынуждая при этом текущие историчности дотягиваться до себя. Впрочем, в этих спорах опыт и опытное не способно, как быть, быть чем-то, что просто мыслить. Таковое становится в тех сведениях, которые как в каждый раз, так и в до сих пор как уже пройденное - и постольку не достойное направления - остается позади.

Но как бывшее это движение в только подвижении положительного, если то, в чем и посредством чего уже для как для мышления, которому в опытном не изведано мыслить как возвращаться и как испытующее испытывания, объявлены и тем самым показаны через опосредование, некое ведение и некоторые события - быть, знать, свершаться. В разностороннем быть как испытываемое есть точно так же и другое быть, равно как и не быть и не иметь быть, не быть данным, свершаться - раз от раза, от случая к случаю самого мышления, знать только так, что что-то уже сбылось. Слепец прозревает, и святые места исхожены божеством, претерпевшим смерть.

То, что таким образом свершилось в обращении испытывания, свершилось необратимо.

Прежде всего, это значит, что исторически для такого свершения нет и не может быть предшествования обращенности мышления; а уже далее, что все равно имеющаяся здесь обращенность опыта мышления сама по себе не может быть обращена, она не усиливается через удвоение или, что в данном случае то же, разделение, то есть обратным образом быть извлечена из свершившегося движения, которому сопутствует подвижение положительного и испытуемость совершаемого вообще. В необозримости же каждый раз образуют ту неупорядоченность причинений и начинаний, которые сами из себя, как своего прежнего, свершены и, будучи таковыми, просто волею судеб, а в деле положительного - историей, которая есть всего лишь это сделанное запрещение событий, пересеченных друг с другом, в последовательность, точно пульсирующую в течение непрерывностей исторического как разделения положительного в и из мышления. Каждый раз на деле, в проведенной работе распространяется до всякий раз, а взаимоподвижность этих всякий раз требует далее своего последующего и, быть может, в этом последующем завершения. В противовес требуемой возвратности мыслить, неотвратимость опыта свершаться и историй есть первая, но и только первая, необратимость, не перевоспроизводимая в обратимости мышления, - безвозвратность; и хотя в возвращении возвращение присутствует, либо отсутствует в упреждении подвижения и далее опытного обращения свершаться, как быть, знать и свершаться, то, что в разделениях свершено как уже всякий раз и так же испытано, не подлежит возвращающему изменению. Испытываемое опытом мышления при всем том, что он образован ошибкой и лежит во лжи, в которых испытуемое, будучи обращенным и не обращающим к своей обращенности, уже как-то распространило себя и подало себя к простейшему испытыванию и так, как именно оно себя подало, оно уже было принято, а затем точно так же подало себя как то, что может направляться как с другой стороны или по другую сторону, и точно так же в этой подаче было принято и отведано, именно из этого приятия ошибочного и отведен к безвозвратной необратимости. То, что мышление в испытываемом уже, пусть и только уже и впервые, претерпело - неустранимо и остается с мыслить как то или другое, но не вообще и только как, быть. Опыт положительного тем самым, если историческое как разделенность есть пока только как прехождение, направлен как быть при мыслить в совершающемся и мыслить при быть. Он совершен по ошибке, но она и есть то, на чем учатся; поэтому она и есть то последнее, от чего можно отрешиться, тем более что ошибка означает через распределение присутствия и отсутствия; а вместе с тем неведение и, в силу этого, явившееся конечное ведение, то есть, если для есть, как есть, уже мыслить при быть и быть при мыслить, - быть со знанием. История из ложности предположенного положительного и ошибки испытывания предъявляет испытыванию в усложненности его простых, что оно не могло в конечности, а именно завершимости в отведении, своего знания хотя бы единожды и, как показало дело этой истории, впервые ошибиться, равно как и то, что даже самая незначительная ошибка, просчет или оплошность прощается судом и уделом истории всему, кроме мышления. Мышление как положительное не может ошибаться, но как испытывающее оно не ошибиться не может.

Историчности при этом становятся теми сами, которые были просто положительности разделения положительного вопреки искомой возвратности мышления. Они так же разделены. Они также сами и как сами. У каждой из них есть свое и таковое как есть. Они возможно мыслимы и наверняка испытуемы, скорее всего даже ближе и проще чем те разделенности, которые сами условлены разделением историчностей. И уже из них ограниченный ведением свершающегося и происходящего направляет себя исторический опыт, способность всех положительно мыслимых со. Историчности, конечно же, мыслимости, и никто, если быть внимательным, этого всерьез не отрицал. Другое дело, мыслимы они положительно или нет, а также то, как именно и в каких именно обстоятельствах из прежнего свершающегося мышления они разделены, благодаря чему появляются такие различия сами историй, которые якобы производят положительное мышления в соответствие с их сами. Мышление востребовано множеством историй именно для того, чтобы им было чему показать, что они самочинны и независимы, не нуждаясь в чем-то таком, как их мыслимость положительным. Они как сами всегда отправляются так, что вдруг оказывается, что прохождение положительного так же не что иное, как история. И мышление, даже если оно, допустим, не определено всецело историей, ее обстоятельствами и сделанностью, все же само имеет историю, при чем остается неразделенным, в какой степени оно от нее зависит, что вообще их может связывать и на каком основании. Поэтому, очевидно, историчности как происходящие готовы согласиться скорее на множество быть ведения о быть и свершаться, чем допустить уже допустившее их, имеющее предположенное, то есть в скрытом виде опять-таки историю, но удержавшуюся, а именно как прежнее и последующее, положительного вместо конечного и умирающего, страдающего в собственной и всеобщей разорванности ведения.

Быть со знанием и отвечает этому его требованию. Быть со знанием - то, что как испытывание и испытывание чего подвижении положительного полностью и без изъяна заменяет теперь мышление как положительное. Быть со знанием - его, положительного, в конечном достаточность. При этом мыслимость мышления отодвинута только как преходящее или, как это подается, как достойное сожаления, пока само испытывание не разрешилось бы способность к чему в нем из обратности предъявляется предположенной, поскольку оно все равно оставлен как опыт положительного, пусть последнее и не учитывается прямо. Здесь само знание, что называется, также предъявляется. И это знание, ясное дело, есть его собственное движение, которое, имеется в направлении обращение или нет, уже устранимо вперед, причем так, что это вперед предположено до всякого возможного обращения, хотя это обращение и выставляется здесь, явно или неявно, как главное всего хода, или необращения. В так направленном явливании то мышления, которое взаимообразовывается с опытом, есть как ограниченное мышление, в том смысле, что оно есть только его собственная несобранность. Оно выступает и, выступая, поступает как некое знание.

С другой стороны, совокупность развертывающегося выступления, которое также является и предъявимо, образует замкнутость мышления, в которой оно пытается узнать себя как знание. Однако оказывается, что неведение выдаваемого мышлением за первое своего прежнего вторит себя самого в дальнейшем: знание узнает, - а ведь опыт распростерт в выдавании одного за другое разностороннего, - всегда что-то не так; прежде всего, не узнает явленности явленного как являемого знания.

Это в первую очередь касается из опыта: открытие движения знания мышления составляет только разделенность, частность, которая может явиться там или тут в развертывании быть со знанием, тогда как на деле, то есть обратно, - а это и есть первое как невинность положительного, - мышление как мышление предположено до всякого ведения и в ведении всего лишь позволяет явить себя. Но не нашедшее себя в быть со знанием мышление есть ли? Это разделение заведомо создает два круга, которые с неизбежностью должны быть пройдены тем, что намеревается найти себя и которые в ожидаемом разрешении должны были бы составить один круг, иными словами, уничтожить надежду на всякое разрешение.

Первый круг - то, что как будто отторгнуто от прежнего и замкнуто на себя. Это движение от знания через узнавание (узнавание мышления) к знанию в его совершенстве. Предполагается, что движение по этому кругу может быть, как совершено, из последнего, - то есть последнее, как быть, уже имеется достигнутым, - вперед, но на самом деле обратно описано, а само такое описание, которое точно так же есть, как есть, знание, быть со знанием свершением, которое, именно как быть, есть точка отсчета в этом круге. Эта точка свершения есть совершенство знания быть со знанием, которым знание как просто знание не располагает, но без которого не может быть узнавания мышления, поскольку мышление тут уже мыслится, во-первых, и мыслится либо как знание, либо, что гораздо важнее, как знаемое, во-вторых. Из-за этого само конечное узнавание поставлено в ситуацию известной невозможности себя как только конечного, не отводящему к бесконечному знанию, узнавания, которая требует другого круга и вместе с тем, хотя открыто этого сопоставления не производится, да в уже замкнутости этого круга и не могло бы производиться, обращает требование знания мышления к обращенной запрещенности первого.

Другой круг есть то, что может быть предоставлено распределяющему себя мышлению тогда, когда оно оборачивается как замкнутое, завершенное его прежнее. Оно, конечно же, не есть прежнее, но сам круг есть то, что способно одним своим движением заменить его, причем, неся в себе свою содержательную насыщенность, для мышления, так как первое тут уже им откровенно запрашивается. Движение этого круга есть движение от прежнего - отошедшего - мышления через знание как узнавание к собственно мышлению. В этом круге мышление для себя самого предварено, предварено так, что оно как мышление сокрыто; и равным образом то, что здесь предваряется само явлено и как завершение в том, что следит за предварением, а именно в знании, сводя при этом простое знание до узнавания, то есть узнавания мышления, он, этот круг, сводит предваряющее к предваряемому, и обратно, предваряемое к предваряющему и растворяет, устраняя все их мыслимые разделения, друг в друге - это то, что заменяет в прежнем его первое как неразделенность.

При этом оба круга могут пересечься в двух местах - знании как через и знании как начале и завершении одного, и мышлении как через последнего начала и завершения другого. То же, что желается на самом деле направляющим как совпадение этих двух кругов, в каковом оно, вращаясь, будто бы избавляется от неизбежности обращения и, будучи уже закругленным, всегда наталкивается на самого себя, тем самым у себя оставаясь, не есть, сравнительно, конечно же, выражаясь, совпадение двух полукругов в одном круге, как хотелось бы направляющему, а собственно единый круг, полученный из совпадения двух, все-таки обратным образом наложенных друг на друга, где ведение одного сопоставлено с ведением другого, а мышление последнего - с мышлением первого, по которому просто-напросто совершается движение в двух различных направлениях.

Это обнаруживается тогда, когда мышление, открывая себя, то есть, точнее, приближаясь к себе, именно в смысле указанной возвратности, узнает, что то, через что движение уже произошло туда-и-обратно и есть, как есть, одно и то же и, как есть, есть именно для мышления. Иными словами, так как направляющим введено для, а тем самым и само направляющее вводится и отвечается далее как введенное, узнавание как мышление, которое само знается как мышление и простое знание как узнавание, которое и есть узнавание мышления, суть одно то же, а именно - направляющее мышление.

Простая направленность мышления, стало быть, равно как и любая другая ответность его до, не есть его есть. Как раз то, что оно направлено и оно направляет, то есть лишено в кружении неведения как своего возможного первого, соответственно отправляет от него его возможное подвижение и перекладывает его на то, что теперь установлено наперед - быть со знанием, каковое разведено как только быть и как быть сознанием, причем последнее, имея всегда при себе свое быть как полностью свое, властно над первым, так, что оно может его как свести, так и возвести, причем это относится для начала не только к быть и быть вообще, сколько к его возможным совокупным содержательностям, образованным, как это видно для, быть как сознанием, которое само уже есть, как есть, разделение и продвижение положительности положительного. Далее, к этому разделению, поскольку оно равным образом разведение для, все более или менее важные разделенности, которые были положены во лжи испытуемости как разносторонней многоразделенности. Вместе же с этим для имеет быть, как быть, и отдельность, тогда как многоразделенности противостоит сознавать. Причем движимость предложенного положительному, которое направленно или беспорядочно многораздельно, сама образует, получая вместе с этим указанное разделение как главнейшее, приводит себя к простому и бесхитростному сознаванию, которое если и не есть как есть мышления, то для последнего, оно есть то, где оно может себя направленно расположить, где оно чувствует себя, что называется, как дома. Быть и мыслить есть как для, таким образом, сознавать, а быть есть просто быть, испытанное, ничтожество, которое тем более ничтожно, чем сильнее оно тщится выделиться посредством полученным им, в общем-то, ни за что содержаниями. А само для мышления воспроизводит из следующих как из причиненных разделений ряды подвигающегося положительного как мышления, но, правда, в мнимой непосредственности стихии быть со знанием, испытывание которых мышлением, положительным, в свою очередь, также образует нагоняющие движущиеся и продолжающие эти ряды порядки, которые есть, и, есть именно так для мышления, то, что из подвигнутого опыта мышления сознается. Такое сознавание, а именно быть со знанием, само по себе есть разделяющая затребованность возвратности вариация необратимости мышления, которая, исходя из этого, направляется не только как просто невозможность исторического предшествования обращения, как такового и, усиленным образом, в опыте мышления, а то, что в прошлом разделении сознавания впервые и в первый раз есть в опыте простого сознавания - уже однажды, каковое может, скажем, быть забыто, но не устранено. Быть со знанием - уже совершено, оно сбылось.

Но гораздо важнее то, что в этом разделении, постольку, поскольку оно для и сбылось - уже однажды, предоставлено разделение быть и быть со знанием как разделение самого положительного в виду ему предположенного и ему предложенного, в котором быть как быть есть то, что задано, а сознаваться - часть быть со знанием, в котором как быть мыслить тут же распространено мышление. Важно же это потому, что для - для бытийственность разделения не только затмевает все остальные разделения, но и, прежде всего, разделительность простых самого движения испытывания. А с другой стороны, испытывание этого разделения, которое есть уже однажды, так же, но, правда, внешним образом, приводит мышление к истории, так как оно в этом впервые-однажды было, кроме прочего, и в некоторой истории, то есть состоялось, причем история эта не обязательна как история именно мышления, а в чем это последнее еще частным образом может быть распространено.

