Первая часть
     Интерпретация    присутствия    на    временность   и  экспликация   времени  как
трансцендентального горизонта вопроса о бытии


     Первый раздел
     Подготовительный   фундаментальный    анализ
присутствия


     Первично  опрашиваемое  в вопросе о  смысле бытия  есть сущее характера
присутствия.  Подготовительная экзистенциальная аналитика присутствия сама в
меру  ее  своеобразия  требует предразмечающей экспозиции  и отграничения от
мнимо параллельных ей исследований (глава  1). При  удержании фиксированного
исследовательского подхода у присутствия  подлежит высвечиванию определенная
фундаментальная структура: бытие-в-мире (глава 2). Это  "априори" толкования
присутствия  -  не составленная  из  кусков  определенность,  но  исходно  и
постоянно  цельная  структура. Она  допускает  однако  различные  взгляды на
конституирующие   ее    моменты.   При   постоянном   имении-в-виду   всегда
предшествующей целости  этой структуры надо  феноменально выделить названные
моменты. И  так предметом анализа становятся: мир в  его мирности (глава 3),
бытие-в-мире  как событие и бытие  самости  (глава 4), бытие-в  как  таковое
(глава  5).  На почве  анализа  этой  фундаментальной  структуры  становится
возможно  предварительное прояснение бытия присутствия. Его экзистенциальный
смысл есть забота (глава 6).


     Первая глава
     Экспозиция  задачи  подготовительного  анализа
присутствия


     §   9.   Тема  аналитики
присутствия

     Сущее,  анализ которого  стоит  как задача, это  всегда  мы
сами. Бытие этого сущего всегда мое.  В  бытии этого сущего  последнее  само
относится к  своему  бытию. Как  сущее  этого
бытия оно препоручено  своему собственному бытию. Бытие есть то,
о  чем  для самого этого  сущего  всегда идет  дело. Из этой  характеристики
присутствия вытекает двоякое: 

     "Сущность"  этого  сущего лежит в его  быть.  Что-бытие
(es-sentia)  этого  сущего, насколько о нем вообще  можно  говорить,  должно
пониматься  из  его  бытия  (existentia).  Онтологическая задача  тут именно
показать,   что  если  мы  избираем   для  бытия  этого  сущего  обозначение
экзистенция, этот титул не имеет  и не может иметь онтологического  значения
традиционного              термина              existentia:               existentia   онтологически   равносильна
наличности,  которая  сущему характера присутствия в  принципе  не подходит.
Путаница устраняется тем, что  для титула existentia  мы всегда  употребляем
выражение  наличие,  а  экзистенцию  как бытийное определение отводим только
присутствию.
     "Сущность" присутствия лежит в его  экзистенции. Выделимые в этом сущем
черты  поэтому   суть  не  наличные  "свойства"   некоего  так-то  и  так-то
"выглядящего"  наличного  сущего,  но всякий раз  возможные для него способы
быть и  только это. Всякая такость  этого сущего есть первично бытие. Отсюда
титул "присутствие", каким мы обозначаем это сущее, выражает не его что, как
стол, дом, дуб, но бытие. 
     Бытие, о котором для  этого сущего идет  дело в  его бытии,  всегда
мое.  Присутствие  поэтому  никогда не фиксируемо онтологически как случай и
пример определенного  рода  сущего как  наличного.  Такому  сущему его бытие
"безразлично", вглядываясь точнее, оно "есть" так, что  его  бытие  не может
ему  быть  ни   безразличным  ни  небезразличным.  Рассмотрение  присутствия
сообразно  всегда-моему  характеру  этого  сущего  должно постоянно включать
личное местоимение: "я есмь", "ты есть"

     И присутствие мое опять же всякий раз в  том или этом способе быть. Так
или иначе  уже всегда  решено,  каким способом  присутствие  всякий раз мое.
Сущее, для которого  в его  бытии дело идет о самом  этом бытии, относится к
своему бытию как к наиболее своей возможности.  Присутствие есть всегда своя
возможность  и  "имеет"  ее не  всего лишь  свойством  как нечто наличное. И
поскольку  присутствие есть по сути всегда своя возможность, это сущее может
в  своем  бытии "выбрать"  само  себя,  найти,  может  потерять себя, соотв.
никогда и лишь "мнимо" найти.  Потерять себя  и пока  еще  не найти себя оно
может лишь поскольку по своей  сути оно в возможности собственное, т.е. само
свое. Два бытийных модуса собственности  и несобственности
- эти  выражения избраны терминами в строгом смысле слова - коренятся в том,
что  присутствие  вообще  определяется  через   всегда-мое.  Несобственность
присутствия означает  однако не где-то "меньше" бытия  или  "низшую" ступень
бытия. Несобственность  может  наоборот  обусловить  полнейшую  конкретность
присутствия    в    его    деловитости,   активности,    заинтересованности,
жизнерадостности.
     Две   намеченных  тут   черты   присутствия  -   во-первых,   приоритет
"existentia"  перед essentia и затем свойство всегда-моего - уже показывают,
что аналитика этого сущего встает перед своеобразной феноменальной областью.
Это  сущее  никогда не имеет способа бытия вещей лишь  наличных внутри мира.
Потому  его и  нельзя  тематически  задать способом  обнаружения наличности.
Верное задание его настолько не само собой  разумеется, что само определение
этого  сущего  составляет  важную  часть  его  онтологической  аналитики.  С
обеспечением  правильного  задания этого сущего стоит  и  падает возможность
вообще  довести бытие такого сущего до понятности.  Сколь бы предварительным
ни был анализ, он всегда уже требует обеспечения правильной установки.
     Присутствие определяется как сущее всякий раз из возможности, какая оно
есть и  как-то понимает в  своем  бытии.  Это  формальный  смысл  устройства
экзистенции  присутствия.  Здесь  однако  лежит указание  для онтологической
интерпретации этого  сущего развернуть проблематику его бытия из
экзистенциальности  его  экзистенции. Но это никак  не значит конструировать
присутствие из конкретной  возможной  идеи экзистенции.  Присутствие  надо в
начале  анализа  интерпретировать  именно  не  в  особенности  определенного
экзистирования, но вскрыть в его  индифферентном ближайшим образом и большей
частью. Эта индифферентность обыденного присутствия  не ничто, но позитивная
феноменальная черта  этого  сущего. Из  этого рода бытия  и  обратно  в него
всякое   экзистирование  есть  как  оно   есть.  Мы  именуем  эту  обыденную
индифферентность присутствия термином серединность.
     И   вот   поскольку  усредненная   обыденность  составляет   онтическое
ближайшим-образом  этого  сущего,  при   экспликации  присутствия  ее  имели
обыкновение и все  время продолжают  перескакивать.  Онтически  ближайшее  и
известное   есть   онтологически   самое  далекое,  неузнанное   и   в   его
онтологическом  значении постоянно просмотренное. Когда Августин спрашивает:
Quid autem propinquius meipso mihi? и должен ответить: ego
certe laboro hie et laboro in meipso: factus sum mihi terra difficultatis et
sudoris nimii[Что же мне ближе меня самого? я труждаюсь здесь и труждаюсь во
мне самом: сделался себе  землей обременения и великого пота.], то это верно
не только  об онтической и доонтологической непрозрачности присутствия, но в
еще большей мере об онтологической задаче не просто не  упустить это сущее в
его  феноменально  ближайшем  способе  бытия,  но  и   сделать  доступным  в
позитивной характеристике.
     Усредненную  повседневность  присутствия  нельзя   брать   как  простой
"аспект". В  ней  тоже, и даже  в модусе  несобственности,  лежит  a  priori
структура   экзистенциальности.  В   ней  тоже  дело  для  присутствия  идет
определенным образом о его  бытии, к которому оно относится в модусе средней
повседневности, и будь то даже лишь в модусе бегства от нее и забвения себя.
     Но  экспликация присутствия в его средней повседневности дает не только
где-то усредненные  структуры в  смысле  расплывчатой неопределенности.  Что
онтически есть способом  серединности, онтологически очень  даже может  быть
схвачено  в содержательных структурах,  которые  структурно не отличаются от
онтологических определений скажем собственного бытия присутствия.
     Все  экспликаты,  возникающие  из  аналитики  присутствия, получены  во
внимании  к  структуре  его  экзистенции.  Поскольку   они  определяются  из
экзистенциальности,    мы    называем    бытийные   черты   присутствия   
экзистенциалами. Их надо четко отделять от бытийных
определений неприсутствиеразмерного сущего, которые мы именуем  категориями.
Это  выражение  берется и фиксируется  тут  в его  первичном  онтологическом
значении. Античная онтология имеет образцовой почвой своего толкования бытия
внутри-мирно  встречное  сущее.  Способом  доступа к  нему  считается voe\v,
соотв.  \6yo§   10.   Отграничение
аналитики присутствия от антропологии, психологии и биологии