Как после впервые-однажды распространенность этого важного разделения разводится, и каждая из сторон, при всем том, что мышление как для есть как направленное в сознавании, затмившем вот возвратности быть со знанием как такового, требует для себя отдельности распространения, так как ошибка, подложенная в испытывании в этом разделении, делает оборот и начинает, вращая и вращая в испытывание и в испытывании саму себя, возвратное, обращать то одно, то другое и, поскольку они предельно разносторонние, одно в другое. Взаимозамена быть и сознавать, равно как и не только возможность быть взаимозамен, но и их вот обнаруживаемость, будь она в основании исторического или, напротив, что-то, что образует себя на его вершине, есть высшее вот взаимозаменяемости уже обращенного в ошибке опыта мышления, опыта, который, именно как опыт, сам без прочего постороннего участия в деле есть, как вот своего есть, подставление и подкладывание, не подразумевающие никакой отрицательности или хитрости, одного под другое, что видно уже из движения испытывания быть со знанием. Опыт, испытывание и испытанное, именно поэтому сами не есть подлежащее и предлежащее, не некоторая, даже в вот сохранения, устойчивость. И эта взаимоподмена и есть то, что должно быть взято в запрашиваемости вот возвратности на себя как испытующего в испытывании. Мышление же как быть со знанием есть только то, что из вот, но разреженного в разницы вот, есть после только то, что из своего для отведено и, затем только, если понимать это затем также и исторически, отвлечено, так, что быть как быть есть что-то ненужное, лишнее, от чего его распространение и направление, даже будучи напрямую связанное с ним, не зависит, и интерес к нему - праздное любопытство.

Однако вместе с тем, мыслить быть как быть со знанием в распространении и направлении сознавания и явливания, уже имеет быть как быть, от которого, - в буквальном смысле, - с другой стороны оно отвлечено и, более того, отведено; а поскольку отведение уже предположило быть - содержательно, насыщенно или нет - как первое, которое ни доступно как первое, ни воспроизводимо как имеющее свои мыслительные содержания наполнение образованного прежнего мышления, оно должно иметь с ним дело как с первым или прежним, то есть таким ненаправленным, каковое в совершении дела сводится к направленным из обратности положительного непосредственности, неведения и не было, которые, при учете отначального сведения мышления, предупредительно, содержательно и исторически должны быть довоссозданы, а именно воображены, из разделительности вот быть со знанием как мышления, уже приведенного в сознавание и запрещенного в нем.

Быть, знать, свершаться, - по сути те совершенства, которые держали бы мышление в безостановочности одного вместо другого при ненаправленности как одного, так и другого; но они суть не только направленности мышления, - не просто быть со знанием, - самого уже прежде обращенного, отвеченные им лишь как непосредственность, неведение и не было, но так же и то, что само по себе выведено до всякого впервые-однажды уже исторического проведения и в последующем подведения, имеющих в свою очередь также обратность к мышлению. И вместе с этим они то, что дает повод для воображения, в смысле основополагающего причинения из всех причинений мыслить, отправленных из быть со знанием, так, впрочем, и в смысле пока еще только неопределенной, но, возможно, самой основной, способности быть со знанием.

То же, что из этого, а стало быть, опосредованно, каково и есть испытывание, из неразделенности первого и предположенного вообразовано, есть первые вещи мышления, которые упреждены им из прежности разделений, сомкнуты в сосредоточии сложных самих и которые, далее, должны уже как сами положительные и вместе с тем содержательные и насыщенные его поддерживать, будучи вложенными в то, что как в открытых историчностях, так и в существах дела того, что в опыте положительное испытало и, вместе с тем, наоборот, переложенные из воображения к еще не пройденному, то есть сами как слагаемые, что, как оказывается, при позднейшем в разделении внутри свершения из обратной свершаемости положительного, как и мышления, разлагается на мысль и опыт мысли, вообще не достижимо.

Эти три простоты, которые поданы как сложность самого только мышления и его дела, как выведенное из испытываний, эти три вещи суть, с одной стороны, непосредственность, неведение, несобытие как вот обратности вот быть, знать и свершаться, с другой:

естественное,

человеческое,

божественное.

Они совместно учреждают ту высокую, или, пожалуй даже, возвышенную метафизику, оспаривать или оправдывать которую не имеет смысла, потому что она уже прежде обосновывалась в той мере, в какой подвергалась критике. Следует, правда, отметить то, что переход от быть к мыслить в описанном выше расположении положительного заменяется тремя этими сложностями мыслить, так что само быть, - во всех трех отношениях, поскольку оно быть как отдельность и как быть мыслить, заменено, разделенным, конечно же, образом, как есть этих трех вещей, и то, что они есть, как есть и как разделения, обеспечивает есть самого направленного на обратную возвратность испытующего мышления, а, следовательно, и простую направленность как для. Они суть как бы по ту сторону - из уже разностороннего - так установленного мыслить и вместе с тем так есть при нем, что они уже были и держат его и при этом они сами суть только для того, чтобы его держать. Но, кроме этого, через опосредование подвижение положительного в испытывании эти три простоты извлечены из быть как своего есть и перенесены в быть мыслить - на фоне их мышление вообще направляет для свои вещи как свои, не находя в них своей возвратности - себя. Поэтому они точно такие же сами, как простые разделения испытывания и историчности. И они точно так же из обратности положительны.

Это значит, что всякое останавливание в есть такого испытывания уже из мышления задержано на есть естественного, есть человеческого и сверхесть божественного. Но как только сама эта задержка быть, и значит, как есть уже для, как нечто, что случилось, она есть попавшая из ошибки обращения, она превращается и превращает. Разделения из, воображенные в вещах мышления, исчерпывающиеся на первых порах этими тремя, сами, причиняясь как как разделенности мышления в положительном, приходят в движение, которое кажется тем сильнее и опасней, что ему уже предложено разностороннее мыслить и быть, хотя оно и образовано из этих же разделений. Уже насыщенные вещи, с которыми мышление в разделении имеет дело, причиняют как подменять друг друга, притом, что мышление насколько находит в них быть как их есть, настолько же чистое мыслить растворяет в обращаться с их вещанием. Обращение же само требует некоторых вещей, а эти последние - также вещей для своего содержания и так далее, причем все они, эти вещи, без сомнения, так и есть, как есть положительного как мышления. В естественном, человеческом и божественном мышление через, отвлекая таковое, обращается с собой. А это, в свою очередь, - выносит как вещи из разделенности, разделенности, отметим еще раз, разделенности мышления, при помощи которых это обращение все-таки производится. Самое безответное для положительного, тем более в его каждый раз, каков именно исток этих разделений и есть ли, как есть, он, - что они вообще, если исходить из их происхождения и иметь его в виду, такое. Быть, бытующее, сути, предположенное и, наконец, положительное, с одной стороны, и сами вещи, присущее, превосходящее, а в известном смысле и сказуемое, с другой, перемешаны без всякого толку. Эти вещи как вещи есть не только отвечающие вещи мышления, но они суть его взаимозаменимости.

Мышление здесь вправду и на деле овеществляется, и то, что должно было бы поддерживать и править его, напротив, вводит его движение в растерянность. Оно отвечает, скорее, не с геройством взятия на себя, а с недоумением, как вещи, предназначенные для одного, используются для другого. И такое недоумение есть то, что окончательно разворачивает его к высокой метафизике естественного-человеческого-божественного, но уже с опытом из и о неловкости вещьмышления, и само в положительном направляется как вот конечного и утверждающего, которые, впрочем, вводятся в дело только тогда, когда нечего больше утвердить, так и как то, что метафизически отпущено и в этих утверждениях начинает подменять друг друга. В обоих случаях эти вещи образуются в уже подвижности опыта положительного из его собственных запрещений, касательно первого. То, что требуется полным мышления, как и его всякий раз каждого раза, здесь находит свою утвердительность, которая закрывает путь даже к тому, чтобы увидеть эти запрещения как запрещения и как его запрещения - из и для мышления.

Естественное есть. И оно, кстати, как есть, есть непосредственно, просто есть. Все его содержания также безоговорочно обеспечены этим есть. Есть естественного есть так, как есть. То же, что не подпадет простому есть, оправдывается через него - опосредованно. Есть же есть, и этого достаточно. Но когда оказывается, что это есть есть также и для, то судить, делить есть начинает человеческое, для которого есть, как независимое от своих содержательностей, есть, причем без учета, что мышление в отличие от человеческого, как есть, есть не только для есть естественного, но и его же из. Естественное - это, не только как все, не лишенное образа, но и то, что, как есть, есть во имя человеческого. Такое есть естественного - то, что, взрастив человеческое, должно быть им преобразовано и этим преобразованием получит свое есть как естественного только от человеческого. Правда, в таком случае выходит, что человеческое, то есть есть, получено исключительно из отрицания естественного, из его преодоления; само же оно что-то незначительное, что, хотя оно и превыше всего, как раз в силу этого держится на том, что под ним, на есть естественного.

Просвещенность человеческого взывает к божественному - в его неопосредованном свершении. Божеское тут - то, в зависимости или независимости от чего есть есть естественного и в уподоблении или несоизмеримости с чем человеческое есть как человеческое. Оно также и промышление как вместо и перед обращенного мышления положительного, ведущее опережение есть естественного и преобразование его человеческим, пока в итоге оно, в этом преображении и опережении оно не предъявит себя само в силе и славе - как сверхъестественное и сверхчеловеческое. А стало быть, само божественное божественно только пока оно сокрыто; предоставь оно себя, хотя бы как исполнение обетования в чем-то таком, чему по недоумению приписывают естественность, как, например, жизнь, или в чем-то таком, что само мнит себя сугубо человеческим или, если угодно, мирским делом, или нет. И то, что должно было бы образовывать - делом образовывать - естественное и человеческое, само притаилось, чтобы не только не показать себя расточителем ничтожных обещаний, но и не определиться в своей исполненности из того, что оно само должно было бы, образовывая, определить.

Исптытывание положительного из-за подобного взаимопревращения самых решающих вещей положительно отвергает их простое быть, как будто это последнее относится к нему только из обратного и не есть некоторое для ответности его для, и тем самым само попадает в эти взаимосменяющиеся разделения, которые остаются чертами самого мышления.

Мышление само мыслит себя, конечным, разумеется, образом, в таких определенностях: они относимы к быть, но только через быть сознанием, из которого образуется чистое сознавать. Мышление в этом, не открытом, правда, для, есть простое есть, оно как таковое естественное и мыслимое им, как есть, есть естество. Именно поэтому для мышления как совершившего уже опыт и, следовательно, обращенного как вот подобное положение направляется так, будто между мыслить и быть вообще нет никакого разделения, они разделены точно первое предположенное, во всяком случае, по сути дела. Но, далее, само то обстоятельство, что именно мыслить и что именно быть - уже разница, отводит мышление к тому, что им запрашивается мыслить и ему подлежащее и быть и его простое. Теми или иными путями мышление в виду этого открывает просто человеческое, пожалуй, даже, слишком человеческое, и, поскольку, по видимости, таковое и есть, как есть, ближайшее и как ближайшее, то мышление, для которого скрыто это его для, мыслит себя как человеческое мышление. Это было бы справедливо назвать антропоморфизацией мышления, если бы разговор о человеческом не был столь далеким, отчего именно приписывание мышлению антропоморфизма есть уже раньше теоморфизм. Причем человеческое в данном случае не означает принадлежность к роду или просто напряженнейшую конечность, нет, человеческое - то, что неестественно. Оно, во-первых, отводится от естества, а во-вторых, не притязает на то, чтобы обладать быть в его есть полностью и целиком; оно направлено суживать быть как есть для своего только быть - до есть такого есть, которое, как именно есть, есть неестественно. А ничтожность такого есть очевидна, даже там, где она как таковая еще не отвечена для обращенного мышления. Кажется, вообще не понятным, зачем и ради чего используется тщета подобного есть, к чему с ним вообще иметь дело, если оно ни способно быть в его полноте, ни решить возможное богатство содержаний самого мыслить, особенно в преходимости его каждый раз. Человеческое в мышлении и мышление как в таком смысле человеческое отправлено в движении порядков испытывания положительного поверх рядов мыслить и разделений такового.

И если человеческому мышлению отказано в его правах и достоинствах, то мышление как обратимость с его для закрепляет себя в последней из оставшихся нетронутостей - в божественном; последнее же таково постольку, поскольку открывает себя в готовой ответности, в которой свершает себя как делаемая и сделанная из прежнего история, а так же как поверхностные историчности каждый раз мыслить. Ясно, что в подобном откровении естественному вообще не находится места, хотя, надо быть справедливым, оно в ходе этого откровения неоднократно; а вся драма разыгрывается в соотношении человеческого и божественного, потому что они уже историчны. И подобная историчность как таковая становится тем, что само из себя определяет уже мышление в его для - как распределенное, а именно между человеческим и божественным. Распределение воспроизводит сюжет, формальность которого вынесена здесь в название. Во-первых, это сама феноменальная невинность, полное слияние человеческого и божественного, которое отображается в прошедшем, "золотой век", и беззаботное детство - игра, за которую не придется ответить. Она есть вместе с тем и погруженность в себя и свою безопасность и беззаботность, но именно без возвратности, неотличение себя от прочего, из которого прочее не принесет вреда и урона (in-nocentia). Во-вторых, это узнавание человеческим себя, своих сил и способностей, которые, будучи просто данными, должны быть проверенными на свой страх и риск из встречного и окружающего, среды и того, что окрест, то есть того, что попадается и в попадании подается, из всего, что угодно, чему соответствует свершенное, в том числе и в истории мышления, взятие на себя опыта из окрестного (ex-perientia). В-третьих, божественное ведет историю человеческого и последнее, испытывая свои силы, с одной стороны, до поры до времени призывает это сокровенное божественное, а с другой, поскольку то все же таит себя, само в своем испытывании берет его на себя, направляясь как человеческое-теперь-божественное. И это - ключевая сложность, когда все три разделения устанавливаются из подвижения положительного как последовательность, имеющая, как быть, место в сделанной истории, в каковую теперь при этом принятии на себя, которое обратно и есть само существо опыта мышления, выведен и при этом также выставлен такой опыт, который проницаем мощью человеческого-теперь-божественного, каким и мыслить, и быть мыслить себя есть теперь мышление, не ведающеее теперь более одного - никаких ограничений. Здесь опыт въявь выведен для как и исторический опыт, а вместе с этим - опыт исторического. Развернутые в таком историческом человеческое и божественное суть человеческое и божественное и мышление и мышления, но при этом они и не отведены как некие мыслимости, котрые не были бы отправлены в своих быть, а суть, таким образом, то, что свершается и то, из чего как свершающегося, может быть извлечен насыщающий опыт, который, уже поверх всего этого, может быть также и опытом мышления.

Здесь на деле разрывается сращенность наложенных друг на друга кругов знания и мышления как таковых и мышления как быть о знанием и вводит мыслительное в свершение и совершимые исторические сделанности. Таким сделанным человеческим и переприводится мыслительное.

Мышление, таким образом, обращено и как исторически конечное - как воплощенное человеческое и воплощенное человеческим; оно как конечное уже не поддерживаемо ни чем божественным как божественным, оно способно расчитывать только на себя - и это еще одна необратимость положительного опыта мышления - то, что он, уже сделанно-исторически, предоставлен себе в необратимости свершившегося: бог умер. И если некогда божественное только намекало на себя, что бы затем, отвлекаясь, сокрыться, то о его уходе теперь как вот совершен опыт - смерть божества не предваряет никакого воскресения, и путь опыта - путь совершенной оставленности, которая, собственно, и испытана в опыте свершения смерти бога, смерти котрая теперь уже не касается и не будет касаться кругов знания мышления как быть со знанием.

Смерть бога - это уже не только уже однажды-впервые опыта мышления, но, скорее, на деле последнее того, что завершает саму испытуемость положительного. Это то, что само по себе как вот заявляет и возвещает мышлению, положительному о необратимости, которая поставлена перед ним в сделанности истории, истории, в которую вплетены, кроме прочего, и все неборатимости прежних каждый раз мышления. Эта история оказыается одной и единственной. Бог мертв - знаменует о рождении в истории и этой истории как порождении, уже имеющем историю, которая и есть порождение. Эта история уже условлена мышлением как мышлением человеческого-теперь-божественного, которое, как это не направляется, также и само мыслимость, одна из мыслимостей положительного. Но это как сделанность может быть направлено так же и так, что оно - осуществление мыслимости как таковой, а именно, мыслимости конечного человеческого существа как мыслимого и исторически необратимого; но не трудно заметить, в какой мере это человеческое зависит от, пусть и от отошедшего, но бесконечного, не ограничивающего себя ни чем, даже собственной смертью, божественного, - божественного, которое должно было бы быть довообразовано только из берущего все на себя человеческого. Даже там, где человеческое и не продолжало бы наивно стремиться достичь состояния сращенной божественности или близости его, словно вот и прочим подобным неуместностям, оно, вопреки всему, позволяет распространить и обнаружить в единстве завершенной смертью истории всю ту архетипику, которая в обратности положительного всегда сводится до вот своего не было. Усилия человеческого-теперь-божественного надвигают друг на друга происшествия сделанной истории, которая, на деле, - деле мышления и положительного, - уже завершена бесконечной смертью бесконечного бога. Эта смерть отвечает мышлению, отрекающему свой опыт, отвлекает его от возвышенной метафизики и, наконец, полностью вводит его, при всем его опыте, в вот сделанной и продолжаемой не смотря ни на что истории, в прежнее которой опыт распространяется именно из вот смерти бога. Впрочем, в том, что бог умер и как вот мертв, не содержится ничего такого, что могло бы быть неожиданным. В конце концов, это ведь и было ожидаемым в ищущем возвратность перенятии на себя, иначе такое перенятие не было бы настоящим и окончательным. Тем более, бог может позволить себе и умереть. Так он умирал в прозрении знания, претерпев разделение святых, памятных мест, и воскресал, являя себя в силе и славе, в вот делаемой из быть истории. Скандал поэтому состоит не в том, что бог умирает, но в том, что он умирает дважды. Поэтому не только вторая его смерть, но и первая мистерия умирания и воскресения выглядит фарсом. И если это угодно богу, то в этом как вот имеется место отчаянью. Это отчаянье уже не то, которое было необходимо, чтобы испытать свою возвратность, оно, напротив, может еще на что-то надеяться, потому что, в отличие от прежнего полнейшего отчаянья, оно столь же несерьезно, как и любые надежды. В такой несерьезности видно, однако, что вторая смерть бога не ведома.

Мышление, таким образом, выведено схода теперь как уже всем ходом положительного искушенное. Опыт положительного в завершенности смертью есть искушенность. Последняя есть единственное, что против всех четырех простых испытывания, имеется опытом. Она есть, и есть как есть, его насыщенная опытность. Искушенное относительно положительному значит опытное, опытное как завершенное в опытности есть не испытывание, а опытность. Мышление из смерти разобралось в сделанностях истории и их разделении, что здесь к чему. Исптывание же обратно ответилось как притирка, подгонка положительного к его как его положительностям, мыслимым и сбывающимся, так или иначе, вещам. Уже однажды и всякий раз мышления сопряжены в опытности в эту его искушенную умелость, в какой оно сразу и как вдруг узнает как все свои вещи, так и все как свершающееся и из своего прежнего обращения, знает, как с ними обходиться. Эта историческая завершенность и свойственная ей обходительность, устраняющие рвение и ревность чеолвеческого-теперь-божественного, и есть последнее исторически выведенного мышления. Последнее положительного - это вот последней необратимости опыта мышления: он обращается так, что как для он всегда уже был исчерпан, и сделанная история, в том числе и осуществленная история совокупности всякий раз мышления в его тем не менее каждый раз, показывает, что он как вот из смерти исчерпан. И вот его исчерпанности показывает как вот, что все четыре простоты испытывания не были изведаны подвижением положительного, тогда как все остальное было изведано им сполна.

Правда, напротив, исчерпанность испытывания положительного как состоявшееся подает то, что в ходе испытывания было уже разделено и как разделенное само свершено. Как таковое оно было разделено им самим, так как ненаправленным образом для его для это были его собственные причинения, и само испытывание всецело в виду завершенности отвечено как многосоставное и разделенное: единственно, что мышление, отвлекая, извлекает из своего опыта, это то, что оно, причем именно как положительное и его, этого положительного, вот, сложно. Но при этом мышление как свершение положительного ведает о своем сложении и берет его в расчет.

К сложности относятся как разделение его собственных разделений, которые, пока они не были направлены самим мышлением в его для, предваряли всякий возможный и полный своими возможностями ход его испытания, так и те разделенности, которые, разумеется, мышление в нем самом, расположившим свои в и для как именно разделенности двигали его опыт, даже так, что как некоторые неопределимости могли бы, и по праву, его оставить или, по крайней мере, в его запрещенностях задержать, либо же, наоборот, вести к тому, что служило бы только тем, что может быть направлено единственно как только переход к чему-то еще только предъявляемому, что само по себе может дать забыться беспокойству отвечаемой и принимаемой сложенности.

Так, скажем, чувственность как перед разделенность испытывания есть равным образом перед разделенностью мышления как мышления, разделения и сложности. Она направлена из и от мышления и как разделенность мышления, причем именно там, где последнее условлено неким исходным причинением самих, направленных как единственно положительное, которое не сопоставимо ни с каким другим видом причиняемости, выводится уже, вместе с тем, что сложность и не первое его произведенности должны были бы быть отчетливо проведены и видны как для, к тому, чтобы показать простейшее есть, или то, что в вот своей положительности не подлежит подмене одного другим, потому что не способно ничему подлежать вообще, тогда как подлежащее положительному все равно продолжает искаться, ввергая ответность положительного в целое видений потустороннего, даже если таковое есть некая умиротворяющая недоступность. В испытывании этого или этих есть, поскольку они продолжают просто и без собственных возмущений все то и так, что и как воздействует в испытывании, она направлена, преступая, прорваться к самому есть и целому определенных быть в полноте этого есть. В этом смысле ее простота видится не в том, что она не сложна в разделении, а в том, что она не вносит и не внесет никакой разницы, а наоборот, воспринимая или же продлевая, приладит их друг к другу, благодаря чему мышление подводится к есть как простое есть. Чувственность и естественное, таким образом, соотносятся как взаимосоответсвующие, которые из обратного вообще не нуждаются в разделении, то есть, как это представляется, мышлении, а чувственность даже, быть может, принуждает к тому, чтобы заглаживать вину опосредования и внесения ни к чему не применимых разниц мышления. Разумение же, в силу своей сложности, как в смысле сложенности, так и в смысле трудности, почитается чем-то обескровливающим изящный и изобильный мир со всеми его есть и единством его быть, подчиняющее его своим сухим правильностям, тогда как для мира достаточно того, что он естествен и может быть почувствован и пережит. Правда, потом для естественности и так отобранной чувственности или, можно было бы даже сказать, чувствительности оказывается не нужным и сам мир, а остается только одна ее сама себя перекрывающая и все решившая самовольность. В итоге чувствование и разумение, каждому из которых отделяется свое, причем вот возвратности не обнаруживается ни в той, ни в другом, обращаются тем, что это свое себе только присвоило, прежде какого присвоения нет и не может быть только своего, а это присвоение есть всегда за счет другого.

Но именно эти, в данном случае примерные довоссоздания и оказываются соответствующими завершенности в смерти, прекращении движения отхода-возвращения, при каковом прекращении опытное как опытное есть отныне.

Опыт и опытное, тем самым, содержательно, то есть вне возвратности, не только насыщены, обогащены изведанным, что очевидно, ибо испытано все так или иначе испытуемое, но и пресыщены, они - уже все.

Смерть бога есть в отношение опыта, так как он был развернут и извлечен так же из завершенной этой смертью сделанной истории, которой принадлежат отдельности всякий раз, свидетельствует: все испытано, опыт исчерпан, и исчерпанность неустранима. Исчерпанность - последняя неустранимость опыта положительного, так как оно завершает в себе все сути опыта из этого завершения испытывания в совершенстве этих сутей есть именно последнее своего подвижения. Но исчерпанность вместе с тем есть исчерпанность только по существу, что не может быть перенаправлено самим опытом, так как оно, - ведь случаемости истории не прекращены и не могут прекратиться, тогда как все, что свершалось по существу и истине, осталось в прошлом такого имеющего отношение к историческому испытыванию, - будучи движением между и среди бессодержательных, вернее, ни чем не сдерживаемых разниц, продолжает так-то и так-то случаться, так, будто высокая метафизика, даже если брать ее бессюжетно, совершенно подобного испытывания не коснулась: оно просто ответило тому, что оно, как и все прочее, разделено и что подвижение среди и между этих разделений равным образом есть испытывание, и поскольку оно, это испытывание, бессодержательно или содержание не имеет для него никакого значения, оно есть простое отхождение, которое, из-за того, что во всех каждый раз быть уже отводилось к положительному, а само мышление довело и вывело себя, хотя бы только в сделанной истории, но, впрочем, и не только, до мсерти бога, оказывает также в разницах прехождение и как таковое - перехождение. И если в первом, которое неразделено и из обращенности мышления было заменено прежним его самого, такое отхождение было невозможным для положительного, поскольку при каждом отхождении, которое было отведением мышления во всякий раз, уже возникла какая-то характерная суть, которая открывает характерность того, что именно отодвигается, как и куда оно отодвигается при подвижении. И при этом, коль скоро все сути как мыслимости уже исчерпаны, положительное перенесло смерть бога: все зеркала завешаны, чтобы не отразить его мертвым. Задевание разделения уже не исполняет ничего из содержащегося, как и ничего, что бы могло содержать, и испытывание в прехождении, есть также только исход, исступление, которое не нашло возвратности себя ни в запрещении, ни в совокупности истории, и возвышенная метафизика, исторически завершаясь, оказывается утонченной экстатикой, пытающейся утвердить и прославить эти исступления, которые на деле сами не более, чем разделения. При этом вследствие того, что в истории уже сбылось то, что испытывание было переведено, и как переведенное и как только такое было изведано, то есть, как есть, было опытом положительного, эти исхождения и отходящие перехождения от одного к другому направили мышление как для, и само испытывание перенаправилось к себе, без возвратности и ее поиска, то есть без этого себе, как своя экстатичность.

Экстатика испытывания есть исходящее отхождение к уже невозможному, что, если брать опыт как испытывание положительного, есть то, что неиспытуемо ни при каких условиях, что для испытуемости направляется лишь как попытка, некоторое для, так как из всего испытуемого все уже испытано, а испытаны лишь образцовые разделения как сложенности самого некогда испытывающего мышления, которое теперь, как это уже ответствует из завершенности его направленностей, только возвращается к тому же, от чего оно, переходя, всегда отмежевывается, а именно как от того, что, согласно каким то не явленным причинениям, не было заранее, как условие дела, предъявлено ему, но, вместе с тем, к чему оно во взаимности было из требования возвратности направлено, так это требуемое и, не разделив, отводит первенство исчерпывающих опыт сутей, содержаний, который уже ни чем не может быть отменен, в том числе историей, в которой умер бог. Возвращение к этим образцовым разделениям, которые не могут быть испытаны, в том, что уже от начала предопределило накапливающий богатство опыт как то, что только возвращается, но чему во взятии на себя исторической смерти бога не к чему возвращаться, и, поскольку оно, это возвращение в исчерпывающей испытанности всех содержательностей опыта мышления, в том числе и через историю, будто бы содержащую отдельные историчности, направлено как возвращение опыту мышления как для есть, указанного прежде в самой опытности всякого возвращения. Всякое возвращение возвращает всегда то же самое и в нем, том же самом, возвращается, а именно, разделения и их вот как разницы, движение посреди которых, как вот есть, есть отходящее возвращение и возвращающийся отход в движении испытывания мышлением - подвижение испытывания обращением, испытыванием, испытующим и испытуемым, то есть в возвращении опыт положительно отвечается в своей сложности как помимо, как еще. Эти разделения и есть то, что от начала в подвижении уже отодвинуто, что, возвращаясь как разделения к разделенному, всегда те же. Это - навязчивый кошмар положительного в его оставленности, его лабиринт, его последняя глухота. Пока быть было быть от бога и через испытывания положительного, можно было найти выход, упиться грезой, но теперь главное ни на мгновенье не остановиться, чтобы не быть поглощенным отчаяньем.