     После  первой  позитивной разметки темы разыскания  ее  воспретительная
характеристика остается все еще нелишней, хотя  соображения о  том,  чего не
следует  делать, легко  становятся неплодотворными. Надлежит  показать,  что
прежние     нацеленные    на     присутствие    постановки     вопроса     и
разыскания, без ущерба для их предметной результативности,  мимо
собственной, философской проблемы промахиваются; что они тем самым, пока они
упорствуют  в  этом промахе,  не вправе  претендовать на  способность вообще
достичь  того,  к  чему по  сути  стремятся.  Отграничение  экзистенциальной
аналитики  от  антропологии,  психологии  и  биологии   относится  только  к
принципиально  онтологическому вопросу. "Научно-теоретически" они  неизбежно
недостаточны уже просто потому, что  научная структура названных дисциплин -
не  скажем  "научность"  работающих над  их  развитием - сегодня  целиком  и
полностью  проблематична  и  нуждается  в   новых  стимулах,  долженствующих
возникнуть из онтологической проблематики.
     В  исторической  ориентировке прицел экзистенциальной  аналитики  можно
пояснить так: Декарт, кому приписывают открытие cogito sum
как  исходной  базы  новоевропейского  философского  вопрошания,  исследовал
cogitare  своего  ego -  в известных  границах. Напротив  sum  он  оставляет
полностью  неразобранным, хотя  оно  вводится  с  той  же исходностью  что и
cogito. Аналитика ставит  онтологический вопрос о бытии этого sum. Если  оно
определено, то способ бытия его cogitationes становится впервые уловим.
     Конечно, это пояснение цели  аналитики историческим примером  вместе  с
тем  обманчиво.  Одной  из  ее  первых задач будет  доказать,  что  введение
ближайшей данности Я и субъекта в принципе промахивается мимо феноменального
состава присутствия. Всякая  идея "субъекта" онтологически влечет за собой -
если  не  очищена  предшествующим определением онтологического  основания  -
введение еще и subiectum (unoKei^ievov), с каким бы воодушевлением  при этом
ни  восставали против  "душевной субстанции"  или "овеществления  сознания".
Вещность   сама  нуждается   прежде  в   выявлении   своего  онтологического
происхождения,  чтобы  можно  было спросить,  что же надо все-таки позитивно
понимать  под  неовеществленным  бытием  субъекта,   души,  сознания,  духа,
личности.  Эти  титулы  все  именуют  определенные,  "формабельные"  области
феноменов,  но   их  применению   всегда   сопутствует  странное  отсутствие
потребности спросить о смысле означенного ими  сущего. Дело поэтому никак не
в своеволии терминологии, если мы избегаем этих титулов, равно как выражений
"жизнь" и "человек", для обозначения сущего, которое есть мы сами.
     А с другой  стороны в  верно понятой  тенденции  всей научной серьезной
"философии  жизни"  -  слово звучит как  ботаника  растений  -  неявно лежит
тенденция  к пониманию  бытия присутствия. Бросается в  глаза, и
здесь  принципиальный порок  этой философии. Что "жизнь" сама не
становится как способ бытия онтологически проблемой.
     Исследования  Дильтея   воодушевлены  постоянным  вопросом  о  "жизни".
"Переживания"  этой  "жизни"   он  пытается   понять  в  их   структурной  и
генетической взаимосвязи  из целого этой жизни. Философски  релевантное  его
"психологии  наук  о  духе"  надо  искать  не  в  том,  что  она  больше  не
ориентируется на  психические элементы  и  атомы и не намерена уже склеивать
психическую  жизнь из фрагментов, ориентируясь наоборот на "жизненное целое"
и "гештальты", - но что при всем том она прежде всего была на пути к вопросу
о    "жизни".    Конечно    здесь    же   всего    сильнее    кажут  себя  
границы  ее проблематики  и концептуальности,  в
которой  ей  пришлось  себя  выразить. Но  эти границы  делят  с Дильтеем  и
Бергсоном все обусловленные ими направления "персонализма" и все тенденции к
философской    антропологии.   Даже   существенно   более   радикальная    и
проницательная  феноменологическая   интерпретация  личности  не   достигает
измерения  вопроса  о  бытии  присутствия.  При  всем  различии  вопрошания,
проведения  и научной ориентации, интерпретация личности у Гуссерля и Шелера
во  многом  совпадает.  Вопрос  о  самом по себе "личном бытии"  ими  уже не
ставится. Интерпретацию Шелера мы выбираем примером не только потому что она
литературно доступна, но потому что  Шелер отчетливо подчеркивает и пытается
определить личное бытие как таковое путем отграничения специфического  бытия
поступков от всего "психического". Личность по Шелеру никогда нельзя мыслить
как вещь  или субстанцию,  она "есть  скорее  непосредственно сопереживаемое
единство переживания,  - не  какая-то всего лишь  мыслимая  вещь  позади или
вовне непосредственно пережитого."  Личность  не есть вещное субстанциальное
бытие. Далее, бытие личности не может сводиться к тому, чтобы быть субъектом
разумных поступков известной законосообразности.
     Личность не вещь, не  субстанция,  не  предмет. Этим  подчеркивается то
самое, что  указывает  Гуссерль,  когда  он  для единства
личности  требует  по сути  другой конституции чем для природных  вещей. Что
Шелер  говорит  о личности,  он  формулирует также  для актов:  "Но  никогда
поступок не есть также и предмет; ибо к существу бытия поступков принадлежит
быть переживаемыми только в  совершении и данными  в  рефлексии". Акты  суть
нечто  непсихическое.  К существу личности принадлежит, что она  экзистирует
лишь  в совершении  интенциональных актов,  она  таким образом сущностно  не
предмет. Всякая  психическая объективация, стало быть всякое  принятие актов
за  нечто  психическое идентичны деперсонализации. Личность во всяком случае
дана  как  совершитель интенциональных  актов, связанных  единством  смысла.
Психическое  бытие  поэтому  не  имеет отношения  к личному бытию.  Поступки
совершаются,  личность  совершитель актов.  Но  каков  онтологический  смысл
"совершения", как  позитивно онтологически определить способ бытия личности?
Критический вопрос не может здесь остановиться. Вопрос стоит о  бытии целого
человека,  кого привыкли считать  телесно-душевно-духовным единством.  Тело,
душа,  дух  могут   опять  же  именовать   области   феноменов,  поддающиеся
тематическому обособлению  в видах  определенных  исследований; в  известных
границах их онтологическая неопределенность может не тяготить.  Но в вопросе
о бытии человека это бытие нельзя суммирующе  вычислять из подлежащих  сверх
того опять сначала определению способов бытия тела,  души, духа. И для самой
развертывающейся таким путем онтологической попытки предпосылкой должна была
бы  стать  идея  бытия  целого.  Чем однако принципиальный  вопрос  о  бытии
присутствия  загражден  или  сбит  с пути, так  это сплошной  ориентацией на
антично-христианскую  антропологию,  на  чей  недостаточный   онтологический
фундамент персонализм и философия жизни тоже  закрывают глаза.  Традиционная
антропология несет в себе:
     Определение   человека:  ^ъov  Xoyov  s^ov   в   интерпретации:  animal
rationale, разумное живое существо. Способ  бытия ^ov понимается здесь опять
же в смысле наличествующего и случающегося. Xoyoq - более высокое оснащение,
чей способ бытия остается столь же темным как и у составленного так сущего
     Другая  путеводная  нить  для  определения бытия  и  существа  человека
теологическая:  кси e^ttev  6 Qeoq-  Tcoiricrco^sv  av9pco7iov KCtT'eiicovct
гщетерау  kcxi  K:a6'6^oico(7iv,  faciamus  hominem  ad imaginem  nostram et
similitudinem[  и  сказал  Бог:  сделаем  же  человека  по  образу  нашему и
подобию]. Христианско-теологическая  антропология получает
отсюда  с  привлечением  античной  дефиниции толкование  сущего,  которое мы
именуем  человеком.  Но равно как  бытие Бога онтологически интерпретируется
средствами античной онтологии,  так туда же и бытие ens fimtum. Христианская
дефиниция   была  в  ходе   Нового   времени  детеологизирована.   Но   идея
"трансценденции", что человек есть нечто  перехлестывающее через себя, имеет
свои корни в христианской догматике, о которой никто не захочет сказать, что
она  когда-либо  делала  онтологически  проблемой  бытие человека.  Эта идея
трансценденции,   по  которой   человек  больше   чем   разумное   существо,
воздействовала   в   различных  видоизменениях.   Ее   происхождение   можно
проиллюстрировать на  следующих цитатах:  "His praeclaris  dotibus excelluit
prima hominis  conditio, ut ratio,  intelligentia,  prudentia,  iudicium non
modo ad terrenae vitae  gubemationem  suppeterent, sed quibus  transcenderet
usque ad  Deum et  aeternam felicitatem".  "Тем, что человек восклоняется до
Бога и Его Слова,  он показывает ясно, что по своей природе он как-то теснее
прирожден  Богу, как-то больше в Него пошел,  имеет с Ним какую-то  связь, и
все это без сомнения из того проистекает, что он сотворен по образу Божию".
     Релевантные для традиционной антропологии истоки, греческая дефиниция и
теологическая путеводная  нить, показывают,  что через  определение сущности
сущего  "человек"  вопрос о его бытии  оказывается забыт, это  бытие берется
скорее как "самопонятное" в смысле наличествования прочих сотворенных вещей.
Обе эти путеводные нити переплетаются  в  новоевропейской антропологии с  ее
методическим   отправлением   от   res   cogitans,   сознания,   взаимосвязи
переживания.  А   поскольку   cogitationes   остаются   онтологически   тоже
неопределенными, соотв. опять же имплицитно берутся "само собой  разумеется"
за  некую   "данность",  "бытие"   которой  не  подлежит  никакому  вопросу,
антропологическая  проблематика остается  в  своих  решающих  онтологических
основаниях неопределенной.
     То  же  самое не  менее верно  о  "психологии",  чья  антропологическая
тенденция  сегодня обозначилась недвусмысленно.  Недостающий  онтологический
фундамент не  может быть заменен также и тем, что антропологию  и психологию
встраивают  в общую  биологию. В порядке возможного  осмысления и толкования
биология    как    "наука    о    жизни"   фундирована   в    онтологии   
присутствия,  хотя и не  исключительно в ней. Жизнь есть свой
особый  образ бытия, но по сути доступный  только  в  присутствии. Онтология
жизни осуществляется на  пути привативной интерпретации; ею определяется то,
что должно быть, чтобы могло быть нечто такое как просто-только-жизнь. Жизнь
не есть ни чистое наличествование,  ни однако  же и присутствие. Присутствие
опять же никогда  не получится  онтологически определить,  установив его как
жизнь (онтологически неопределенную) - и сверх того еще что-то другое.
     Указанием   на  отсутствие   в  антропологии,  психологии  и   биологии
однозначного,  онтологически  достаточно обоснованного ответа на  вопрос  об
образе  бытия этого сущего,  которое  есть  мы  сами,  никакого  суждения  о
позитивной работе этих  дисциплин не  вынесено. С другой стороны однако надо
снова и снова доводить до сознания, что эти онтологические основания никогда
не  могут быть гипотетически выведены  из  эмпирического материала, что  они
напротив  всегда  уже  "присутствуют" и тогда, когда  эмпирический  материал
просто еще собирается. Что позитивное исследование этих оснований не видит и
принимает  их за  самопонятные, не доказательство тому,  что они  не лежат в
основании и  не в более радикальном смысле проблематичны,  чем способен быть
любой тезис позитивной науки.

     §  11.  Экзистенциальная
аналитика  и  интерпретация  первобытного  присутствия. Трудности  получения
"естественного понятия мира"

     Интерпретация присутствия  в  его повседневности  однако не тожественна
описанию  первобытной  ступени   присутствия,   знание  которой  может  быть
эмпирически добыто антропологией. Обыденность не совпадает с первобытностью.
Обыденность есть напротив бытийный модус присутствия и тогда и именно тогда,
когда   присутствие   движется    в   высокоразвитой   и
дифференцированной  культуре. С  другой стороны и у первобытного присутствия
есть  свои  возможности   необыденного   бытия,   есть  своя   специфическая
повседневность.  Ориентация  анализа  присутствия   на  "жизнь   первобытных
народов"   может   иметь   позитивное   методическое   значение,   поскольку
"первобытные  феномены" часто менее скрыты  и усложнены  каким-то уже далеко
зашедшим самотолкованием соотв. присутствия. Первобытное присутствие говорит
часто   прямее   из   исходного   погружения   в   ''феномены"   (взятые   в
дофеноменологическом  смысле).  Его, глядя  от  нас, возможно беспомощные  и
грубые   понятия   могут  позитивно   способствовать  генуинному   выявлению
онтологических структур феноменов.
     Но до сих пор знание о первобытных  предоставляется  нам  этнологией. А
она  уже  при первом  "протоколировании" материала,  его отсеве  и обработке
движется  в  определенном  предпонимании и  толковании  человеческого  бытия
вообще.  Не  решенное  дело, предлагает ли  обыденная  психология  или  даже
научная психология  и  социология, которую  несет  с собой этнолог,  научную
гарантию  адекватной  возможности   подхода  к   исследуемым  феноменам,  их
толкования и преподания. И  здесь положение  дел оказывается таким же как  в
ранее    названных    дисциплинах.    Этнология   сама    уже   предполагает
удовлетворительную  аналитику   присутствия  в  качестве  путеводной   нити.
Поскольку, однако, позитивные науки и не "могут"  и  не  обязаны  дожидаться
онтологической работы философии, продвижение  исследования будет достигаться
не как "прогрессивное движение", но как возобновление и  онтологически более
прозрачная очистка всего онтически вскрытого.
     Сколь  бы   легким  ни  было  формальное  отграничение   онтологической
проблематики  в  противоположность онтическому  исследованию,  проведение и,
прежде всего постановка  экзистенциальной аналитики  присутствия остается не
без трудностей. В ее  задаче  заложен  дезидерат,  который  давно  беспокоит
философию,  но  при  исполнении  которого  она  снова  и снова  отказывает:
выработка идеи  "естественного понятия  мира". Для плодотворного приступа  к
этой  задаче  доступное   сегодня   богатство   знания  разнообразнейших   и
отдаленнейших культур кажется благоприятным.  Но  это  только  видимость. По
сути такое сверхбогатое  знание  уводит от распознания собственной проблемы.
Синкретическое  всесопоставление  и  типизация  сами  по себе  еще  не  дают
действительного  понимания  того, что тут предлежит упорядоченным. Подлинный
принцип  порядка имеет свое особое предметное содержание, через упорядочение
никогда  не обнаружимое, но в нем  уже предполагаемое. Так  для упорядочения
образов мира потребна эксплицитная  идея мира вообще. И если "мир" сам  есть
конститутив  присутствия,  концептуальная разработка  феномена мира  требует
вникания в основоструктуры присутствия.
     Позитивные характеристики и  негативные  соображения  этой  главы имели
цель направить по верному пути  понимание нижеследующей  интерпретации  в ее
тенденции и направленности вопросов.  В продвижение  существующих позитивных
дисциплин  онтология  может сделать лишь косвенный вклад. Она сама  для себя
имеет  самостоятельное  назначение,  раз  уж   вопрос  о  бытии  за  рамками
ознакомления с сущим остается стимулом всякого научного искания.




     Вторая глава
     Бытие-в-мире  вообще   как   основоустройство
присутствия




     §    12.    Разметка
бытия-в-мире из ориентации на бытие-в как таковое

     В  подготовительных  разборах  (§ 9) мы уже
выделили  черты бытия,  призванные доставить  надежный свет  для дальнейшего
разыскания,  но  вместе  с  тем  сами  получающие  в  этом  разыскании  свою
структурную  конкретность .  Присутствие есть  сущее, которое,  понимая в  своем бытии, относится к  этому бытию. Тем самым
заявлено   формальное   понятие    экзистенции.   Присутствие   экзистирует.
Присутствие  есть  далее  сущее, которое  всегда  я  сам.  К  экзистирующему
присутствию принадлежит его всегда-мое как условие возможности собственности
и несобственности. Присутствие  экзистирует всегда в одном  из этих модусов,
соотв. в их модальной индифферентности.
     Эти  бытийные определения присутствия должны быть теперь однако увидены
и поняты  a priori  на  основе бытийного устройства, которое мы  именуем  бытием-в-мире.   Правильная   постановка   аналитики
присутствия состоит в толковании этого устройства.
     Составное выражение "бытие-в-мире"  уже в своем облике показывает,  что
им  подразумевается  единый  феномен.  Эта  первичная  данность должна  быть
увидена  в  целом. Неразложимость  на  сочленимые  компоненты  не  исключает
многосложности  структурных   моментов  этого  устройства.  Помеченная  этим
выражением  феноменальная данность допускает  действительно троякий  взгляд.
Если  мы будем  прослеживать  ее,  предваряюще фиксируя  целый  феномен,  то
удастся выделить:
     1)  "В-мире"',  относительно  этого момента встает  задача  спросить об
онтологической структуре "мира" и определить идею мирности как таковой  (ср.
гл. 3 дан. разд.).
     2) Сущее, всегда существующее способом бытия-в-мире. Искомое  в нем то,
о чем мы  спрашиваем  в "кто?"  В феноменологическом показе должно прийти  к
определенности, кто существует  в модусе  средней повседневности присутствия
(ср. гл. 4 дан. разд.).
     3) Бытие-в как  таковое;  подлежит выявлению онтологическая конституция
самого  этого в  (ср. гл.  5 дан. разд.).  Всякое выявление  одного  из этих
конститутивных  моментов означает  выявление и других, что  означает: всякий
раз увидение всего феномена.  Бытие-в-мире есть конечно a priori необходимое
устройство присутствия, но далеко не достаточное чтобы вполне определить его
бытие.  До  тематического  раздельного  анализа  трех  выделенных  феноменов
попытаемся   дать   ориентирующую    характеристику   названного   последним
конститутивного момента.
     Что  значит бытие-в? Ближайшим  образом мы дополняем выражение до бытия
"в мире" и склонны понимать это бытие-в как "бытие в...".
Этим термином  именуется  способ бытия  сущего,  которое  есть "в"  каком-то
другом,  как  вода "в" стакане, одежда "в" шкафу. Мы  подразумеваем под этим
"в" отношение бытия двух протяженных "в" пространстве сущих друг к другу  по
их  месту  в этом  пространстве. Вода и стакан, одежда и шкаф суть одинаково
"в" пространстве "при" месте. Это бытийное отношение можно расширить, напр.:
скамья в  аудитории, аудитория  в университете, университет в городе  и т.д.
до:  скамья "в мировом  пространстве".  Эти  сущие, бытие которых одного-"в"
-другом поддается  такому определению, все  имеют  тот  же способ  наличного
бытия, что вещи, встречающие  "внутри" мира. Наличие  "в"  чем-то  наличном,
соналичие  в  чем-то   того  же   бытийного  рода  в   смысле   определенной
пространственной соотнесенности суть онтологические черты,  именуемые  у нас
категориальными, такими,  которые принадлежат сущему неприсутствиеразмерного
образа бытия.
     Бытие-в    подразумевает   напротив   бытийное
устройство  присутствия  и есть  экзистенциал. Но тогда тут  нельзя думать о
наличном  бытии  телесной  вещи  (человеческого  тела) "в"  наличном  сущем.
Бытие-в тем менее означает  пространственное "друг-в-друге"  наличных вещей,
что "in" исходно имеет не смысл пространственного отношения названного рода;
"in"  идет от  корня innan-, селиться, обитать,  пребывать;  "an" значит:  я
привык, доверился, ухаживаю за чем; оно имеет значение colo  в смысле habito
и diligo. Сущее,  которому присуще  бытие-в в этом смысле, мы  характеризуем
как сущее, которое всегда есмь я  сам.  Выражение "bin", "есмь",  связано  с
"bei", "при", и значит опять же: я обитаю, пребываю при... в мире  так и так
вот освоенном. Быть, понятое как инфинитив от "я есмь", т.е. как
экзистенциал,  значит обитать при..., быть доверительно близким с... Бытие-в
есть    соответственно    формальное   экзистенциальное   выражение    бытия
присутствия, имеющего сущностное устройство бытия-в-мире.
     "Бытие при" мире  в еще точнее истолкуемом  смысле растворения  в  мире
есть экзистенциал, фундированный в бытии-в.  Поскольку  в настоящих анализах
дело идет  об  увидении  исходной бытийной структуры присутствия, соразмерно
феноменальному содержанию  которой должны артикулироваться бытийные понятия,
и поскольку  эта  структура  в  принципе  не  уловима  через  традиционные  
онтологические  категории,  к  ''бытию  при" тоже  надо еще
присмотреться. Мы снова избираем путь отмежевания от онтологически сущностно
иного - т.е.  от  категориального  бытийного отношения,  выражаемого теми же
средствами  языка.   Такие  феноменальные  актуализации  легко   смазываемых
онтологических различий  надо  проводить  намеренно, даже  рискуя  разбирать
"само  собой  разумеющееся". Состояние  онтологической  аналитики показывает
однако,  что  мы далеко не удовлетворительно  "схватываем"  это  само  собой
разумеющееся  и  еще  реже  толкуем  его  в  бытийном  смысле  и  еще меньше
располагаем адекватными структурными понятиями надежного чекана.
     "Бытие  при" мире как экзистенциал никогда  не  подразумевает какого-то
совместно-наличного-бытия   случающихся   вещей.   Не   существует   никакой
"рядоположности"  одного сущего, именуемого "присутствие", и другого сущего,
именуемого "мир". Совместность двух наличных вещей мы правда иногда словесно
напр. так  выражаем: "стол стоит  'при'  двери", "стул  'касается' стены". О
касании, беря строго, тут никак не может быть речи, а именно  не потому, что
в  конце  концов при более  точной  проверке между стулом  и стеной  удается
констатировать промежуточное  пространство, а  потому  что  стул в принципе,
будь  даже промежуточное пространство равно нулю,  не  может касаться стены.
Предпосылкой такому было бы допущение, что стена  способна встретиться "для"
стула.  Сущее  способно  касаться наличного  внутри мира  сущего только если
изначально имеет бытийный образ бытия-в, - если с  его  бытием-вот  ему  уже
открыто нечто  подобное миру, из которого сущее может раскрыться  в касании,
став  так  доступным в  своем наличествовании. Два  сущих,  которые  наличны
внутри мира и сверх того сами по себе безмирны, никогда не  могут друг друга
"касаться", ни одно  не может "быть" "при" другом. Добавление:  "сверх  того
безмирны" опускать  нельзя, поскольку и  сущее, которое  не  безмирно, напр.
само присутствие, тоже наличествует  "в" мире,  точнее сказать: с  известным
правом  в   известных  границах   может  быть   воспринято   как   лишь   
наличное.  Для этого  необходимо  полное отвлечение  от,
соотв. невидение  экзистенциального  устройства  бытия-в. С  этим  возможным
восприятием  "присутствия" как  чего-то  наличного  и  всего лишь  наличного
нельзя однако  смешивать некий свой присутствию способ "наличествовать". Это
наличествование  становится  недоступным  при  отвлечении  от  специфических
структур  присутствия,  приоткрываясь  только в  опережающем  понимании  их.
Присутствие понимает самое  свое бытие в смысле известного
"эмпирического     наличия".    И     однако
"эмпиричность"  эмпирии  собственного   присутствия  онтологически  в  корне
отлична   от  эмпирического   существования  какой-нибудь   породы   камней.
Эмпиричность факта  присутствия,  в качестве какого  всякий  раз  существует
любое   присутствие,  мы  называем  фактичностью.
Переплетенную структуру этой бытийной определенности даже как проблему можно
впервые   уловить  только   в   свете  уже   разработанных   основоустройств
присутствия.   Понятие   фактичности   заключает    в   себе:   бытие-в-мире
"внутримирного" сущего, именно так, что  это  сущее может  понимать себя как
сопряженное в  своем  "историческом пути" с  бытием сущего,  встречного  ему
внутри его собственного мира.
     Ближайшим образом надлежит  увидеть лишь онтологическую  разницу  между
бытием-в как экзистенциалом и "внутриположностью" одного наличного в  другом