Это подвижение в одинаковых извлеченностях и испытывание возвращающихся разниц образовывает не окончательный, а завершенный характер опыта положительного, каков он есть в его для как:

Обратное из обращенности возвращение к разделенностям как именно разделенностям, устойчивым и замкнутым тем же. Они те сути, которые не испытываются в последнем мышления, которые, однако, в нем ответны как что-то только возвращаемое. Такие те же суть, таким образом, возвращенности, которые как сути получены в последнем мышления, как и в собственно испытываемом, так и в с историческим вообще соотнесенным, вместо единственной возвратности, себя, испытывания мыслимостей в мышлении как тождественности, пусть и как тождественности себя и различия. Это словно бы искус последнего из идеализма, вводящего не единство и единое, а сразу из различий тождеств, формальных, быть может, но удержанным всем ходом испытуемого мышления как неопределенно завершимого, которое из последнего могут быть выбраны по произволу, а точнее, вообще не выбираться, но одно заменяться - не подменяться теперь уже - другим. Они суть то богатство, которое накопил себе в своих трудах опыт взамен казалось бы неистощимого изобилия своего первого, подмененного прежним самого обращаемого положительного; как раз эти сути и суть то, что в опыте при удержании и сохранении каждый раз мышления в нем, не устранимо. Не само себя испытующего, как что-то уже испытавшее, а имеющие из испытывания свой порядок, скорее даже, порядок содержания суть то, что единственно и составляет опыт в данном смысле - те же, приведенные к вот из воспоминания.

Движение вперед, делающее из содержательностей причиняющее мышление искушенным; опыт здесь - это общение, общение с тем, что относительно ему, но не зависимо от него как то, что подано ему въявь, либо как то, что сами, что имеет быть в своем только есть и, как есть, - есть и дано испытыванию, но только так, что остается только чем-то самим по себе, не испытуемым. Такой опыт - течение, но не простое откуда-то и куда-то, хотя это также одно из его для как для мышления, поскольку оно из испытываемости завершено, обстоятельств. Но он в равной мере и постепенная выучка - из ошибки и на ошибках, как говорилось, примерка, подгонка к тем самым вещам, которые как мыслевещи раздельно причинены, а как по себе быть - есть и воздействуют. Опыт в этом отношении есть не только испытывание во взятии на себя, но и пытка, учиненная всякому есть и по себе, которые как таковые опыту лишь предупредительны; так же, как, впрочем, и те сути, которые в возвращении из имеющегося наперед сами в деле разделяют испытывание положительного.

Завершенность целого, в котором сохранены приведенными отведенные и отделенные каждый раз мышления, как уже располагающие этой своей отведенностью и отделенностью, но так только, что таковые в начале из прежнего были пожертвованы во имя возможной завершенности, которая, как оказалось, только и основывается, что на содержательной исчерпанности подвижения испытывания положительного как такового и которое из себя в своей выведенности как последнего сообщило эту из разовость как, хотя и не достигнутую в себе самой, но испробованную. Это, что называется, духи в духе, запрещенность которых из того, что уже случилось в последующем, разрешена и которые переходят, можно даже сказать, перетекают друг в друга, общаются друг с другом, узнавая, что кроме их разовости на деле для них нет ничего отведенного и отделенного, но только физика их собственного непомерного тщеславия, стремившегося вырваться в неповтормость и исключительность, каковые для положительного мышления - примелькавшие жалкие существования, из которых не извлечь есть никакого быть.

Таким образом, эти три разделения сводят для мышления его испытывания, не выдавшие ему свои образцовые разделения, сводят опыт от четырех его простых к трем образованностям, которые в обратном соответствии подведенному можно обозначить как:

опыт совершать,

опыт извлекать,

опыт копить.

Они суть то, что, помимо сохраненных содержательностей, остается в последнем мышления из испытывания, которое направлено исключительно на разделения как разделения, каковые в своей безысходности разделенности суть на деле то, что неразделено, безразлично.

Подвижение же испытывания в этом безразличии, поскольку оно уже есть как есть из последнего мышления и в нем сохранило все возможное испытуемое как сути, такой неразделенности, в которой разделения положительного отпущены и не причинены им самим, есть здесь в отношении завершенного и выведенного как вот то, что названо невинностью-через-опыт.

Таковая есть его, поскольку оно принадлежит той же истории, единственно возможное и как возможное уже состоялось и в этом отношении уже есть, как есть, вот как его вот разрешение. Такое разрешение состоялось именно как вот и именно по смерти бога, которые вобрали прежнее уже собравшегося в них положительного как развернутую в отбывание историю во всем ее многообразии и разделительностях, связанных и с подвижением опыта мышления, то есть того, что тайно или явно уже имеет быть как в некоторого для. Важно, однако, учитывать, что ни сама смерть, ни, тем более, прежние ожидания и чаяния невозвратимого, которое именно благодаря своему отдалению призвано было бы вернуться в силе и славе, прежде всего, в силе и славе своего совершенного из прежнего и, как прежнего, прежде состоявшегося разделения, точно мышление или собственно мыслящее в разделениях как своих причинениях, коль скоро таковые как быть уже суть, а само мышление, помимо того, что оно было как быть направлено и отвечено так же и как быть со знанием, есть как свое для, оно некогда в образцовом смысле подвергло себя перераспределению, а к основанию собственного предъявления - отпущению, каковое и должно быть в ходе движения, что называется, сохраняюще упразднено. Но как раз это и не позволило бы никакое вот мышления - о нем могла бы быть только воля возвратившего себя бога - ни отдельность каждого раза мышления, ни быть вот завершенной по смерти полноты мышления, то есть вновь собранности положительного из исчерпанности и неотменимости испытания. Они, говоря иначе, не могли бы быть ни сами в своих оставшихся разделениях как быть вот, ни могли бы пустить в вот работы положительного.

Эта разрешенность означает только лишь завершенность сутей и оставленность разделения, возвращающееся вращение, в которых и есть разрешенный удел мышления. Разделение же эти, в свою очередь, суть то, что просто оставлено, так как опыт, пока он был как есть собранием сутей, был еще производим, и в подобном приведении разделений как разделений, даже если это не предъявляется ни в них, ни как есть в для мышления, все же были разделены как разделительностями уже именно и из разделительностей, вернее, разделенностей как вот и есть положительного как мышления, то есть, как есть, были его причинениями, после же последнего они отпущены в свое накатывающее возвращение и как сути, что говорит - как разделяющая разделенность - они, точно сами опыта, поданы и предоставлены себе. Это не значит, что они сами по себе или, тем более, в себе, так как они как суть вполне могли бы приниматься таковыми, но лишь то, что, будучи предоставленными, они только разделены, раздельны и не более того - разделенное разделено точно также, как и другое разделенное, как все разделенные и их разделенности, и ни одно не есть ни первое, ни второе, ни прежде, ни последнее, скрытое или явное, свое или чужое - в завершенной из всего прежнего свершенности отпущенное в невинность положительного по смерти бога раздельное как раздельное исчерпывает все, оно безраздельно. И это единственная положительная и положительно ответная и направленная мышлению, а именно в совершенной завершенности и в после последнего, неразделенность в ее быть и вот как быть. И уже не круг, не бесконечная самозамкнутость, в которой как раз не находимы ни возвратность себя, ни сами как вот, не совпадение в различии первого с последним, но только стертость после последнего, которая обращает дело так, что показывает первое как вот и таковое после последнего, что единственно есть, как есть, вот. Опытная непричиненность мышления есть в первую очередь невинность разделений, то есть разрешающая безотносительность мышления как самого к ним; безотносительность эта, будучи возможной как образованная лишь на всех возможных отношениях и самостоятельностях, эти отношения образующих, и есть то, что поверх всего тут названного неразделено. Она есть мышление, его остановленность: остановись оно в испытывании раньше, оно вынуждено было бы попросту отойти от дел, уйти на покой, но теперь - время, и оно направляет свое последнее как быть, быть, которое также и быть мышления и образовано из самого его подвижения, то есть ошибающегося претерпевающего исчерпания и возвращающегося без возвратности повторения. И если в этом видят что-то подобное целесоразмерности, то эта целесоразмерность обратна: последнее не было, во всяком случае, как быть, к чему из первого, замененного прежним положительного, следовало бы прийти и тем самым завершиться, но напротив, последнее и есть, и только быть как то, от чего быть и есть прочее в подвижении из предположения положительного, сопровожденного опытом. Поэтому только из этого последнего, имеющего из своей завершенной в промысленной истории свое после, есть и каждый раз, нераспределенный до всякий раз прежде последнего. Полнота этих всякий раз прежде полседнего, вот перед последним и даже само последнее, смерть, претендуют на то, чтобы как есть быть и пребывать в своей собранности. Но после это пребывание отходит. Отход только и есть то, что, как есть, есть вот, само отхождение, и это вот есть также как отпущенное мышления и положительного. То же, что в отходе как отходящее должно было бы пребывать, есть сама только собранность испытанного и вместе с тем искушенная испытанность, опытность. Но таковая также есть не более, чем разделение, столь же безраздельное, как и все прочие; она - это только способность дела разделения, способность разделить, находящая что-то разделенное, что разделит все прочее как так же разделенное, которое есть не так, а это вот, и само предположение только разделения, из которого, в той мере, в какой оно, как после последнего, само дело мышления, а именно разделение, происходит.

Разделенности же, с другой стороны, впрочем, как и то, что в них как уже безотносительных и отпущенных от мышления разделено, будучи безраздельными через завершение, который только на первый взгляд может показаться разрывом, образуют поток, а точнее, образуемы им, в котором они, взаимосменяясь, безраздельны. Невинное непричинение мышления здесь в том, что пустота разделений, от которых некогда требовалось богатство и изобилие вот, с одной стороны, насыщены, а с другой, как безраздельные неразделены именно неразделенно к мышлению - как к его после последнего, так и к полноте его прежде последнего. Располагай они, как, например, завершенность и совершение мышления из опытности, обратностями своих для, они сообразовывались с мышлением в его после иначе, как так, что оно подавалось бы им как что-то растерявшееся, что не только не может найтись, но что из только разделения не может и, видимо, не должно быть найдено. Эта растерянность и должна показаться той выведенностью, которой соответствует отпущенность разделений, но, поскольку прежде последнего здесь уже предположено, то есть такое дело, как незаметнейшая работа самого мышления, при котором сообразованность выведенности и отпущенности есть только из и через, а именно, через целиком обращенное к первому как прежнему возвращающееся в последнем испытывание, а на этом оказывается, что сама безраздельность взаимосмены из завершенного так свершения мышления поставлена на поток.

Само же положительное, напротив, уже искушено, и как мышление оно знает что-как и оно ведает об этом уже посреди разделений из этого посреди и в этом знании как быть есть как его умение, вышедшее из образрвательного ученичества им самим же развернутой или промысленной истории, истории и мыслить, и быть, так и простое быть со знанием, которое, однако, не есть простая доведенность до сознавания, ни как только осознавание, ни как упрощенная отдельность, которые включили бы в себя всю возможную историчность, сохраненную, во-первых, как несознанное, и во-вторых, как лишенное своего быть через знание, историческое, прежде всего, знание, то есть знание отдельностей истории, с завершившим и претерпевшим мышлением через его опытность - умение, несмотря на кажущуюся растерянность в разделениях, которые сами бытуют в быть и есть, найтись. Это умение есть ко всему находчивость, в которой пропадают собранные сути и как собранные, и как сути, есть такое же безраздельное, как и безраздельность взамиосмены разделений, но уже из вот положительного в его последнем и после последнего: мышлению - уже - все равно, с чем иметь дело, так как всякая его распростертая прошлость лежит за ним прежде, но как его прежде последнего, то то, с чем находится мышление и как быть его поставленное им как некогда положительно причинявшимся, лишь после последнего отпущено в наступательность безраздельности. Найтись же мышления есть, поскольку оно, как есть и между прочим как свершенное, обеспечено указанным предположенным в его завершенности, состоит в опережающей обращенности - обращенности уже не к первому и ответности исторического быть или истории имевших место разделений быть как таковых, которое в ходе подвижения в возвращенном обращении заменяется на прежнее самого мышления, а наоборот, продвинуто вперед, в само это поставление на поток, где уже нет мыслимостей и по- и промыленности, так как не мыслима сама введенность мышления вообще, то есть отведено и выдано только разделение и движимость разделений во взаимосмене присутствий и отсутствий и возвведения к присутствию по безраздельности, что означает для него его еще незаметность - в ней положительное посреди безучастной ко всему безраздельности находит себя, а именно так, что в безраздельности оно, находясь, не есть возмущаемое им самим и вместе с тем как быть или только к быть - при себе, так, что безраздельность как ко всему опытного положительного, мышления, есть невинность собственного самостояния из таковой виновности, которое есть там, где уже нет опеки отошедшего бога и где не место завершенной в боге и его истории свободе человеческого или поверх человеческого, безотносительно к сторонам разворачивания и распространения установленного при поставленности разделений на поток, из которых мышление, положительное есть великая безучастность. В нем испытанное не только сохранено как вот - вот мышления, но и оставлено в то, что свершено подвижением испытывания.