как категорией. Когда мы отграничиваем бытие-в, то не отказываем присутствию
во  всякого  рода  "пространственности".  Наоборот:  присутствие имеет  даже
собственное  "бытие-в-пространстве",  что однако со  своей  стороны возможно
только  на основе  бытия-в-мире  вообще.  Оттого и не  удается онтологически
прояснить бытие-в через онтическую  характеристику, допустим сказав: бытие-в
в мире есть духовное  свойство, а "пространственность" человека качество его
телесности,  всегда "фундированное" вместе с тем его соматикой. Так мы опять
остаемся  при некоем соналичии духовной вещи такого-то устройства с телесной
вещью, и  бытие составленного  из  них  сущего  остается  как  такое  совсем
туманным.   Понятость  бытия-в-мире  как  сущностной  структуры  присутствия
впервые    позволяет   вникнуть    в   экзистенциальную   пространственность
присутствия. Это  охраняет нас  от  неувидения,  соотв. поспешного отметания
этой  структуры,  каковое  отметание  не  онтологически,  но "метафизически"
мотивировано  наивным мнением, что  человек есть ближайшим образом  духовная
вещь, переносимая затем "в" пространство.
     Бытие-в-мире присутствия всегда уже разбросалось или даже раскололось с
его  фактичностью  на  определенные  способы  бытия-в.  Многосложность  этих
способов бытия-в примерно обозначается следующим перечислением: иметь дело с
чем, изготовлять что, обрабатывать и взращивать что, применять что, упускать
и  дать  пропасть  чему,  предпринимать,  пробивать,  узнавать,  опрашивать,
рассматривать, обговаривать, обусловливать... Эти способы
бытия-в  имеют  подлежащий  еще  подробной   характеристике  бытийный  образ
озабочения.   Способы  озабочения  это  и  дефективные   модусы  небрежения,
упущения,  отказа, халатности, все  модусы  "только  лишь"  по  отношению  к
возможностям  озабочения.  Титул  "озаботиться"
имеет  ближайшим  образом свое  донаучное значение и  может  значить: что-то
исполнять,   устраивать,   "доводить   до   ума".  Выражение   может   также
подразумевать:  чем-то  озаботиться в смысле "что-то себе раздобыть". Далее,
мы  употребляем его в характерном  обороте:  я  озабочен, что предприятие не
удастся. "Озабоченность" значит  здесь  что-то вроде опасения.  На фоне этих
донаучных, онтических значений выражение "озаботиться" в данном исследовании
употребляется как онтологический термин (экзистенциал) для обозначения бытия
возможного  бытия-в-мире.  Титул выбран не потому  что, скажем,  присутствие
прежде всего и в большой мере  экономично и "практично", но потому что  само
бытие присутствия предстоит увидеть как заботу. Это выражение  опять же надо
брать как онтологическое структурное понятие (ср. гл. 6 дан. разд.). Оно  не
имеет отношения к "тяготам", "омраченности" и "житейским заботам", онтически
находимым  в  каждом  присутствии.  Подобное,  равно  как  "беззаботность" и
"веселость",  онтически возможно  лишь поскольку  присутствие  онтологически
понятое  есть   забота.  Коль  скоро  к  присутствию  сущностно  принадлежит
бытие-в-мире, его бытие к миру есть по сути озабочение. 
     Быть-в   согласно  сказанному  не  "свойство",  которым  оно  временами
обладает, временами нет, без которого оно могло бы  быть не  хуже чем с ним.
Человек не  "есть" и  сверх  того имеет еще  бытийное  отношение  к  "миру",
который  он  себе по  обстоятельствам заводит.  Присутствие никогда  не есть
"сначала" как бы свободное-от-бытия-в  сущее,  которому порой приходит охота
завязать  "отношение" к  миру. Такое завязывание отношений  к миру  возможно
только  потому  что  присутствие есть, какое оно есть, как бытие-в-мире. Это
бытийное  устройство не оттого лишь впервые возникает,  что  кроме  сущего с
характером присутствия наличествует  еще  другое сущее и с ним сталкивается.
"Столкнуться" это другое сущее "с" присутствием может  лишь поскольку вообще
способно само от себя показаться внутри мира.
     Заезженное сегодня выражение "человек имеет свой окружающий мир" до тех
пор  онтологически  ничего   не   говорит,   пока   это   "имеет"   остается
неопределенным.  "Имение" по своей возможности фундировано
в экзистенциальном устройстве  бытия-в. Сущее по сути этим
способом,   присутствие   может  эксплицитно   открывать   встречное   сущее
окружающего  мира,  знать  о нем,  располагать  им,  иметь "мир".  Онтически
тривиальные слова "иметь окружающий мир" онтологически  проблема. Решение ее
требует  не  иначе как  прежде онтологически достаточного  определения бытия
присутствия.  Если в  биологии -  прежде всего  снова после К.Э.фон  Баэра -
делают  употребление из  этого бытийного  устройства, то  нельзя заключать о
"биологизме" его философского употребления. Ибо и  биология  как  позитивная
наука  никогда не может  найти  и  определить  эту структуру  -  она  должна
предполагать ее и постоянно делать из нее употребление.  Сама же
структура   и   как  априори  тематического  предмета  биологии  может  быть
философски развернута только если  прежде  понята как структура присутствия.
Лишь в ориентации на  так понятую  онтологическую структуру можно априори на
пути  привации очертить  бытийное  устройство  "жизни". Онтически  равно как
онтологически  бытие-в-мире  как  озабочение  имеет  приоритет. В  аналитике
присутствия эта структура получает свою основоположную интерпретацию.
     Но  не движется ли данное пока определение этого  бытийного  устройства
исключительно в негативных  высказываниях? Мы все слышим лишь, что это якобы
столь  фундаментальное бытие-в  не  есть.  В  самом  деле.  Но этот  перевес
негативной  характеристики  не случайность.  Она сама наоборот свидетельство
своеобразия феномена  и  через то в подлинном,  самому  феномену соразмерном
смысле позитивна.  Феноменологическое выявление бытия-в-мире  имеет характер
отвода  искажений и  сокрытий, поскольку этот  феномен во всяком присутствии
известным  образом  сам  всегда  уже  "увиден".  И  это  так,  поскольку  он
составляет основоустройство присутствия, с  его бытием  всегда уже разомкнут
для  его  бытийной  понятливости.  Но  феномен  обычно  и всегда  уже  равно
основательно      перетолкован       или      истолкован       онтологически
неудовлетворительно. Только это  'известным образом видеть и все
же толковать  большей частью  криво само коренится не в чем ином
как в  бытийном  устройстве присутствия, в меру которого само себя - и  т.е.
свое  бытие-в-мире тоже - оно онтологически  понимает  ближайшим  образом из
того сущего и его бытия, которое не есть  оно само, но которое встречает его
"внутри" его мира.
     В  самом присутствии  и для  него это бытийное  устройство  всегда  уже
как-то знакомо. И если его надо познать,  то выступающее в
такой  задаче познание  именно  само себя -  как  познание  мира - берет  за
образец отношения  "души" к миру. Познание мира (voeiv), соотв. рассмотрение
и  обсуждение  мира  С^-буос;)  функционирует  поэтому  как первичный  модус
бытия-в-мире,  без  того  чтобы это  последнее было  осмыслено как  таковое.
Поскольку  же эта бытийная  структура остается онтологически недоступна,  но
все же онтически воспринимается  как "отношение" между сущим (миром) и сущим
(душой),  и поскольку  бытие ближайшим образом  понимается в  онтологической
привязке  к  сущему  как  внутримирному,  то делается  попытка схватить  это
отношение между названными сущими на основе этих сущих и в  смысле их бытия,
т.е.   как   наличествование.  Бытие-в-мире  -   пусть   дофеноменологически
испытанное и  познанное  - на  путях  онтологически неадекватного толкования
становится  невидимо. Устройство присутствия знают  теперь  -  а  именно как
нечто  само  собой  разумеющееся  -  только  лишь  в  чеканке  неадекватного
толкования.  Так  оно становится потом "самоочевидной" отправной  точкой для
проблем теории познания или "метафизики познания". Ибо что более  само собой
разумеется,  чем  что  "субъект"  отнесен  к   "объекту"  и  наоборот?   Это
"субъект-объектное  отношение"  должно быть  предпосылкой.  Оно  оказывается
однако - хотя в своей фактичности неприкосновенной --  все же именно поэтому
прямо зловещей предпосылкой, когда ее онтологическая  необходимость и прежде
всего ее онтологический смысл остаются в темноте.
     Поскольку  феномен  бытия-в  образцово  представлен  большей  частью  и
исключительно  познанием  мира,  и  не  только  для  теории  познания  - ибо
практическое поведение понимается  как "не-" и "внетеоретическое" поведение,
- поскольку этим приоритетом познания искажается  понимание наиболее  своего
ему  способа  быть,  то надо еще отчетливее выявить  бытие-в-мире в  аспекте
познания мира  и его само сделать видимым как экзистенциальную "модальность"
бытия-в.

     § 13. Пояснение бытия-в на
примере фундированного модуса. Миропознание

     Если  бытие-в-мире  есть  основоустройство  присутствия,  в  каком  оно
движется  не только вообще, но  преимущественно в модусе повседневности,  то
это должно  всегда уже и онтически  ощущаться. Тотальная пропажа в скрытости
была бы непонятна, тем более что присутствие располагает бытийным пониманием
самого  себя, сколь бы  неопределенно оно ни функционировало.  Но как только
задевали  сам  "феномен  миропознания",  он   тут  же  подпадал  "внешнему",
формальному  толкованию. Показатель  тому -  еще  сегодня  обычное  введение
познания как "субъект-объектного отношения", таящее в себе сколько "истины",
столько  пустоты.  Субъект  и  объект  не  совпадают  и  с  присутствием   и
миром. 
     Даже  если бы  пришлось  определять  бытие-в онтологически первично  из
познающего  бытия-в-мире, то  и тут  первой  непременной задачей  встала  бы
феноменальная характеристика  познания  как  некоего бытия в  мире и к миру.
Когда рефлексируют  над  этим  бытийным  отношением,  ближайшей  данностью в
качестве того, что познается, оказывается сущее, именуемое природой. На этом
сущем  познание   само  не  обнаруживается.  Если  оно  вообще  "есть",   то
принадлежит  единственно  тому сущему, которое  познает. Но и в  этом сущем,
человеческой  вещи,  познание  тоже  не налично.  Во  всяком  случае оно  не
констатируемо  извне  так,  как  скажем телесные  свойства. И вот  поскольку
познание принадлежит этому сущему, но не есть внешнее свойство, ему остается
быть  "внутри". Чем однозначнее  же  держатся  того,  что познание ближайшим
образом и собственно "внутри", да  и вообще не  имеет ничего от образа бытия
физического и  психического  сущего,  тем  безусловнее верят,  что  движутся
вперед в вопросе о сущности  познания и прояснении отношения между субъектом
и объектом. Ибо теперь только и может возникнуть проблема,  а именно вопрос:
как  этот  познающий  субъект выходит из своей внутренней "сферы" в "иную  и
внешнюю", как познание вообще  способно иметь предмет, как  должен мыслиться
сам  предмет, чтобы субъект  в  конце  концов  его познавал,  не обязательно
отваживаясь на  скачок в иную  сферу?  При  таком многообразно варьирующемся
подходе  однако  сплошь выпадает вопрос об  образе  бытия  этого  познающего
субъекта, чей  способ бытия ведь постоянно невысказанно  всегда  уже имеют в
теме, если дело  идет о его познании. Правда, всякий раз  слышишь заверение,
что внутреннее и "внутреннюю сферу" субъекта нельзя разумеется  представлять
в  виде "ящика"  или "камеры". Что  однако позитивно означает то имманентное
"внутри",  в  которое ближайшим образом заключено  познание,  и как бытийный
характер  этого  "внутри-бытия"  познания  основывается  в  бытийном  модусе
субъекта,  о  том царит молчание.  Но  при любом  толковании этой внутренней
сферы,  едва  лишь  встает  вопрос,  как  познание  выбирается  из  себя  
"наружу" и достигает "трансценденции, сразу выхолит на  свет,
что познание находят проблематичным, без того чтобы прежде прояснить, как же
все-таки и что такое есть вообще это познание, выдающее такие загадки.
     При такой  установке устанавливается слепота в отношении того, что тоже
неявно уже  сказано с самой предварительной тематизацией феномена  познания:
познание есть бытийный модус  присутствия  как  бытия-в-мире, оно имеет свое
онтическое фундирование  в  этом  бытийном  устройстве.  Этому  указанию  на
феноменальную данность - познание есть бытийный способ  бытия-в-мире - могли
бы  возразить:  но  ведь  с подобной  интерпретацией  познания  уничтожается
проблема  познания; о чем тогда еще будет спрашивать,  если  предполагается,
что  познание  уже  состоит  при  своем мире, который  оно призвано  впервые
достичь  в трансцендировании субъекта?  Не  говоря о том, что  в только  что
сформулированном вопросе  опять выступает  феноменально  недокументированная
конструктивная "точка зрения", какая все-таки инстанция решает, должна ли, и
в  каком смысле, существовать проблема познания, --  какая еще другая  кроме
самого феномена познания и способа бытия познающего?
     Если мы теперь спросим о том, что  кажет себя в феноменальной  данности
самого  познания,  то надо констатировать, что  само
познание  заранее  основано в уже-бытии-при-мире как сущностном конститутиве
бытия  присутствия.  Это  уже-бытие-при  есть ближайшим  образом  не  просто
оцепенелое  глазение  на  голую   наличность.  Бытие-в-мире  как  озабочение
озаботившим  миром захвачено. Чтобы могло быть  познание как  созерцательное
определение  наличного,  требуется   предшествующий   дефицит  озаботившейся
необходимости-иметь-дело  с миром. В  воздержании от  всякого  изготовления,
орудования  и т.п.  озабочение  вкладывает себя в единственно теперь ему еще
остающийся модус  бытия-в, во всего-лишь-пребывание  при... На  основе этого
способа  бытия к миру, дающего внутримирно встречному сущему встречаться уже
только в  своем чистом выглядении (si5oq), и как модус этого  способа  бытия
возможно    специальное    вглядывание   в    то,    что    таким    образом
встречает. Это вглядывание есть  всякий  раз определенное взятие
направления  на...,  прицеливание к  наличному.  Оно  заранее  заимствует  у
встречного  сущего  "точку зрения".  Это вглядывание  входит  даже  в  модус
самостоятельного  пребывания  при  внутримирном   сущем.  В  так  устроенном
пребывании"  - как  воздержании  от  всякого   орудования   и  использования
   -    происходит    внятие
наличного. Внятие  имеет  способом  своего осуществления  рассмотрение и
обсуждение   чего-то  как  чего-то.  На  почве  этого  в  широчайшем  смысле
толкования внятие становится определением. Внятное и определенное может быть
высказано  в  суждениях,  как такое  высказанное  удержано  и сохранено. Это
внимающее  удержание высказывания о...  само есть способ бытия-в-мире  и  не
должно интерпретироваться  как  ''процесс", через  который субъект  добывает
себе представления о чем-то, остающиеся в качестве так усвоенных на хранение
"внутри", так что относительно их  потом при случае может возникнуть вопрос,
как они "согласуются" с действительностью.
     В самонаправленности на... и постижении  присутствие не выходит впервые
наружу  из какой-то своей внутренней сферы, куда  оно вначале замуровано, но
по своему первичному способу бытия оно  всегда уже  "снаружи" при  встречном
сущем  всякий  раз  уже   открытого  мира.  И  определяющее  пребывание  при
познаваемом сущем есть  не  какое-то оставление внутренней сферы, но  в этом
"бытии  снаружи"  при  предмете  присутствие  тоже  в верно  понятом  смысле
"внутри", т.е. само собой  оно есть как познающее бытие-в-мире. И  опять же,
внятие познаваемого  есть не  возвращение  схватывающего выхождения наружу с
добычей  назад в  "камеру" сознания,  но во внимании, сохранении и удержании
познающее  присутствие  остается  в качестве  присутствия  тоже  снаружи.  В
"простом"   знании  о  бытийной   взаимосвязи   сущего,   во   "всего  лишь"
представлении его, в "только думании" о нем я  не менее снаружи при сущем  в
мире  чем  при  исконном  постижении.  Даже  забывание чего-либо,  когда  по
видимости  всякое  бытийное  отношение  к  прежде  познанному  стерто,  надо
осмыслить как модификацию исходного бытия-в, равным образом всякий  обман  и
всякое заблуждение.
     Показанная  взаимосвязь  фундирования конститутивных для  познания мира
модусов бытия-в-мире делает ясным:  в познании присутствие  достигает нового
статуса бытия к всегда уже открытому в присутствии миру. Эта  новая бытийная
возможность  способна  оформиться  в  самостоятельную,  стать  задачей  и  в
качестве науки взять  на себя руководство  бытием-в-мире. Но ни познание  не
создает впервые "commercium"  субъекта с  миром,  ни  такое "соmmercium"  не
возникает из  воздействия  мира на субъект.  Познание  есть фундированный  в
бытии-в-мире модус  присутствия.  Поэтому бытие-в-мире как
основоустройство требует предварительной интерпретации.


     Третья глава
     Мирность мира


     § 14. Идея мирности  мира
вообще

     Бытие-в-мире должно быть сначала сделано видным в  аспекте структурного
момента  "мир". Исполнение этой задачи кажется легким  и  таким тривиальным,
что многие все еще верят,  будто  вправе  от нее  отделаться. Что это  может
значить, описать "мир" как феномен? Дать увидеть, что из "сущего" кажет себя
внутри мира. Первый шаг тут перечисление такого, что имеется "в" мире: дома,
деревья, люди, горы,  звезды.  "Вид" этого  сущего  мы  можем  обрисовать  и
происходящее   в   нем  и  с  ним  рассказать.   Это  однако  окажется  явно
дофеноменологическим    "занятием",    феноменологически   возможно   вообще
иррелевантным. Описание остается привязано к сущему.  Оно онтично. Искомо же
все-таки  бытие.   "Феномен"  в   феноменологическом  смысле  был  формально
определен как то, что кажет себя как бытие и бытийная структура.
     Феноменологически  описать  "мир"  будет  поэтому  значить:  выявить  и
концептуально-категориально фиксировать бытие наличного внутри мира  сущего.
Сущее внутри  мира это вещи, природные вещи и "ценностно  нагруженные" вещи.
Их вещность становится проблемой; и поскольку такая  вещность надстраивается
над  природной  вещностью,  бытие  природных  вещей,  природа   как  таковая
оказывается  первичной  темой.  Фундирующий  все  характер природных  вещей,
субстанций  есть субстанциальность. Что составляет  ее онтологический смысл?
Тем самым мы придали разысканию однозначную вопросную направленность.
     Но  спрашиваем  ли  мы  при  этом  онтологически  о  "мире"? Означенная
проблематика без сомнения онтологична. Только даже если ей удастся чистейшая
экспликация бытия природы, выверенная по основополагающим тезисам, данным об
этом  сущем  в  математическом  естествознании,  эта  онтология  никогда  не
затронет   феномена   "мир".   Природа  сама   есть   сущее,  встречающее  и
раскрывающееся на разных путях и ступенях внутри мира.
     Тогда нам надо держаться сперва сущего, при каком прежде всего и обычно
держится присутствие, "ценностных" вещей?  Не они ли кажут
"собственно" мир, в котором мы живем?  Возможно, они в самом деле показывают
нечто  такое  как "мир"  доходчивее.  Эти вещи однако  все-таки  тоже  сущее
'"внутри" мира.
     Ни  онтическое  изображение  внутримирного  сущего,  ни  онтологическая
интерпретация  бытия этого  сущего не сталкиваются как таковые  с  феноменом
"мир". В обоих  этих способах подступа к "объективному бытию" мир,  а именно
различным образом, уже "предполагается".
     Возможно,  в  конце  концов  "мир"  вообще  нельзя  рассматривать   как
определение   названного   сущего?   Мы   однако  ведь  именуем   это  сущее
внутримирным. Не  есть ли "мир" просто бытийная  черта присутствия?  И тогда
"ближайшим  образом"  у  всякого присутствия  свой мир? Не делается ли тогда
"мир" чем-то "субъективным"? Как тогда должен быть возможен еще "общий" мир,
"в" котором мы все-таки существуем? И когда ставится  вопрос о "мире", какой
мир имеется  в виду? Ни этот ни тот, но мирность мира вообще. На каком  пути
застигнем мы этот феномен?
     "Мирность"    онтологическое    понятие     и
подразумевает структуру  конститутивного момента  бытия-в-мире. Последнее же
нам  известно  как экзистенциальное  определение присутствия.  Мирность есть
соответственно  сама  экзистенциал.  Когда  мы  онтологически  спрашиваем  о
"мире",  то  никоим   образом   не   покидаем  тематическое  поле  аналитики
присутствия. "Мир" онтологически не есть  определение  того сущего, каким по
сути присутствие не бывает,  но черта самого присутствия. Этим не исключено,
что путь исследования феномена "мир"  должен идти через внутримирное сущее и
его  бытие. Задача феноменологического "описания" мира  настолько  не  лежит
открыто  на   виду,  что  уже   ее  удовлетворительное  определение  требует
существенных онтологических прояснений.
     Из проведенного  рассуждения и частого применения слова "мир" бросается
в      глаза     его      многозначность.      Распутывание     этой      
многозначности       может       стать
демонстрацией  имеющихся  в  виду  под  разными  значениями феноменов  и  их
взаимосвязи.
     1)  Мир  применяется как  онтическое  понятие и  значит тогда универсум
сущего, какое может быть налично внутри мира.
     2)  Мир  служит  онтологическим  термином  и   означает  бытие  сущего,
названного под  п. 1.  Причем  "мир" может стать  титулом  региона,  который
охватывает  всякий раз какую-то множественность сущего; напр. мир значит  
просто,  как  в  разговоре   о  "мире"   математиков,  регион
возможных предметов математической науки.
     3) Мир может  быть понят опять же в онтическом смысле, но теперь не как
сущее,  каким присутствие по  своей сути не бывает  и какое  может встретить
внутри мира, а как то, "в чем" фактическое присутствие  как вот это "живет".
Мир имеет здесь доонтологически экзистентное значение. При  этом  существуют
опять разные возможности: мир  подразумевает "публичный" мы-мир или "свой" и
ближайший (домашний) окружающий мир.
     4)   Мир   означает   наконец  онтологически-экзистенциальное   понятие
мирности.  Сама  мирность  модифицируема  в то или  иное  структурное  целое
отдельных  "миров",   но   включает  в  себя  априори  мирности  вообще.  Мы
задействуем  выражение мир терминологически для значения, фиксированного под
п. 3. Если оно будет  иногда употребляться в первом из названных смыслов, то
это значение будет маркироваться кавычками.
     Производное  "мирный"  значит   тогда  терминологически   образ   бытия
присутствия  и никогда таковой  наличного "в" мире  сущего.  Его мы  именуем
миропринадлежным или внутримирным.
     Взгляд  на  прежнюю онтологию показывает, что  упущению конститутивного
для  присутствия  бытия-в-мире   сопутствует  перескакивание  через  феномен
мирности. Вместо  этого  пытаются  интерпретировать  мир  из  бытия  сущего,
которое  внутримирно  налично,  но  сверх  того  ближайшим  образом даже  не
раскрыто,  из  природы.  Природа  -  онтологически-категориально
понятая - есть граничный случай бытия возможного внутримирного сущего. Сущее
как  природу присутствие  может открыть только в  определенном модусе своего
бытия-в-мире. Это  познание  имеет  характер определенного размирщения мира.
"Природа"  как  категориальная  цельность  бытийных  структур  определенного
внутримирно  встречающего   сущего  никогда   не  сможет   сделать  понятной
мирность. Но  и феномен "природа" скажем в смысле романтического
понятия природы онтологически уловим впервые только из понятия мира, т.е. из
аналитики присутствия.
     В  том  что  касается проблемы  онтологического  анализа  мирности мира
традиционная онтология движется - если  она вообще здесь проблему  видит - в
тупиковом пространстве. С другой стороны, интерпретация мирности присутствия
и возможностей  и  разновидностей  его  омирщения  должна  показать,  почему
присутствие в  бытийном образе миропознания  онтически  и
онтологически перескакивает через  феномен  мирности. В  факте этого промаха
однако   лежит  одновременно   указание   на   то,  что   требуются   особые
предосторожности, чтобы  добыть для  подступа  к  феномену  мирности  верную
феноменальную опору, которая воспрепятствует перескоку.
     Методическая   ориентация   тут  уже   была  задана.   Бытие-в-мире   и
соответственно  также мир в  горизонте средней повседневности как ближайшего
бытийного образа присутствия призваны стать темой аналитики. Надо проследить
за обыденным бытием-в-мире, и в феноменальной опоре на него нечто такое  как
мир должно войти в обзор.
     Ближайший  мир  обыденного присутствия это окружающий  мир.  Разыскание
берет  путь  от  этой  экзистенциальной черты  среднего бытия-в-мире к  идее
мирности  вообще,  Мирность  окружающего мира (окружающую мирность) мы  ищем
проходя  через  онтологическую интерпретацию ближайшего  встречного внутри -
мироокружного  сущего. Выражение окружающий мир содержит в этом "окружающий"
указание на пространственность. "Окружение",  конститутивное для окружающего
мира,  не   имеет  однако  первично  "пространственного"  смысла.  Бесспорно
принадлежащий окружающему миру пространственный характер  проясняется скорее
только  из   структуры  мирности.  Отсюда  становится   феноменально   видна
означенная   в   §    12   пространственность
присутствия. Онтология  впрочем  и  пыталась  интерпретировать бытие  "мира"
именно идя от пространственности  как res extensa. Крайнюю тенденцию к такой
онтологии "мира", причем в противоориентации на res cogitans, с присутствием
ни онтически ни онтологически не совпадающую, видим  у Декарта. Отграничение
от этой онтологической тенденции поможет прояснить предпринятый здесь анализ
мирности.  Оно  проводится в  три этапа: А.  Анализ  окружающей  мирности  и
мирности  вообще. Б. Иллюстрирующее отличение анализа  мирности от онтологии
"мира"  у  Декарта.  В.  Окружное  окружающего  мира и  "пространственность"
присутствия.