То, что для последнего было всегда потерянным, что настойчиво или терпимо не достает, тут есть как раз долгожданный достатаок, а если учесть богатство накопленного опытом, может быть, даже и избыток, который исполняет саму отпущенность этой потерянности, из-за чего уже не приобретенное покрывает исходную нехватку, но сама нехватка в достоянии и достатке есть то, чего не хватает: невинность-через-опыт есть потерянность потерянности первого в и из завершенной смертью истории. Таковая не есть забвение - опыт как собранность и совокупность сутей не устраним, но изобилие, которое дает забыться: конечность быть обращается здесь как таковая - от нее и к ней нет ничего, кроме разве что того, что составляет ее конечность. Эта потерянность - нечто безучастное к потерянности, поэтому отношение выведенности невинности она неведома. Она просто выводится из взаимосмены присутствий и отсутствий как быть, и собранное, которое руководилось ведением непрекратимой потерянности, здесь, отстраняясь, вновь распространяет себя.

Потерянная потерянность есть и есть в этом смысле к мышлению нахождение, прежде всего нахождение самого как себя, того, что не откровенно в претерпевающем испытывании, но вместе с тем, того, что в не обещающем возвращения отходе божественного брало все на себя, тогда, когда это все и это то, что после последнего именно сохранено в опыте как завершенности. Себя - это то, что ни как есть, ни как суть не есть посреди этого всего, хотя как то, что претерпело, оно, без прочих условий, посреди. Если же вместе с тем все есть не что иное, как задерживание еще не отпущенных разделенностей, которым из видимости следующего притивостоит такое или иное быть со знанием, а после уже завершенность обретенного направления как некий упорядоченный в зависимости от того, как он прежде последнего разрешен порядок сутей, которые благодаря уже имеющей место место быть завершенности суть некие, как уже говорилось, завершенные в себе тожести, в отпущенности к которым и состоит, а скорее заключается, нахождение невинности-через-опыт мышления как то же самое. Когда положительное в мышлении брало на себя и отведенно подразумевало это себя как простое отношение к чему-то, к тому, что в испытывании разделялось, в каковые разделенности уже было вплетено мышление этим своим взятием на себя. Здесь же само испытывание - только незапомненный ход самого разделения, не более того. И выведенность, но только как окончательная выведенность, по отношению к отпущенности этих сменяющихся разделений - невинность.

Этим, впрочем, не утверждается, что положительному отвечает в последнем возвратность его и протого быть, пусть даже и вот осуществлением по смерти бога делового, которое бога предположило и, собственно говоря, держалось им. Невинность же, напротив, есть безучастность к тому, что в отпущенности разделенностей возвратно или безвозвратно, самсотно или несамостно и уж тем более самостно собственно или несобственно. В этом отношении невинность, конечная невинность, никогда не ошибается. Более того, только предположение положительному позволяет говорить применительно испытыванию о такого рода разделениях: подлинном и неподлинном, истином и кажущимся, верном и достоверном; и только в распространении этого предположенного в ответности и из направления, могло образоваться нечто такое, как понимание того, что в подвижении испытывания нечто могло быть забыто, что вообще направляется забвение и забывание. Собственное, особенно как то, что задано, по смерти бога уже есть то, что определяет, как и то, что может служить мерилом для какого бы-то ни было определения и, более того, сопоставления. Как выведенное, так и отпущенное быть, с и о котором идет дело в теперь в после последнего посреди разделительностей безучастия положительного, уже не подставимо подо что-то, равно как и не заставимо чем-то: так же и вот самого мышления не требует как вот этого самого того, что все равно и так выведено и которое точно так же как есть, есть вот, как и вот есть то, с чем и к чему оно. И быть, и мыслить - вот, и они разделены - как быть и мыслить: этого достаточно, чтобы не было никакого подозрения или состояние по отношению к вот же, которое, кроме всего прочего, может быть еще не собственно или же как быть не быть своим есть, или же не быть тем, что только есть - подставлять всегда другую сторону, с какой вот было бы так же и вот, и вот, и вот. Было бы недалеким, не только принимать опреметчиво на веру в неведении себя и окружающего, что в исторических видах приписывается тому, что как только естественное ставится на место первого мышления, которое из последующего обращения направлено как невинность, но и подозревать все и сомневаться во всем без исключения, зная, что это испытывание без божьей помощи не только завершимо, но и, пока божественное своим отстранением этого не допустило, вообще не возможно.

Как запрещение это есть, скорее, в неоткровенной самости из-испытанности-безучастия отказ от предупредительных, исторических и содержательных запрещений и от возвратности полное имение в виду этих запрещенностей как своих наиболее близких возможностей при том, что перед и за ними уже есть все то, что так или иначе было. Невинность-через-опыт положительного есть самому себе прощение. Оно и есть, что называется, понимание себя в круге возможного, уверенное и смиренное умение в посмертности бога, расстроении высокой метафизики и вседоступности изысканной экстатитики положиться на свои силы, проверенные претерпевающим опытом, для которых наиболее невероятным теперь имеется то, что что именно бога и его смерть постигают через присутствие и отсутсвие. Эти силы силятся так, что в после последнего мышления уже нет того направленного напряжения, которое изводило претерпевающее испытывание. Они последняя легкость, невинный задор и праздник. Великолепное настроение, и в самом деле не нуждающееся в том, чтобы помимо всего еще и знать как есть себя, чтобы быть со знанием. Именно выведенная и отпущенная предоставленность себе самому по смерти бога и создает и упрочивает ту легкость мышления, которая до и в отходе последнего была тем, что менее всего может быть промыслено как мыслимое. Не только тяжесть, придание веса, но легкость, если угодно, последнее легкомыслие, когда по большому счету все решено, - то, что есть мышление после последнего, то, что оно имеет полное право себе позволить, поскольку претерпело. Это легкомыслие - в высшей степени умение и владение навыком. Оно заработано.

Себе позволение положительного предположило упомянутое себе прощение, свое прежде, обращенность первого в после последнего: по смерти бога в отношении сопряженного с разделенностями быть всегда прежде обращенное и в обращении направившее на место первого как неразделенности, испытываемой в недостаче, собственное прежнее, не испыав его как собственное и, стало быть, как прежнее, без того, чтобы ведать и иметь это собственное, более не обращено, оно, будучи завершенным как таковое и само по себе, в возвращающемся возвращении возвращено. Быть, знать, свершаться, которые в обращении указывали то, как именно неразделено неразделенное и не имеется дело с потерянным теперь есть его, и никого более, вот. Последнее же предполагает, что указание избавлено от той обращенности, которая делала их для неопределенностями и "отрицательностями", а само для переводится из предполагаемости пред и под распростертости положительного как мышления, имеющего, кроме всего, еще и историю - свою историю - в только разделенность, которая предоставляет быть как быть, со знанием или без, и как, раз как есть, есть это вот - вот.

Трудность в данном случае составляет то, каким образом оказывается, что вот что-то преположено. А именно, ему предположено собранное. Характер же предположения таков, что по отношению к тому, где собирание собиралось, то есть к истории, коль скоро она либо, как обращалось, была сделана промыленностью положительного и была как только что-то им разделенное, либо то, мышление чего есть сделанность и делаемость - мышление вообще в неопределенности и бесхарактерности этого вообще уже как в после последнего установленного безучастия. Да, собранное собрано, и благодаря ему положительное искушено, но вместе с тем поскольку оно уже собрано, мышление ему уже ни чем не обязано: испытующее собирание сделало для него все, что смогло, исчерпало и извело себя и теперь не у дел. Вот вполне может не обращать этой предварительной собранности, но вместе с тем как раз такая предварительность не имеет ничего общего с тем, что и как делает вот. Вот есть вот и, будучи сработанным как вот, оно так и используемо, но оно есть и используется равным образом всегда через, положительно конечным образом, но через само есть так же вот и не более того.

Кроме прочего, в отпущенности после последнего вот всегда встретится через из опосредования опыта, и это также всегда имеется в виду: выведенное конечное просто не могло бы без этогшо выыводиться, а если оно уже выведено, то как такое оно не принимает в расчет само это выведение, просто потому, что оно усложнило бы дело. Это устранение есть забывание и оно долгожданно. Из забвения, в котором, впрочем, помнят о том, что надо забыть, мышление отрицает независимость и переадчи, особенно там, где оно во всякий раз после последнего опекает ее, суетясь над ней или, что более действенно, подрывая и опровергая ее, оно только отводится, без какого бы то ни было освобождения, от заранее установленной вынесенности, вынесенности между и среди ее разделений. Отведение есть посредством того, что переданное, то есть в вот мышления и его положительности собранное, вообще используется. Но это использование - использование как угодно, впрочем, как придется, - как это, вот то и это вот. И если положительное завершено и совершено, передавая свою завершенность и свершенность из прежнего, уже не только предположенного, но предоставленного в вот мышления, в каждый раз после последнего, то переданное есть только то, что забрасывается им поверх всего пройденного и испытанного указанным уже образом подвижения, в первое, во всегда первое потерянное и потом, по мере расходуясь, выходит из развернуто испытанного в тыл к оставленному по смерти так, что уже само оставленное направляет в нем что-то, чем оно может быть если не обнадежено, то утешено. Но это есть утешиться и только - оно вот, но и вот, и любое вот к нему на деле безучастны, так как они сами суть безучастное: вот только красуется, разделяя, тогда как все и так без его участия и ведома разделено и сослагая, тогда как из испытывания все и так уже сложено. И дело тут вовсе не в том, что кроме бесспорного несоответсвия букв имеются и незамеченные несоответствия духа, - что проще мышлению, обученному на ошибках, испытанному и проверенному, в после последнего отразить обратность в возвращении из изображения явленности прежде духа, но при этом требовалось бы единственно оговорить следующее: все точно так, но дух не имеет места.

Поэтому безучастие к переданному покоится всегда в наученности после последнего. Эта его наученность есть его единственная наука, его опытность, расположенная подле тел, скорее, мощей наук, отошедших еще прежде божьей смерти. Кружение по быть, мыслить и быть со знанием кажется теперь забавой и заблуждением, изящным искусством заблудиться в том, что на виду, тогда как отход и смерть, разделяя, каждое из которых для его конечности ответно как само, уже вернули его к тому же самому - отпущенному во введенность ответного потерянному первому. И лабиринт испытывания, так как оно само к ним причастно, оно их возвело, теперь только страхи ночи, улетучивающиеся при пробуждении, а таковым стало то, что прежде в подвижении собирания было ясно и явлено в свете славы и по отношению к чему потерянное стало оставаться только теневым. При этом само оборачивание затмевается, и речь уже больше не может идти о чем-то таком, как, сажем, эта и та сторона разностороннего. Теневое - то, что ушло, забыто, его для - теперь только дело света и освещенности, которыми это прошедшее только что просвещено, и как просвещенное оно само уже не есть некоторое для. Однако как отошедшее оно все же оставлено, так, что ему, собственным образом, не внемлют, оно только то, что выведенному и через то просвещенному позволяет в его каждый раз после последнего работать, а именно, как говорят, быть при себе, без того, чтобы это себе откровенничало. Себе же при этом не имеет в виду ничего иного, кроме того, что все то, что именно доставлено передачей или насильственно извлечено из нее, что, как правило, и происходит, используется помимо, пожалуй даже, без ее ведома; она сама в этом случае оказывается не только величайшей предзавершенностью, но и покоем выставленного, в который из последнего что-то было вложено, чтобы потом без какого бы-то ни было изменения сути быть оттуда же извлеченным в этом же последнем и после такового.

Невинность-через-опыт как таковая мышления, положительного есть не только его собственная непричиняемость, но также из прежнего, его прежнего, которое в распространении подвижения и испытывания заменяет первое, непричиненность.

Вследствие этого историческое из последнего вообще не предлагает какой-либо поступательности. Невинность и испытытанность суть только вот разделений самого после последнего, только ярче обрисованные и преднаправленно из разделений отделенные, но не одно из другого невинности и опыта. В этом смысле все приведенные характеристики предложенного в предположенном и таковым суть только разделения, проводимые в уже разделенностях испытанной непричиненности и безучастия.

С другой стороны, то есть от отпущенных разделений, невинность не только сама не причинена, но и, как указывалось, не причиняет, - что составляет настоящее определение невинности. Разделения и в самом деле взаимозаменяемы и поставимы на поток, так, что вообще уже как есть нет ничего не поставленного, более того, из поставленности любое быть получает свое есть, но только в этой же всепоставленности, которая, в той самой передаче, каковая теперь - после - забыта и не есть принадлежащее и возмущающее, была образована из и от мышления и уже вот положительного, а теперь есть безотносительно к нему просто также и от него отпущенность, они уже потеряли такое определение, как быть воздействованными, хотя именно на всевоздейственность претензия здесь и осуществлялась, так как прежде, как именно прежде, бравшее в претерпевании все на себя без себя, теперь, как есть, есть только выведенность невинности.

Разделения, таким образом, просто и без дальнейшего восстановлены, они не связаны и имеют без усилия свое заранее очерченное в виду выведенного прежде принявшего свое быть, которое, несмотря на то, что в каждый раз - каждый раз разделения - оно может из сохраненного определиться и, соответственно, на опыт иметь суть, которая будет именно их - в непричинении, тем не менее, уже не нуждающимся в этом, поскольку именно то, что могло бы сообщить им их суть или попросту поставить их на место, уже в забытом прежнем, по отношению к которому из его собственной обратности последующее, отведенно, уже сработало. И когда по поводу этого восстания высказываются недовольства и упреки, которые основываются якобы на том, что они исходят от состояния мышления, то при этом не учитывается, насколько само это восстание невинно и, стало быть, невменяемо.