     А.  Анализ   окружающей  мирности  и  мирности
вообще
     §  15.  Бытие  встречного
сущего в окружающем мире

     Феноменологическое   выявление   бытия   ближайше   встречного   сущего
производится  по путеводной  нити повседневного бытия-в-мире,  которое мы 
именуем  также  обращением  в мире  и  с  внутримирным сущим.
Обращение уже распалось на многосложность способов озабочения. Ближайший вид
обращения есть однако, как было показано, не только лишь внимающее познание,
но  орудующее, потребляющее  озабочение,  у которого  есть свое  собственное
"познание".  Феноменологической  вопрос  касается  ближайшим  образом  бытия
встречающего  в  таком  озабочении  сущего. Для  надежности потребного здесь
видения необходимо предваряющее методическое замечание.
     В  размыкании  и  развертывании  бытия  сущее  всегда  заранее  и  тоже
тематизируется, в собственной теме стоит бытие.  В круге теперешнего анализа
как  предтематическое сущее вводится  то, которое  кажет себя при озабочении
окружающим миром. Это сущее  тут не  предмет теоретического "миро"-познания,
оно  потребляемое,  изготовляемое и  т.п.  Как  такое  встречное  сущее  оно
дотематически    входит   в    поле    зрения    "познания",   которое   как
феноменологическое смотрит  первично на  бытие  и  из этой тематизации бытия
со-тематизирует  то или иное сущее. Такое феноменологическое толкование есть
соответственно  не познание сущих  свойств сущего,  но определение структуры
его  бытия. Как исследование  бытия оно становится  однако самостоятельным и
выраженным осуществлением понятности бытия, всякий раз  уже принадлежащей  к
присутствию и  "живущей"  во  всяком  обращении  с сущим.  Феноменологически
до-тематическое  сущее,  здесь,  стало  быть, употребляемое,  находящееся  в
изготовлении, становится  доступно в перенесении  себя  в такое  озабочение.
Строго беря,  эти  слова о перенесении себя вводят в заблуждение; ибо в этот
бытийный образ озаботившегося обращения нам не надо даже особо переноситься.
Повседневное присутствие  всегда  уже есть  этим  способом, напр.:  открывая
дверь, я делаю  употребление из дверной ручки. Получение феноменологического
доступа к встречающему так сущему заключается скорее в оттеснении теснящих и
путающихся   толковательных  тенденций,  скрывающих  вообще  феномен  такого
"озабочения",  а заодно  с  ним даже и прямо сущее, как оно само  от себя  в
озабочении  для  него встречно. Эти  коварные  промахи прояснятся,  если  мы
теперь исследуя спросим: какое  сущее  должно стать  предтемой и утвердиться
как пред-феноменальная почва?
     Отвечают:  вещи.  Но с этим  само собой  разумеющимся  ответом  искомая
предфеноменальная почва возможно уже упущена. Ибо  в  этом задействовании 
сущего   как   "вещи"   (res)   лежит   неявно   предрешающая
онтологическая характеристика. Анализ,  спрашивающий от такого сущего дальше
к  бытию,  натыкается на  вещность и реальность. Онтологическая  экспликация
находит  так  продвигаясь   бытийные  черты   наподобие   субстанциальности,
материальности, протяженности, рядоположности... Но встречающее в озабочении
сущее в этом бытии даже доонтологически  сразу утаено. Именуя вещи "ближайше
данным" сущим, делают онтологический  промах,  хотя онтически  подразумевают
что-то иное. Что собственно  подразумевают, остается  неопределенным. Или же
мы  характеризуем  эти  "вещи"   как  "наделенные  ценностью".  Что   значит
онтологически  ценность?  Как  категориально  схватить  эту   "долю"  и  эту
наделенность?  Не говоря  о темноте этой  структуры  наделенности ценностью,
уловлен  ли  тут  феноменальный  бытийный  характер  того,  что  встречает в
озаботившемся обращении?
     У      греков      был      уместный      термин      для      "вещей":
πραγματα, т.е. то, с  чем имеют дело
в озаботившемся  обращении  (тсро^к;). Но  онтологически как  раз специфично
"прагматический"                        характер                        этих
πραγματα  они  оставляли в  темноте,
определяя их "ближайшим образом"  как  "просто вещи". Мы именуем
встречающее в озабочении сущее средством. В обращении
находимы  средство  для письма, шитья, труда,  транспорта, измерения. Способ
бытия средства  следует  выявить. Пойдем по путеводной нити предварительного
очерчивания того, что делает средство средством, его применимости.
     Одного средства  строго  беря  не  "бывает".  К  бытию средства  всегда
принадлежит  целое средств, где  оно может быть  этим средством,  какое  оно
есть. Средство по своей сути есть  "нечто для  того чтобы..." Разные способы
"для-того-чтобы"   как    годность,   полезность,   применимость,   удобство
конституируют  целое  средств. В структуре  "для-того-чтобы" есть  отсылание
чего к  чему.  Помеченный  этим титулом  феномен  может стать  виден в своем
онтологическом генезисе лишь в дальнейших анализах.  Предварительно  следует
феноменально иметь  в виду многосложность  отсылок. Средство, отвечая своему
свойству  средства, есть всегда из принадлежности другому средству: средство
для письма, перо, чернила,  бумага,  подкладка,  стол,  лампа, мебель, окна,
двери, комната. Эти "вещи" никогда  не кажут себя сначала по себе, потом как
сумма  реалий  заполняя  комнату.  Ближайше  встречное,  хотя тематически не
схваченное, это комната, да и та опять не как нечто "между четырьмя стенами"
в геометрическом пространственном смысле, но как средство
для  жилья.   Из  нее  кажет  себя  "обстановка"  в  этой  последней  каждое
"отдельное" средство. До него всегда уже открыта какая-то целость средств.
     Всегда скроенное по средству обращение, в каком средство только и может
генуинно  показать  себя в своем  бытии,  напр.  забивание  молотком,  и  не
осмысливает   это  сущее  тематически  как   случившуюся  вещь.  и   никакое
употребление не знает  скажем  о структуре средства как таковой. У забивания
нет  ни  малейшего  знания  присущего  молотку характера  средства,  но  оно
приспособило себе  это средство как уместнее невозможно. В таком применяющем
обращении    озабочение   подчиняет    себя    вот   этому   для-того-чтобы,
конститутивному для  всякого  средства;  чем  меньше  на вещь-молоток просто
глазеют,  тем ловчее ее применяют,  тем исходнее становится отношение к ней,
тем незатемненнее встречает она как то что она есть, как средство. Забивание
само  открывает специфическое  "удобство"  молотка. Способ бытия средства, в
котором    оно   обнаруживает   себя    самим    собой,    мы   именуем   
подручностью.  Лишь  поскольку   средство  имеет  это
"по-себе-бытие", а не просто лишь бывает, оно в широчайшем смысле удобно и в
распоряжении. Самое пристальное только-лишь-всматривание в так-то устроенный
"вид"   вещей  не   способно  открыть   подручность.  Чисто   "теоретически"
всматривающийся    взгляд    на    вещи    лишен   понимания    подручности.
Употребляюще-орудующее обращение  однако не слепо,  у  него свой собственный
способ   смотреть,  ведомый  орудованием   и  наделяющий  его  специфической
вещественностью. Обращение со средством  подчиняется многосложности  отсылок
"для-того-чтобы"     Смотрение     такого     прилаживания   есть усмотрение.
     "Практическое"  поведение "атеоретично" не  в смысле  не-всматривания и
его  отличие  от  теоретического поведения  лежит не  только в  том, что тут
созерцают, а  там  действуют  и  что  действие,  чтобы  не остаться  слепым,
применяет теоретическое  познание, но созерцание так  же исходно есть всегда
уже озабочение, как у действия есть свое  смотрение. Теоретическое поведение
есть    только-всматривание   без   усмотрения.   Всматривание,   хотя   оно
неусматривающе, не неуправляемо, свой канон оно формирует в методе.
     Подручное ни вообще не схватывается  теоретически, ни  даже  усмотрение
ближайшим образом не усматривает в нем темы. Ближайше подручному свойственно
как  бы  прятаться  в   своей  подручности,  именно  чтобы  быть  собственно
подручным.   То,   чего   ближайшим   образом   держится   повседневное   
обращение,  это  даже  не  сами средства  труда,  но  работа,
конкретное  изготовляемое,  первично  озаботившее  и отсюда  подручное тоже.
Работа несет целость отсыланий, внутри которой встречает средство.
     Срабатываемое  изделие  как  для-чего  молотка, рубанка,  иглы  в  свою
очередь  имеет бытийный  род  средства. Изготовляемая  обувь существует  для
носки   (обувь   средство),  собранные  часы   -  для  считывания   времени.
Изготовляемое,  преимущественно  встречающее  в  озаботившемся  обращении  -
находящееся в работе - в своей сущностно ему принадлежащей применимости дает
встретить всякий раз  уже и для-чего своей применимости. Сработанное изделие
есть  со  своей стороны  только на  основе его  употребления и  открытой  им
взаимосвязи отсылок сущего.
     Срабатываемое  изделие  однако не только применимо  для... Изготовление
само всегда есть применение чего-то для чего-то. В изделии заложено вместе и
указание  на  "материалы". Оно  привязано  к коже, нитям, иглам и  т.п. Кожа
опять же выделана из шкур. Те сняты с животных, выращенных другими. Животные
имеются  внутри мира и  без  животноводства, да  и  тут это  сущее известным
образом изготовляет само себя. В окружающем мире соответственно  оказывается
доступно  и  сущее,  само  по  себе  не  требующее изготовления, всегда  уже
подручное. Молоток, клещи, гвозди сами по себе отсылают - из этого состоят -
к  стали, железу, руде,  горной породе, дереву. В применяемом средстве через
применение сооткрыта "природа", "природа" в свете природных продуктов.
     Природа однако не должна здесь пониматься  как только еще наличное - ни
как природная сила. Лес это древесина, гора каменоломня, река гидравлический
напор, ветер это ветер "в парусах". С открытием "окружающего мира" встречает
открытая так  "природа", От способа ее бытия как подручной можно  отвлечься,
открывая и определяя  ее саму исключительно  в  ее чистой наличности.  Этому
открытию природы однако природа как то, что "волнуется и дышит", переполняет
нас, завораживает как пейзаж, остается  тоже потаенной. Растения ботаника не
цветы на лугу, географически  зафиксированный  "исток"  реки не  "родник  из
почвы".
     Сработанное изделие отсылает не только к для-чего своей  применимости и
к из-чего своего состава,  в простых обстоятельствах ремесла в нем заключено
вместе с тем  указание  на  своего  носителя  и  пользователя.  По его  телу
выкраивается  изделие,  он   "есть"   и  при  возникновении   изделия.   При
изготовлении массового товара эта конститутивная отсылка ничуть не отпадает;
она только неопределенна, указывает на любое, среднее. С изделием  встречает
поэтому не  только  сущее,  которое подручно,  но  и  сущее  бытийного  рода
присутствия,  для  которого   в  его  озабочении   изготовленное  становится
подручным;   заодно  с  тем  встречает  мир,  в  котором  живут  клиенты   и
потребители, который  вместе и  наш. Сработанное  изделие подручно не только
где-то  в домашнем мире мастерской, но и в  публичном  мире. С ним открыта и
каждому доступна  природа  окружающего  мира.  В  дорогах,  улицах,  мостах,
зданиях  через  озабочение открыта  в  известном направлении природа. Крытый
перрон берет в расчет непогоду,  публичные осветительные устройства темноту,
т.е.  специфическую  смену наличия  и отсутствия дневного света,  "положение
солнца".  В  часах  ведется  учет известной  констелляции  в  системе  мира.
Взглянув на часы,  мы неявно  делаем  употребление из "положения Солнца", по
которому   ведется  официальная   астрономическая   корректировка  измерения
времени.  В  привычном  и незаметном  применении  подручного средства  часов
подручна и природа окружающего мира. К существу функции раскрытия при всяком
озаботившемся  растворении в ближайшем мире труда принадлежит то, что всякий
раз  смотря по  образу растворения в  нем с разной степенью  отчетливости, с
разной широтой усматривающего вторжения оказывается открыто со-предъявленное
в изделии внутримирное сущее в его конститутивных отсылках.
     Способ бытия этого сущего подручность. Ее не следует  опять же понимать
как  просто  черту  восприятия,  как если  бы ближайше  встречному  "сущему"
навязывались такие "аспекты",  как  если бы  наличное  сначала само  по себе
вещество  мира  "субъективно окрашивалось"  этим образом.  Так  направленная
интерпретация просматривает, что сущее  должно было бы сперва для этого быть
понято и открыто  как чистая наличность и в ходе открывающего и усваивающего
обращения  с "миром"  иметь  приоритет  и вести. Это однако противоречит уже
онтологическому  смыслу познания, в  котором мы показали фундированный модус
бытия-в-мире. Последнее пробивается  к  высвобождению  просто лишь наличного
только  через  озаботившее  подручное.   Подручность
есть  онтологически-категориальное  определение сущего как оно  есть "по
себе". Но  подручное  "имеется" ведь только  на основе наличного. Следует ли
однако отсюда  - однажды признав этот  тезис - что подручность онтологически
фундирована в наличности?
     Но   пусть   в   пробивающейся  дальше   онтологической   интерпретации
подручность  и   подтвердится  как  бытийный  образ   ближайше  открываемого
внутримирного  сущего,  пусть   даже  удастся  доказать  ее   исходность   в
противоположность чистой  наличности - достигнута ли всем, что  до  сих  пор
эксплицировано,  хоть  самая малость для  онтологического понимания феномена
мира?  Мир при интерпретации этого внутримирно  сущего  мы ведь все-таки уже
"предполагали".  Взаимосвязь этого сущего  не  выдает  ведь  в сумме чего-то
наподобие  "мира".  Ведет ли  тогда вообще  путь  от  бытия этого  сущего  к
выявлению феномена мира?