Конечно же, оно не есть та образованная естественность, которая отводилась, будучи, впрочем, уже отделенной, мышлением в его тут подвижения и которая вместе с тем разделялась с божественным и человеческим, постольку и только постольку, поскольку ему уже сообщено прежде выведенности того, что не имеет к нему приобщающего отношения быть есть всех восставших разделений. Они в этом отношении по правде не то, что не отнесены к отрицанию, но вообще неопределены. Они это только попущение, ну и что, безучастность, в отличие, если отличие может служить примером, от самих испытывания.

В таком восставшем сверхъестествующем разъестествлении по смерти бога умирает, вернее, оестествляется, а затем в безраздельности восставших разделений также и разъестествляет себя человеческое. Хотя на его месте и остаются разделения, необходимо обладать бесконечной исследовательской дерзостью, чтобы по ним восстанавливать облик умершего и предъявлять на всеобщее обозрение его изображение.

Выведенное же, как уже говорилось, находится среди этого восстания и отталкивает себя к передаче и переданному. Оно наступает и отступает, берет и отдает, принимает и отвергает. Его посреди разделений каждый раз уже не есть отделенности и тем более, как в прежнем, отведенности целого. Последнее, впрочем, в совершенности после последнего есть, завершено и замкнуто.

И если незамененное среди разделяет выведенное теперь так, как будто ничего не было, то каждый раз в виду совершенности после последнего уже не переделит всякий раз, но в невинности сделает каждый раз как впервые.

Мышление как выведенное и отведенное уже не направлено своим впервые-однажды, оно настолько в испытывании стерло всякий раз, что после последнего - оно заново. Заново не означает, что первое как до возвращено и восстановлено из последнего, как это направлялось в для завершающего испытывания, когда первое как прежнее располагалось от свершающегося и было перенесено. Наоборот, первое забыто вообще, и нет никакого предшествовавшего впервые и уже однажды по отношению не только к явливанию себя быть, в чем оно как есть и было бы собственно быть, вне последующего из испытывания и ошибок забывания, но и к тому, что после последнего выведено, а тогда только еще отводилось. Каждый раз как впервые - это последнее из возможных обращений, а именно обращение безраздельности всякий раз. Поэтому эта последняя невинность - это неиспытывание, и, прежде всего, никакой ностальгии: она обустроена в незаметности своего забыть и быть при. В этом отношении она равным образом неведение, неведение ничего за собой, выход из при и от присутствий и отсутствий, поскольку таковые могут быть всегда характеризованы через прошедшее и испытанное, отведенное к тому, к чему в испытывании были отведены каждый раз положительного, возможность по праву испытанного не считаться с минувшим, в каковом испытывание из прежнего совершено. В соответствие с этим, невинность, как можно было бы подумать, не есть только выход из предположенности присутсвий и отсутствий, но и бесповоротное пребывание при настоящем, через, конечно же, вот как свое вот; какое настоящее есть просто то, во что мышление как испытывание выведено. Последняя невинность есть в равной мере и последний раз вот испытываний, и уже никогда, ни разу, ни единожды и однажды выведенности, подобно тому, как пробуждаются утром, не ведая, что оно утро последнего дня. Так по выведенности и отпущенности разделенного уже нет нужды в себе, поскольку после последнего уже разделено и, будучи таким, а не другим образом разделенным, оно и есть то, что направило это настоящее как это настоящее, то есть вот, из которого введены все разделения, даже те, на которых разделения как разделения и их вот разделенности направляются. Скажем, ни к чему уже поверх есть вводить из разделений быть этого есть, условив тем самым дело: достаточным было бы только разобраться с есть как есть - они и без того, чтобы есть как есть в направлении быть, упускается. Хотя, конечно же, это упущение не таково, как упущение первого в обращении или же одного вместо другого испытывания, а ест собственная подача выведенного как выведенного. Оно уже предположенный ответ тому как неловко обращаются с ним и всеобщност знания, которое уже мертво, и чуткость восторженного сердца, и исполненное воли напряжение жизни, и вот есть от быть. То, что образует и удерживает есть как есть в том, что и как на чем и отчего оно есть, все богатство и многообразие мира, который по испытанию и смерти есть из всех прекрасных и даже наилучших единственно возможный, потому что только оно есть и как есть, есть ловкость и искушенность, то есть опытность самой невинности. И если труд ее после последнего сравним с трудами обманывавших смерть, то при этом нужно учитывать, что безнадежность безраздельности разделений - радость, а труд ее, работа в совершенности из прежнего, забытого предложенным, - радостен.

Эта радость кажется радостью возвращения и обретения, не только вечно повторяющихся взаимосменяющих разделений, но и от них выведенности; радость того, что по вечном возвращении все на месте, все обнаружено как то же самое, всегда то же самое конечное роскошество обладания, и тогда труд этой радости состоит в том, чтобы обнаруженное как то же самое обернуть. Если подвиг мышления совершен и искуплен в превращенном мире, мире есть как есть, который тут же, с первого-прежнего, подчиненного ему и замененного им, всегда уже вывернут наизнанку, то труд после последнего, когда в возвращении дальнейшее выворачивание уже не возможно, когда все и без этого превращено, то труд после последнего - это усилие вывернуть прежде превращенное обратно - получится ли вновь то же самое, и к чему в таком случае было само превращение. Положительное в после последнего с уверенностью и в радости всего лишь, по отпущенным разделениям, приводит в порядок то, что после найдено тем же самым.

Тем же самым приравнивается здесь к целому, невредимому. Невинность-через-опыт в собранности всех своих и только своих возможных разделенностей по отношению к забытому собранному и сохраненному есть целостность, то есть собранное разумение. Положительное в смысле последней невинности из прежнего есть ум и его из испытывания завершенность. Это подразумевает двоякое.

Во-первых, невинность-через-опыт со стороны своего быть - это нетронутость, она - та же самая. Все, что было как быть, то есть только быть, было поверх нее. Бывшее - только испытывание, которое хотя и направляет, не изменяет. Не быть из виновности, значит не быть затронутым, задетым тем, что может по прихоти увлечь. Бывшее в ее безучастии ее уже не касается. Не касается потому только, что она и так уже вот и вот работает без прочего и бывшее есть только то, что забыто, что не только прежде каждый раз отводилось, ни и из после последнего в целое отведено.

Здесь тот же волнующий и всегда юный единственно возможный мир, что грезился как до ответного, но в этом мире ответное как вот без отдельности уже возвведено, при этом так, что оно на своем месте и не занимает чужого. Это мир божеств, пространств и окрыленности. Он не только ожидание ответности, но сам есть вот ответа, как таковой, без того, чтобы его вопрошали - он нетерпим к скуке. Он доверительно привязан к тому, что себя уже отозвало и призвало к ответу. И если целое невинности как неиспытуемое не тронуто, то это значит, что оно сбережено и сохранено через все в собранность разумения - оно отвечает.

И также незаметность выведенность посреди всевозможных и всемогущих разделений есть, поскольку умерший бог умер, и, быть может, прежде всего, по мудрости мышления в его каждый раз и отдельности, оставив его, последнее целомудрие единственное направление работы в быть при настоящем после последнего и смерти бога. Она есть знающее соблюдение по отношению к себе, такое после последнего, которое все свое, не скупясь при этом, держит при себе; положительное, которое, пройдя испытанное, не заблудше и не беспутно, а способно по испытыванию в отходе и возвращающемся невозвращении бога выдержать себя. И мир этого соблюдения есть равным образом целый мир положительного, безвозмездный, поскольку, правда, за него уже заплачено забытым собранным, опытом; мир как всякое есть и быть.

Во-вторых, целостность есть завершенность, вобранность из собирания всех разделений, в том числе и прежде всего, разделений есть. Не возмущенное восхищение, а мудрая успокоенность умеющего и приведшего в порядок все свои средства, каждое из которых как вообще используемое и как есть есть его и от него вот. Такая целостность не говорит после последнего - все кончено, но довольно. Это довольство не только материальная обеспеченность, содержание, но и способность обеспечить надежность разделенностей, которые разделены в их отпущенности содержать, и обеспечение отношения самого содержания содержимого, будь-то забытые разделения-сути, будь-то упрощенные те же, и способность быть тем, что к невинности-через-опыт есть как есть радость, которая, впрочем, есть так же радость хранить и не нарушать себя.

Важно, что эта целостность не есть бесконечность заданного, она по сути и как есть есть к конечному и завершенному; она первое вот среди прочих вот. Она заранее сохранена и лишь наполнена из последующего, более того, будь у мышления даже в самом крайнем отступлении возможность поступиться ею, передав себя разделенности, оно не смогло бы этого сделать, потому что уйти в разделения можно только целиком.

Целостность эта, впрочем, отведена историей, историей, вобравшую все указанные выше разделения и утвержденную ими, через них. Собственно она была и там, и там, и там - тогда, тогда, и тогда - и всегда отходила, уводя за собой в отходе возможные и встречные помысленности как содержания, то, что только разделено. Через это она в после последнего вобрала в себя все разделения историчностей и как последнее целомудрие выдерживает весь мир, уже положительно помысленный, то есть при вот того, что мышление всегда уже сам этот мир и вещи мира целомудрия мыслило, в той же мере как упомнила их и, упомнив, перевела на распростерость всего прежнего, от замены первого до последнего в смерти быть, так и забыла, оставшись без дальнейшего при есть настоящего. Этот же отвод, который в том числе есть отвод историй и их забывание, пусть даже и сопровожденный заинтересованным пересказом, есть то, что в настоящем и его как настоящее принимать есть как есть, как, прежде всего, имеющее отношение к быть, каковое - во всех - завершено в такую из мышления целостность.

Она более всего, несмотря ни на что, там, где восставшая отпущенность взаимосмены разделений, которые как отпущенные уже не соизмеримы с тем, от чего они отпущены, поскольку таковое не относится ни к ним, ни к среди них выведенному, с одной стороны, и посклоьку отпущенное восстает целиком от и к уравнивающему их в после последнего безучастия, где они, как то, что после обратности имеет собранное испытанное, в том, что как есть, есть из полседнего, намечают подлежащую определению и характеристике распространенность, с другой. Течение восставшего - тот же самый мир целостности, отвергающий себя и за себя забегающий, он есть последнее совершенство после мышления, его выброшенная на ничем - еще - не защищенную поверхность основательность. Это не только мир соспоставленностей, мимо которого, причем направленно, что отражено от последнего безучастия, проходит положительное как мышление, хотя их целостности одни и те же, но и завершенность самого мышления, безучастного к разделениям и безраздельности быть, мыслить, рядом с которыми теперь восстановлено прочее, поскольку целое их - безраздельность к быть. Поэтому когда последняя после мышления целостность вызывает умиление, следует учитывать, что в его же предоставленной распространенности, она есть не только целостность средств мыслить, но и средств быть и не быть, есть и не есть, средств безучастного и, как говорится, пошлого уничтожения всего разделенно-поставленного в восстановлении имеющихся из искушения разделений: это последний спор за последнее и после такового, война, о которой не возможно пророчествовать. Стало быть, если и сказано, что эта целостность отведена историей, то это значит, что в нее вобрано нечто такое, исходя из чего оно еще только строит планы на всегда прежде ведущееся оспаривание - подавление восстания. Отсюда, последняя невинность - погибнуть ни за что. И дело, поэтому, заключено не в том, чтобы пробивать себе далеко не царский путь в разделении разделений и подавлении, а в том, чтобы при состоявшейся смерти бога, растворении распространенного человеческого и завершенности испытывания, в целостности и готовности средств, брать на себя этот опыт и брать играючи, не тяготясь им. В споре требуется переспорить безучастие.

Этот опыт и этот спор - не история, тем более не история положительного мышления, они сами только пустота разделений между и среди которых гибнущее ни за что возвращает из забытой истории, которая также отведена по отношению к настоящему, с и в котором работает положительное, как отпущенное, во-первых, и как выведенное, во-вторых, как то, что для, как имеющего для мышления, нее всегда было потерянным и замененным тем же самым, поверх образованных сутей, пустых те же, для незащищенной чем-то, наподобие посредством себя, невинности.

В этом искушенная невинность и есть настоящее как так называемая окончательная уединенность: и как конечность, и как отъединенность, то есть, с одной стороны, как свое целое, нетронутое, а с другой, отдающаяся и гибнущая посреди исторического восстановления разделений замкнутость.

Как такая она возвращает всегда потерянное, она настоящее. А поскольку как уже после она все же из прежде этого после разрешена, то она, там, где все возможные обращения в этом разрешении разрешены как настоящее, возводит как свое вот то, что через себя, но уже положительно, могло бы поддерживать испытывание. Если и возможно подыскать что-то, чего ради она все же гибнет, то это возвращение через ее жертву того, что как потерянное пребывало всегда рядом; то, с чем, для и ради чего как наиважнейшего всегда вновь делило дело. Только то, что выставлялось как требование или просто вопросительно запрашивалось, то, что правило, само, не будучи причастным, теперь, через вот и вот же, которые как в как вынесены и выправлены опытом, так и суть то, что от него отстраняется и как быть от него отстранены, поскольку они суть таковые мышления, пусть и как мышления выведенного и по последнему безучастного, и поэтому сами суть вот как это, это и это.

Но они уже не пустоты разделений, хотя, впрочем, и к содержательностям по сутям они имеют очень отдаленное и не лишенное многосмысленности отношение, через все через, отношение, отречение от которого все равно уже состоялось, несмотря на то, что эти сути и суть то, что в первую очередь направленно для незаинтересованной ответности, богатство, изобилие и достаток мышления, об истоках которого оно по правому забвению старается не помнить. Они получены, и этого, теперь, достаточно. Они вобрали в себя все как все возможное. Они отвели, вывели, отступили и вновь вечно возвратили его в таком испытуемом как безучастное возвращение, свели к ничтожеству всякое честное разделение, вновь разделили его, без того, чтобы разрешить их как мыслительно причиненные содержательности. Они ведь и были в среде, и чаще всего как то, с чем и на фоне чего работа, и особенно в имеющем историческое измерение испытывании, проводилась. Они и так были вот, но, во-первых, они как вот не были направлены, так как еще присутствовало для мышления, тем более сводимого к быть со знанием, а во-вторых, то, от чего и к чему - мышление, его труд - само не было вот, а только упреждающим и задерживающим испытыванием.