     § 16. Заявляющая о себе во
внутримирно сущем мироразмерность окружающего мира.

     Мир  сам не внутримирно сущее,  и  все  же он настолько определяет  это
сущее, что оно может встретиться и открытое сущее в его бытии может показать
себя лишь насколько мир "имеется". Но как "имеет себя" мир? Если присутствие
онтически  конституировано  бытием-в-мире  и  к его  бытию  равносущественно
принадлежит  понимание  своей самости, как бы  оно ни было неопределенно, то
нет ли  у него понимания мира, доонтологического понимания, правда лишенного
эксплицитных  онтологических прозрений  и способного без них  обходиться? Не
кажет  ли себя  для озаботившегося  бытия-в-мире с  внутримирно  встречающим
сущим, т.е.  с  его  внутримирностью, нечто вроде мира?  Не  входит  ли этот
феномен  в дофеноменологический обзор, не всегда  ли уже  включен в таковой,
без того чтобы требовать тематической онтологической интерпретации? Имеет ли
присутствие  само   в  круге  своей  озаботившейся  поглощенности  подручным
средством такую возможность быть, в которой ему  с  озаботившим внутримирным
сущим просвечивает известным образом его мирность?
     Если  такие  бытийные  возможности  присутствия  внутри  озаботившегося
обращения дадут себя выявить, то откроется путь пойти вслед за высвечивающим
так  феноменом  и  попытаться  как  бы  "застать"  его  и  опросить  на  
предмет кажущих в нем себя структур.
     К  повседневности бытия-в-мире  принадлежат  модусы озабочения,  дающие
озаботившему сущему встретиться так, что       мироразмерность внутримирного
при этом выходит на
свет . Ближайше подручное сущее может  быть найдено в озабочении
неприменимым, не налаженным для своего  определенного применения. Инструмент
оказывается поврежденным, материал  неподходящим. Средство при  этом в любом
случае под  рукой. И чем вскрывается неприменимость, это не  всматривающейся
фиксацией свойств, но усмотрением применяющего обращения. При таком вскрытии
неприменимости     средство      бросается      в     глаза.     Эта      
заметность  выдает  подручное   средство  в  известной
неподручности.  Здесь однако  заложено: неприменимое просто валяется, -  оно
показывает   себя   средство-вещью,  которая  так-то  выглядит  и  в   своей
подручности, так выглядящая, постоянно же была и наличной. Чистая наличность
заявляет себя в средстве,  чтобы опять же  снова быть втянутой в подручность
озаботившего, т.е.  находящегося  в ремонте. Эта наличность неприменимого не
вовсе  еще  лишена  всякой  подручности, так наличествующее средство еще  не
подвернувшаяся  где-то  вещь.  Повреждение средства еще не простое изменение
вещи, не только случившаяся у чего-то наличного смена свойств.
     Озаботившееся  обращение однако сталкивается  с  неприменимым не только
внутри чего-то уже подручного, оно находит также такое, чего не хватает, что
не просто не "с  руки", но  вообще не "под рукой". Нехватка такого рода  как
обнаружение   неподручного   опять    открывает   подручное   в    известном
лишь-наличествовании.   Подручное,  чье  отсутствие  под   рукой   замечено,
переходит в модус навязчивости. Чем настоятельнее
надобность в пропавшем, чем собственнее оно встречает в своем отсутствии под
рукой,  тем  навязчивее делается это  подручное,  а именно так, что  кажется
теряющим характер подручности. Оно обнажается как  всего  лишь  наличное, от
которого  невозможно  отделаться без  недостающего. Растерянному  разведению
руками как дефективному модусу озабочения приоткрывается  всего-лишь-наличие
подручного.
     В обращении с озаботившим миром неподручное может встретиться не только
в смысле неприменимого или прямо пропавшего, но как неподручное, которое как
раз не пропало и  не неприменимо, а "путается под ногами" озабочения. То, на
что озабочение не может себя  направить, для чего  у него "нет времени",  не
подручно по способу некстати подвернувшегося,  того,  с чем не управились.
     Это       несподручное       мешает       и       обнаруживает       
назойливость  того,  чем  ближайшим образом и прежде
всего придется озаботиться.  С этой назойливостью по-новому  заявляет о себе
наличность  подручного  как  бытие  того,  что все  еще  предстоит  и  зовет
развязаться с ним.
     Модусы заметности, навязчивости и назойливости имеют функцию вывести на
свет  в  подручном  характер  наличия.  При  этом  однако  подручное  еще не
созерцается и  не  разглядывается  просто  как наличное, заявляющая  о  себе
наличность  еще   связана  в   подручности   средства.  Последнее   еще   не
завуалировано до голых вещей. Средство становится "средством" в смысле того,
что хотелось бы отбросить; в этой тенденции  к отбрасыванию подручное однако
кажет себя все еще подручным в своей неустраненной наличности.
     Что  однако  должно  дать это указание на  модифицированную встречность
подручного,  в  котором обнажается его наличность, для  прояснения  феномена
мира  И   с   анализом  этой  модификации  мы  тоже   стоим  еще  при  бытии
внутримирного, ближе к феномену мира мы пока еще не подошли. Схватить мы его
еще  не  схватили, но  привели себя теперь к  возможности  ввести феномен  в
обзор.
     В  заметности, навязчивости и назойливости подручное известным  образом
утрачивает  свою  подручность.  Последняя  однако  сама  понимается,  хотя и
нетематически, в ходе обращения  с  подручным. Она не исчезает просто, но  в
заметности неприменимого как бы  с нами расстается. Подручность показывается
еще раз, и именно тут показывается также мироразмерность подручного.
     Структура бытия подручного как средства определяется  через  отсылания.
Своеобразное и само собой разумеющееся "по-себе" ближайших "вещей" встречает
в  использующем  их  и  при  этом  их  специально  не  берущем  во  внимание
озабочении, которое может наткнуться на неприменимое. Средство неприменимо -
здесь   заложено:  конститутивная   отсылка  от   для-того-чтобы  к  некоему
а-для-этого нарушена. Сами отсылки не  становятся предметом рассмотрения, но
"присутствуют"   в   озаботившемся   помещении   себя   среди   них.   
В  нарушении  отсылания  -  в  его   неприменимости
для... -отсылание  становится  однако  явным.  Правда и  теперь еще  не  как
онтологическая структура, но  онтически для усмотрения,  наталкивающегося на
поврежденность  средства.  С  таким  пробуждением  в  усмотрении  отсылки  к
всегдашнему для-этого последнее входит в поле  зрения само
и с ним  рабочая  взаимосвязь,  целая  "мастерская", а именно как  то,  чего
озабочение  всегда уже  держится. Взаимосвязь средств высвечивается  не  как
нечто никогда  еще не виданное, но  как постоянно в усмотрении  заранее  уже
высматриваемое целое. С этим целым однако заявляет о себе мир.
     Равным  образом пропажа подручного, чья  повседневная  подвертываемость
сама  собой разумелась так, что мы ее даже не замечали, есть слом открытых в
усмотрении  взаимосвязей  отсылания.  Усмотрение
толкается в пустоту и только теперь видит, к чему и с чем пропавшее было
под рукой. Опять заявляет о себе окружающий мир. Что так высвечивается, само
не  есть  подручное  среди  прочих и уж  никак не наличное,  которым  где-то
фундировано подручное средство. Оно есть в своем "вот" до всякой констатации
и  рассмотрения. Оно недоступно даже усмотрению, поскольку  последнее всегда
выходит  на сущее, а оно для усмотрения всегда уже разомкнуто. "Размыкать" и
"    разомкнутость"    употребляются    ниже
терминологически  и   означают  "отмыкать"   -  "отомкнутость".  "Размыкать"
соответственно  никогда  не означает  чего-то наподобие  "получать  косвенно
через умозаключение".
     Что  мир  не  "состоит"  из  подручного,  видно  м.   пр.  потому,  что
высвечиванию  мира  в  интерпретированных  модусах   озабочения  сопутствует
размирщение подручного,  так  что в нем обнаруживается лишь-наличествование.
Чтобы в повседневном озабочении "окружающим  миром" наличествующее  средство
смогло встретиться в своем "по-себе-бытии", те отсылки и  цельности отсылок,
в  которых  "тонет"  усмотрение,  для  этого последнего  и  уж  подавно  для
неусматривающего,    "тематизирующего"    схватывания   должны    оставаться
нетематическими. Не-заявка-о-себе мира есть условие возможности невыступания
подручного  из  его  незаметности.  И
здесь конституируется феноменальная структура по-себе-бытия этого сущего.
     Привативные   выражения   подобно   незаметности,  ненавязчивости,   не
назойливости имеют  в  виду позитивный феноменальный характер бытия ближайше
подручного. Эти  "не" подразумевают черту обособленности подручного, то, что
мы имеем в виду под  по-себе-бытием, но что "обычно" мы  характерным образом
приписываем наличному как поддающемуся тематической фиксации,  В первичной и
исключительной ориентации на наличное  это "по-себе" онтологически вообще не
прояснимо. Толкования однако требовать  надо,  если речь  о "по-себе" должна
быть онтологически релевантной. К этому по-себе бытия взывают большей частью
онтически  эмфатически,  и  с  феноменальной  правотой.  Но  эта  онтическая
апелляция еще не оправдывает претензий на мнимую онтологичность высказывания
с  такой  апелляцией. Предыдущий анализ делает уже  ясным, что по-себе-бытие
внутримирного  сущего онтологически ухватываемо только  на  основе  феномена
мира.
     Если однако мир способен  известным образом высветиться, он должен быть
вообще   разомкнут.   С   доступностью  внутримирного  подручного  мир   для
усматривающего озабочения всегда уже  предразомкнут. Он поэтому есть  нечто,
"в  чем" присутствие как  сущее  всегда  уже  было,  к чему  оно  во  всяком
сколько-нибудь явном продвижении всегда может только возвращаться.
     Бытие-в-мире  по   предыдущей  интерпретации  значит:   нетематическое,
усматривающее  погружение в  конститутивные  для  подручности  всего  целого
средств отсылания. Озабочение  всегда  уже  есть, как оно  есть,  на  основе
свойскости  с миром.  В  этой  свойскости присутствие может потерять себя во
внутримирно  встречном  и быть им захвачено. Что это такое,  с чем освоилось
присутствие,  почему может  высветиться  мироразмерность  внутримирного? Как
понять цельность отсыланий, внутри которой "движется" усмотрение и возможные
разломы которой выталкивают наличность сущего?
     Для  ответа  на  эти вопросы,  нацеливающие  на  разработку феномена  и
проблемы   мирности,   требуется  более  конкретный   анализ   структур,  во
взаимосвязь строения которых внедряются поставленные вопросы.