Они есть как вот - вот естественного, человеческого и божественного, но уже в вот завершенности истории, совершенной по мышлению, для которого таковые в виду последнего предоставили себя как образованности, довоссозданности, каковые, между прочим, и разделены и затем разобразовались в разделения, безучастные сами по себе к использованию, как в отношении мылить, так и в отношении прошедшего быть, вот, и, вместе с тем, вот, обратное тому, как и через что мышление имело дело из обратности со всегда потерянным - вот непосредственного, неведения и не было, которые возвращены безотносительно к этим обращенностям, находимы они через историю или в отведенности безучастности, которая сама выделена на последнем из истории каждый раз положительного, которые относимы и разделяют как безучастие последнего мыслить, так и неразделенное последнее быть, теперь уже не совместимые с возможными своими происхождениями и составляющие сути того, чем и о чем проводится в послепоследнем остаточная работа. А именно:

Быть. Быть как быть быть вот - то, что потребовало искушения и усердия истории, чтобы как вот быть и направляться из ответности, а также отхождения туда и обратно в вечном возвращении, растерянного посреди каждый раз проб. То, что обратности мышления как непосредственное, в отличие от того, что в этой обратности опосредовано, в особенности тогда, когда опосредование из мышления как таковое низводится до мышления непосредственного, и то, что было из потерянности мышления как образованное и довоссозданное, - положительное ведь есть и естественное, которому не возможно прекословить, - теперь неотступное и необходимое, главнейшее вот положительного, которое есть по чем его работы, с одной стороны, и с чем и в виду чего, с другой, направленные таковыми по смерти бога, но так или иначе донесенные - так же и историей, правда, в ее всевозможных разделенностях - из только этого восшедшего прежнего, заменившего как быть первое положительного: такое быть как быть бесконечно в смысле неисчерпаемости, много и всеобразно. В этом выведенном и отпущенном многообразии оно - вот, вернее через исчерпанность и завершенность - вот как вот, без которых оно было бы вот и только, и, вместе с тем, предполагает уже после последнего возвращающую, в уже имеющемся возвращении, работу, которая вместе с тем это возвращение как возвращение отводит, переводя его в только наступление, не сопоставимое ни с какой наступательностью. Быть как быть и как вот - не только быть вот, но и то, что само в быть вот, но и то, что само в быть вот, то есть, вместе с тем, то, с чем как первейшим из свершения прежнего и, быть может, единственным или, по крайней мере, единственным по сути сталкивает себя работа, что ни при чем не возможно обойти, что еще и требует своего дальнейшего разделения, которое, тем не менее, уже вовлечено в восставшую взаимосменяемость разделений. Быть должно быть раздельно. То есть оно, как быть, отделяется от всего бытующего, которому дано и оно, соответсвенно, обладает полнотой есть, либо же само, как есть, есть через есть; а поскольку само есть, как есть, есть из быть и через его из прежнего свершение, то вместе с тем по после последнему только есть - есть бытующего, не естественного, что было бы непосредственным, вернее, вообще как то относимым к разделению непосредственного и опосредствованного и имело бы смысл для, и, само собой разумеется, как есть, было бы есть и есть того, что должно быть постигнуто и разделено, а быть как быть есть, следовательно, так же нуждается в выведении, из которого оно и может быть принято как быть мышления. То есть быть как быть вот необходимо уразуметь и как быть вот совершенности и вот завершенности положительного, что в уже ведущемся не всегда учтывается. В этом смысле быть преподносит в выведенности интереснейший разворот предподложенного; пока, правда, не имея в виду разделения как исторического: самый далекий путь положительного, как известно, за ближайшим, он идет от начала через оставленность испытанию к начальному этого начала - быть как быть всегда уже быть без прочего, но оно еще и оплачивается заработанным и искупается испытанным.

Что такое положительное, которое имеет дело в после последней выведенности всегда с тем же самым, с быть, с быть и без него, с быть вот? Не есть ли оно лишнее, причем то, что и так, как есть, есть без дальнейшего? Ведь последнее как вот не нуждается с его стороны ни в каком снисхождении и попущении. Мышление как положительное есть тем самым не что иное, как погруженность в есть бытующего этого быть; оно - обывание, хлопоты с тем, что ему ближе всего, ближе ближнего. И если, как известно, ближайшее есть обиходное, то оно просто занятость в быть своим обиходным. Таковое, поскольку оно обеспечено, есть через всякого быть, благодаря чему обывание мышления всегда есть по средствам, что, сочетаясь с его умелостью и искусностью, обусловило его уверенность, самоуверенность, положенную посредственному обывателю. Этот обыватель "полностью целен и тверд. А его опора? Она мощна, она полностью принадлежит конечному, ни один приодевшийся горожанин, что вечером в воскресенье вышел прогуляться..., не ступает по земле основательнее, чем он; он полностью принадлежит миру, ни один мещанин не может принадлежать миру полнее, чем он... Он радуется всему, во всем принимает участие, и всякий раз, когда мы видим его участником этих единичных событий, он делает это с усердием, отличающим земного человека, душа которого тесно связана со всем этим. Он занимается своим делом... Он радуется всему, что видит... все занимает его, наполняя покоем в этом наличном существовании... И все же он никакой не гений;... он смотрит на все скозь пальцы с такой беззаботностью, как будто он всего лишь легкомысленный бездельник, и, однако же, он покупает каждое мгновение своей жизни по самой дорогой цене, "дорожа временем, потому что дни лукавы"".

Обывание при быть не испытанном в возвратности, быт вечного возвращения в возвращении из разностороннего в посредством держаться при средствах и только них, не позволять себе большего, в опосредовании собирания опыта среднее после последнего: как наиболее отделенное и далекое, к чему свершено подвижение, быть - самое раздельное и опосредованное. Этим, конечно же, не утверждается, что нашедшенмуся в конечности мышления положительному в каждый раз его быть противостоит некоторое быть по себе, а только то, что разделенное быть - только его же работа, проводимая его же умением и средствами, его опытом, так как помимо этого быть - только отвлеченность, на которую из-за недостаточности опосредствования накладывается обращенное, но наиболее неявное разделение непосредственности.

2) Знать. В знании быть узнавалось бы как в применении непосредственности наложенное на первое: знать быть - это также быть со знанием, но и знание быть, которые не только суть одно, быть со знанием, но ведение и постижение того, что восстанавливающе-возвращающе быть отошло, но отошло так, что в его отхождении, поскольку оно всегда уже предоставлено в заменяемость первого и одного вместо другого претерпевающего испытывания, оно как быть - из прежнего свершившееся перенятие на себя, себя, которое не откровенно и есть только необходимая предподложенность положительного.

Такое знать, коль скоро оно как знать - быть из послепоследнего, не есть испытующая, а именно испытующая испытуемое, проверка, могущая оказаться удачной или неудачной проба, а по отношению к опыту - попытка, но от себя сведение, оставляющее быть как быть то же самое, но не как то или иное полученноеотпущенное во взаиморазделение то же, не разделяемую ничем, кроме быть самого этого сведения, которое уже по выведенности не есть возможное запрещение от и к первому или последнему, но сами как быть - каждый раз. Оно уже из свершенности расположилось как то, что зовется обратной соотнесенностью с самим собой, в котором оно получается как сведение в уже сводимом, знание в уже знаемом, разделение, - причем каждое именно - в уже разделенном: знание знает только то, что всегда известно уже и так, как и так быть как быть - всегда уже быть, но знает это не как то же, что всегда знается, но как то же самое и ни что иное, это же самое как мыслительную нетронутость, целое, невредимость из испытывания, помимо того, что разделения, как есть, есть как разделения, восстановленную на из себя сведении.

Знать, вместе с этим не совпадение, с так восстанавливаемыми и равным образом разделенными во взаимности быть, хотя, безусловно, оно как знание только при быть и как быть само от быть, оно - только рядом с разрешением, котрому подвергается быть как быть после последнего. В рядом уже не важны, собственно говоря, содержания - они в каждовостях знания и умения, они так же неразделены, как и то, что разделяется в знаемом восстановлении безраздельности.

Правда, если и говорится, что в сведении знать - выведенность и завершенность как таковые, то это, хотя отчасти, без всякого сомнения, справедливо, все же имеет так же и погруженную в забвение предположенность свершенного: оно сводит, когда уже более ничего. Оно поэтому не тоолько знать по отношению к к тому же обращенному неведению или замыкающемуся кругу мыслить из быть со знанием и быть со знанием из мыслить, но и они же сами доведены до последнего, восстановленные и возвращенные в после последнего; они то, что в от и на себя сведении повторяюще узнано. Как знать сведение есть не что иное, как знать их, в их быть, откровенных в после последнего, к которому само сведение, как, впрочем, и все предподложенное целиком в его нетронутости, ничего не прибавляет и ничего не убавляет, кроме того, что из себя сводимое - то же самое.

Точно также как быть - самое близкое и самое далекое, знать - разделено только как от первого и после последнего, но не по сути того, что знать и что, как есть, есть знать, которое как самое, также после последнего, кроме разделения, и быть. В и быть - не только знать себя, что не идет дальше неиспытанности возвратности, а скорее, знать за себя. Почему если какая-либо ответность и введена в мир, который состоялся как мир мышления, мир положительного и невинности, исполненный также испытанными вещемыслями, то она возвводится в послепоследнего как уже помысленная; знать в этом отношении не есть что-то дальнейшее, по отношению к чему быть некоторого из каждый раз, но уже отпущенного, есть и было бы далее ближе, так как неизвестно к чему, какому кружению и возвращению эта близость бы устанавливалась, но что, сводя, так же в разделении быть, как и быть как есть.

Такое знать, прежде всего, не только разрешимо из быть разрешенности мышления, но и завершимость его самого как быть: оно размыкает кружение и опускается в конечность есть и быть, соотносимо с есть и от есть бытующем, о котором - мышление, оно разрешается, оставаясь работой мышления при быть, там, где мышление не замечается, в неведение, заведомо определенное последним безучастием быть, разрешение это, если угодно, - docta ignorantia, мудрость, но не мудреца, а мира, не мыслимого ни тогда, когда в нем просто нет разделяюще-отвечающего, которое обладает уже набором разделенных способностей, ни таким, каким он только мог бы быть без положительно отвечающего, как быть в этом мире: неведение последнего знания есть неведение о том, какова, если это взять с другой стороны, неневинностность вещей мира из мышления. Это обеспечено наукой опыта, которой он сам учит. Опыт и в самом деле не более чем наука, без предоположения научности, он есть завершенность учения, и как таковой - сложность и трудность знать. Поэтому там, в послепоследнем, где ведется работа с отдельностями быть вот в разделенном положительном, мышление для начала есть то, что не знается и не желает знаться и все же именно оно есть положительно то, что требует дальнейшего наращивания и обретения быть, как так или иначе присутствующее или, что чаще, отсутсвующее. Знание как таковое в после последенего не обращаемо, оно в положительности забыто и тем самым знается; оно, как есть, есть то, что уже обеспечило простое умение и разрешило использование, поэтому в невинности-через-опыт нет в знании также и необходимости и оно вынесло наперед свои собственные разделенности. Поэтому-то непричиненность после последнего также не ведает, а как незатронутость - также не ведома, так как ведение и знание как только вот были бы в этих обстоятельствах чем-то недостаточным. Вместе с этим знание выведено точно так же, как выведено всякое быть. Оно поэтому без дальнейшего может быть положительным и не предполагаться: всякое было всякий раз быть и было со знанием. Теперь же знание и соответсвующая ему наука - это только то, что через завершенность испытывания может быть преподано, а именно так или иначе. Оно само в силу этого не предполагает опыта как того, что ему бы подлежало, но, напротив, держась его, есть только отказ и запрещение в его отношении, из-за чего опыт не возвращается и не пребывает, а только лишь выдерживается отрешенным. Знание, обращавшие себя к мыслить, уже вывело и поставило себя и дозволило себя найти в тех или иных из каждый раз мышления сохраненностях и теперь оно составляет для мыслить поле его, мыслить, положительности.

3) Свершаться. Таковое возвводит то, что в из послепоследнего сводится знанием. Оно есть завершение любой отдельности вот, безучастно к имеющим место как быть разделениям, как разделениям из последнего относящегося к мышлению, в которых это безучастие и происходит - завершение невинности, ничего за собой, возвратностью возвращения, пере- и возвведение в послепоследнее, где, благодаря сохраненному подвижению испытывания, от вместо первого до неотвратимости совершившейся смерти бога, положительное в завершенности его разделений, настолько отданных прехождению мыслить, насколько оставленых посреди восстанавливания быть, в сиянии и славе по смерти бога и человеческого обыденностью разделений быть и быть вместо есть, как из всякий раз вот - настоящее как вот: свершаться, включившее в себя выведенность истории подвижения, так и подвиг самой истории, прежде как разделенной историями при мыслить и историей быть разниц есть, теперь же как просто после некоторого через разделенных историчностей, равнодушных, от себя, и к быть, и к мыслить. Свершение - это выход из истории, оставляющий ее при, а не позади, это опыт, превращенный из устанавливающего восполнения в уверенное овладение наступающим; такой выход по большому счету только и есть история - среди всего величия прежде случившегося, подвигов и долготерпения, самое незаметное, обыденность того обывания, в каком быть, отходяще-возвращающееся, уже настигнуто.

С другой стороны, оно не только есть свершение от быть к быть, от всегда уже и вот всегда уже, но и на деле осуществленное сведение знаемого как вот отведения и восстанавливания во всем с радостью встреченном и принятом, изобилии разделения - память, которая именно в силу того, что помнит всегда, способна, и способна по праву, простить и забыть. Свершение, надо думать, заранее уже предположило забывание, как только неразделенное упущение первого, что из обратности только не было, но и стертость воспоминания о божественном, и последний уход бога, без чего, если речь в послепоследнем идет о быть, было бы невозможно направить и то, что оно, это направление, могло бы вызвать, для данного случая исторически, что-то такое, как быть, то есть вот без прочего, ближайшее и настоятельнейшее в обывании, чтобы оно могло быть еще и забыто, а если брать более широко, разделено оно или нет, пусто или полно, вообще могло делаться дело, которое и так уже делалось. Свершение и только оно предобразовало историю, которая не только развернулась, но и направилась до него, прежде него. И если выход свершения позволяет историю, то именно из него она для каждый раз получает свершаться. Не следует это понимать как телеологическое причинение, а скорее, как телеологическое непричинение. Свершаться отпускает историю как историю, не только в ее единстве и вот ее завершенности, но и в ее разделенности и несводимости, и это - в равной мере.

Свершаться, далее, это точка выхода, которая в безраздельности только и позволяет показать себя предшествующей распростертости. В последней же направляет себя, помимо собранности, то, что собственно собрано в безраздельности к ней, истории, разделенные из быть, относящиеся к быть каким-то есть, дела, сделанное и сделанные, промысленное и из такового непомысленное, но поверх этого не только истории быть, но и истории знать быть - рассказывания, языки, милые сплетни и просвещенные речи. Свершаться же дает показать и направляет в своем наступлении это поверх: ему уже довольно и при быть, разрешения в неведение. Свершаться мышления в послепоследнем есть как разрешение, как бы тривиально это не звучало, быть у себя: то, что теперь важнее всего для мышления как конечное из конечного, мышлению как разрешаемому в неведение и, прежде всего, неведение бравшей на себя безответной возвратности - такое быть у себя, которое в совершении возвращения есть не более чем повторение. Быть может, именно положительность этого разрешенного, но не направленного быть у себя и его возможного теперь, поверх любого посредством себя и есть главное мышления. В этом быть у себя, вечно возвращаться, есть то же, что выводиться и отпускаться, есть не игра присутсвий и отсутствий, но быть также при последнем из послепоследнего и все же уходить вслед за уходом бога. Быть может, это и есть то, что назыввается в мире, но быть может, и нет, так как мир как таковой положительно промыслен. Но если это так, то при первом приближении такое быть у себя можно, в виду уже вот быть, знать, свершаться, охарактеризовать:

как простоту. Таковая есть в невинности простота обхождения, умение довольствоваться обходимым, не усложняя дело. Сама по себе последняя простота не говорит о том, что нет и не позволительно ничто разделенное, но только, что разделенное разделено в деле пооложительного конечным образом и в быть - как вот. В этом смысле обывание просто, оно - при, и этого достаточно, коль скоро оно уже соразмерилось средствам, но вместе с тем она и покой, вернее, спокойствие, не бездейственность, а уверенность в своих силах перед вот наступающего настоящего. Она и есть в этом отношении то, что было обозначено как то же самое - мира и мысли; то, что как быть - в конце их пути, из неразделенности отступившее и возвращающееся: "Простота несложного сберегает внутри себя в ее истине загадку всего великого и непреходящего. Незванная, простота вдруг входит в людей и, однако, нуждается в том, чтобы вызревать и цвести долго. В неприметности постоянно одного и того же простота таит свое благословение. А широта всего, что выросло и вызрело в своем пребывании возле дороги, подает мир. В немотствовани ее речей, как говориит Эккехардт, старинный мастер в чтении и жизни, Бог впервые становится богом".

Как готовность. Таковая есть, прежде всего, ведающее неведение к опытной невинности перед наступающим: радость отдачи. Все уже приведено в порядок и дело только за малым - за свершаться. Но это так же - и готовность обрести, поскольку в свершении искупающее - не что иное, как быть, отлучающее не есть, с которым обходится оно в простоте, что позволяет ей всегда быть к этому есть, и небезучаствовать в нем так, что его есть, как есть, в наступлении есть из ее, невинности-через-опыт собранности, в чем она как она сама есть в любое простое.

Но в готовности невинность, в той мере, в какой как невинностьона посреди мира и в миру, она так же и совершенно тем же приуготована, она ждет, но как искушенная, выдает то, что она ждет, - возвращающегося невозвращения, в котором она не только соблюдает себя и свою меру в миру, отдает себя наступающему и участлива к разделениям есть, но и сама наступает так, что ее наступление не пойдет дальше наступления быть как того, с чем она будет и будет, как есть, быть. Этим она уже готова на гибель ни за что, жертвенность, которая не составит ее величия, но лишь величие будет быть, которому из невинности сопряженности положительного сообщено его же, положительного, через быть как разделение, уже отпущенность такого разделения, сообщена невинность готовящегося наступления - невинность не только как настрой и быть позволительного мышления, но и как основополагающее, главенствующее подлежащего работе наступающего быть как будет быть.

как торжество: свершение свершения, событие быть события наступления будет быть. Оно в том, где уже как выведение есть вывод - повторение, то есть в быть, которое как и через историю было быть и так - скрыто. Торжество же это как всегда было будет всех всякий раз быть - всего лишь вот откровения, а именно по последнему в том, что собрано было быть прежнего и прежних, то есть прежде последнего, и из прежнего собранного откровение быть как быть. В торжестве свершающейся невинности быть полно - оно преизобильно не только своими содержательностями, но и есть многих разделений: все, что дано конечному как вот - вот, историческое, выплеснувшееся из истории, история вот, задержанная в вот.

Ликование - праздник сбора, веселая праздность и забвение забот, быть без тягости и тяготения через работу при быть, на которую не расчитывали. Праздненство, которое само есть род работы.

И это то торжество, которое всегда завершается, расхождение и брошенное оставаться быть мира - быть и только. Но это и только исключительно и характеризует указанное быть у себя как ожидающее себя быть при имеющем свое быть разделенном есть, не более того. Невредимость-из-испытаний, кроме того как торжество свершения не есть какая-то эпоха быть, которая могла бы быть раскрыта после последнего, точно так же, как простая воздержанность мышления при себе, ее быть у себя - безраздельность, вернее безучастность к той или иной, соответственно, безучастной, эпохальности быть и мыслить, каковая могла бы быть разделена только как перед последним и последнее быть и мыслить. В этом смысле вышедшее из истории историческое, распределено по истории так же и столько же, сколько сама эта история, удержанная и перенесенная. Само историческое быть как быть через и есть то выведение, в котором разделения быть опущены и неразделены. Поэтому задерживание вот и в вот само не есть нечто задерживаемое, оно также через указательно быть там и тогда, как и здесь и сейчас. Именно в таком неудерживаемом распространении незатронутость-в-испытании есть как вот то, что, как это называют, наступающе настало.

Таким образом, вот выведенного и отпущенного в из после последнего, то есть в разрешенной завершенности и совершенстве возвращения предподносит предположенное как возвведенное в трех разделениях:

Во-первых, как близость и далекость быть, самый дальний путь положительного к ближайшему.

Во-вторых, как сведение и восстанавливание знать как знать того же самого.

В-третьих, как потеря и обретение из исторического свершения в возвращающихся разделениях.

Эти три черты и характеризуют свершенность настоящего положительного в вот его разрешенности вне любой тетически-антитетической диалектики и возвращенности из отчуждения в посредством себя; они, напротив, как вот пытаются указать почему, несмотря на все обусловленности, после последнего работа совершается по некоторой отдельности, будь-то отдельность всякий раз, будь-то отдельность вот есть, даже там, где совершенство разрешения запрещено. Более того, ими устроена направленность на то, что мышление после последнего в сокровеннейшем своем настроено на разработку этой, соотнесенной или несоотнесенной, отдельности, что в после все еще продолжается из разложения и сложения, даже там, где они не соотносимы, из быть, которое отходит и по мышлению возвращается, - что все предподложенности вовсе не забыты, но в завершенности и составляют вот, которое теперь, к месту и не к месту, повсюду как отдельность принимается, причем именно как вот, заранее вот разрешенности из после последнего и из нее вот.

Такое вот, так как именно оно возвведено в вот, а это и было в самых общих чертах предоставлено как вот положительному, в том числе и через испытывание, уже настолько выводит мышление, что вообще в вот через не оставляет ему места, отчего жалобы на всеобщее бегство от мышления кажутся по меньшей мере наивными - бежать, собственно говоря, уже не от чего. Однако, вместе с тем, это не совсем так, ведь бежать выведенного в разделениях мышления может только само мышление, положительное, но для этого ему требовалось бы направлять себя как самое, тем более, конечное, что иное не мыслимо, что и приводит к из прежнего свершения предположенному, которое указанным образом в совершенство себя возвводит - исчерпывание устроено так, что отказ ему и в нем только единственно и верно обретение и вечно возвращение. И в самом деле, его работа ставит на вид вот и неминуемость передела всего опосредования замкнутого возвращение положительного - всего, относящегося к разделению и сложению, к быть и есть, к дальнейшему и ближайшему; и то, что эта работа как свое вот ведется и проводима, ни чего не меняет, она должна вестись только на вот быть самого положительного и такового, причем это непременно, как мышления, из его из прежде последнего умелости, искусности, в пределах предположения, которое ничего не сообщает делу и, вместе с тем, ничего у него не отнимает, но оно его как послепоследнее, куда как выведенное в возвращении еще оставлено мышление, воспроизводит, сводя это воспроизведение до не требующего дальнейшего вот. И если указывается на нечто подобное безыскусной невинности, то это не означает, что начинается что-то невиданное в направлении мышления, некие завершающие эпоха или время мира, будущие вершиной и возвращением к исторически первому, на бесконечность, пусть даже и бесконечность возвращения, а только лишь то, что конечным образом по смерти бога и человека, по разъестествлениям есть естественного, как того, что способно все разъяснить и оправдать, мышление поверх всех восстановлений в разделениях как есть есть единственно быть как через у себя, без любой возвратности, не причиняясь и не причиняя. Этим обращено внимание так же на то, что быть мышления, которое как таковое могло бы быть как быть мыслящее, но равным образом и направленно мыслимое, завершенность отдельностей, обратных подвижению положительного и которое может как быть быть не распущенным и не беспутным, но свершившим свой путь и в возвращении завершившим его. Оно то, что, будучи отведенным, сжалось в вот. Это вот - вот без дальнейшего, так как оно достигло самого дальнего.

Отчасти, быть может, именно поэтому теперь, после последнего, проще простого видят положительности в из прежнего сбывшемся, их разбросанность и повсеместность. Чаще всего уже видны вот положительности без собственно положительного, они, точнее говоря, при обращении готовы выполнить его роль, а именно условить то, что подпадет положительному, хотя, с другой стороны, они не способны обусловить так, как это дано обращенности положительного. Положительности и их положительные поэтому суть те же разделения, которые безучастны к своим свершениям, дифференции, проводимые тут и там, благодаря именно содержательной исчерпанности и пресыщенности в послепоследнего из опыта, которые, вместе с тем, не предположительны, то есть ни предполагают вот каждого раза из прежнего испытывания, ни предположены, будучи при этом положительностями, никакому испытыванию. Но именно в силу этого и не мыслима никакая положительная археология, она просто-напросто погрязла бы в разделительностях того, что заменяет положительное так, будто оно на деле после последнего отрицательно, то есть в разделенностях разделенного, которое при всем том обращено и возвращаемо из безучастного. Философская археология в этом смысле не гипотетическое, не соответствующее никаким условиям возможного опыта мероприятие, но как раз наоборот, проект, делом коего служит не отдаленное во времени несовершенное или совершенное только как-то, а вот настоящей испытанности в послепоследнем, и который в своем замысле, как бы он не хотел запутывать, ясен и прост, но тем не менее, в этой ясности и простоте остающийся неразрешимым. Если же работа настоящего и положительного, коль скоро она уже есть как завершенное и разрешенное, должна быть оформлена, то этим оформлением может быть только эсхатология, которая была бы безучастна к свершившемуся из прежнего благодаря завершенности испытывания положительного. Последовательность же этой работы и есть положительность самой эсхатологии, о которой нельзя сказать есть ли она, и как быть, некое знание и, тем более, быть со знанием или его, подобного быть, отведенность. Разбирательство с конечным завершенного и разрешенного должно быть ориентировано на быть, знать, свершаться, собственно говоря, оно уже ориентировано так в силу завершенности, которой более ничего не остается, при том, конечно же, что любое из трех направлений на деле и как сделанность сводимы, но, следует учитывать, сводимы не метафизическим произволом и не самодостаточностью некоторого избранного быть, а через и это через как свое быть в возвращении без возвратности.

С другой стороны, зачастую в указанном сжатии видят единство положительности мыслящих и мыслимых, и когда речь заходит о простом в свершающемся, а на деле уже свершившемся, простоты непричиняемости и невредимости мышления, она ведется от мы: мы, мыслящие. Они те, кто пользуется собранным и видят выведенность как выведенность, то есть ее вот как вот без дальнейшего, при этом, оставаясь в ней, потому что только тут как вот оставаться мышлению как положительному, в полном одиночестве посреди уже никогда быть, которое - не иначе, как быть разделений, некогда проведенных им самим. Они также те, кто могут забывать, потому что для них и, хочется надеется, ради них завоевано на это право, право забывать в первую очередь из прежнего само это забывание. Они суть те, кто все нашел готовым и теперь только наслаждается на празднике, те, кого содержат собранные содержания - мудрецы, живущие только по средствам, наследующие их из чужого опыта и обыватели, обывающие в целом мудрости и ума быть: мы, мыслящие посредственности. Ибо сказано: "Всем людям дано познавать самих себя и быть целомудренными".