     §17. Отсылание и знак.

     При   предварительной   интерпретации    структуры   бытия   подручного
("средств") стал  виден феномен отсылания,  правда так эскизно, что мы сразу
подчеркнули необходимость  раскрыть этот пока только обозначенный феномен  в
аспекте  его  онтологического  происхождения. Сверх  того  стало  ясно,  что
отсылание  и целость отсыланий будут в каком-то смысле  конститутивными  для
самой  мирности.  Мир мы  пока  видели  высвечивающим только  внутри  и  для
определенных модусов внутримирного озабочения подручным, причем вместе с его
подручностью. Чем дальше  мы  поэтому  будем  пробиваться
вперед  в понимании  бытия  внутримирного сущего, тем шире и надежнее станет
феноменальная почва для высвобождения феномена мира.
     Мы снова берем  отправной  точкой  бытие подручного,  причем  теперь  с
намерением точнее схватить сам феномен  отсылания. Для этой  цели попытаемся
дать  онтологический анализ  одного такого  средства, на котором  дают  себя
обнаружить  "отсылания"  в  разнообразном  смысле.  Подобное  "средство"  мы
находим в знаке. Этим словом именуется многое: не только разные виды знаков,
но  бытие-знаком для...  само может быть формализовано до
некоего  рода универсального типа  отнесенности, так что  знаковая структура
сама  подает онтологическую  путеводную  нить  для  ''характеристики"  всего
сущего вообще.
     Знаки  однако сами  ближайшим образом суть средства, чей  специфический
характер средств состоит в указывании. Такого рода знаками являются дорожные
указатели,  межевые  камни,  штормовой  аэростат   в  мореходстве,  сигналы,
знамена,  знаки  траура  и  подобное. Указание  можно определить  как  "вид"
отсылания.  Отсылание, беря крайне  формально,  есть отнесение. Отношение не
служит однако  родом для  "видов" отсыланий,  распадающихся  скажем на знак,
символ, выражение,  значение. Отношение есть формальное определение, которое
на  пути  "формализации" прямо поддается  считыванию со  всякого вида связей
любой содержательности и любого способа бытия.
     Всякое отсылание есть отношение, но не всякое отношение есть отсылание.
Всякая  "указательность"  есть  отсылание,   но  не  всякое  отсылание  есть
указывание.   Тут  одновременно  заложено:   всякая  "указательность"   есть
отношение, но не всякое отнесение есть указывание. Тем самым выходит на свет
формально-общий  характер  отношения. Для исследования  феноменов отсылание,
знак  и  тем  более значение их  характеристикой  как  отношения  не  добыто
ничего.  В  конце  концов  должно  быть  показано даже, что само
"отношение" из-за  своего  формально-общего  характера  имеет онтологический
источник в отсыланий.
     Если настоящий анализ ограничивается интерпретацией знака  в отличие от
феномена   отсылания,   то   и   внутри  этого  ограничения   замкнутая   множественность возможных знаков тоже не может быть адекватно
исследована.  Среди  знаков  есть признаки, пред- и  ознаменования,  пометы,
опознавательные знаки, чье указывание  всегда  разное, совершенно отвлекаясь
от того, что всякий раз служит таким знаком. От этих "знаков" надо отличать:
след,   рудимент,  памятник,  документ,  свидетельство,  символ,  выражение,
явление, значение. Эти  феномены легко  на  основе их  формального характера
отношения поддаются формализации;  мы  сегодня  особенно  легко  склонны  по
путеводной нити  такого  "отношения"  подвергать  все сущее "интерпретации",
которая всегда "согласуется",  потому что в основе ничего не  говорит, как и
податливая схема формы и содержания.
     Образчиком  для знака мы выбираем  такой, который в  позднейшем анализе
призван послужить образцом в другом аспекте. На автомобилях  последнее время
устанавливают  красную поворотную  стрелку,  чье  положение  всякий  раз,  к
примеру  на  перекрестке,  показывает,  какое  направление  возьмет  машина.
Положение  стрелки  регулируется   водителем  машины.  Этот  знак  средство,
подручное  не только в озабочении  (управлении) водителя машины, И  с ним не
едущие - причем именно они - делают употребление из этого средства, а именно
способом уклонения в соответствующую  сторону или  остановки на месте.  Этот
знак  внутримирно  подручен  во взаимосвязном  целом  транспортных средств и
правил  уличного  движения.  В  качестве  средства  это средство  указывания
конституируется  отсыланием.  Оно  имеет   характер   для-того-чтобы,   свою
определенную полезность, он для указывания.  Это  знаковое  указывание может
быть  схвачено как "отсылание". Причем надо однако заметить: это "отсылание"
как указывание не есть онтологическая структура знака как средства.
     "Отсылание" как указание основано  напротив в бытийной структуре бытия,
в полезности  для. Последняя еще не делает  сущее знаком. Средство "молоток"
тоже  конституировано полезностью,  но через  то молоток  еще не  становится
знаком.  "Отсылание"  указывание  есть  онтическая
конкретизация  для-чего полезности и назначает средство  для него. Отсылание
"полезность для" есть напротив  онтологически-категориальная  определенность
средства как средства. Что для-чего полезности получает  свою конкретность в
указывании,  для устройства средства  как  такового случайно. Вчерне  уже на
этом  примере  знака  видна  разница  между  отсыланием  как  полезностью  и
отсыланием  как  указанием.  То  и  другое  настолько  не
совпадают, что лишь в своем единстве  впервые  делают возможной конкретность
определенного  вида  средства.  Насколько  однако   заведомо  принципиальное
отличие  указания от отсылания  как устройства средства, настолько бесспорно
знак опять же имеет все-таки своеобразное и даже  исключительное отношение к
способу   бытия   всякой   внутримирно   подручной   целости  средств  и  ее
мироразмерности.   Средство-указатель   имеет   в  озаботившемся   обращении
преимущественную  применимость. Онтологически опять же  простой  констатации
этого факта не  может быть достаточно. Основание и смысл  этого преимущества
должны быть прояснены.
     Что значит указание знака? Ответ  можно получить только тогда, когда мы
определим  адекватный  способ  обращения  со средством-указателем. При  этом
должна  генуинно открыться  для  осмысления  также его  подручность.  Каково
адекватное имение-дела со знаком? В ориентации на названный пример (стрелка)
надо сказать: соответствующим отношением  (бытием) к встречному  знаку будет
"уклониться" или "остаться стоять" перед близящимся транспортом  со стрелкой
на  нем.   Уклонение  как  взятие  направления   сущностно   принадлежит   к
бытию-в-мире присутствия. Оно всегда как-то направленно и в пути;  остановка
и стояние лишь граничные случаи этого направленного "в пути". Знак адресован
специфически  "пространственному" бытию-в-мире. Собственно не "уловлен" знак
именно  тогда,   когда  мы  на  него  глазеем,  констатируем  как  появление
вещи-указателя.  Даже  когда   мы  следим   взглядом  в  указанном  стрелкой
направлении  и  всматриваемся  во  что-то  наличное  внутри  области,   куда
указывает стрелка,  и тогда тоже знак  собственно не встречен. Он повернут к
усмотрению  озаботившегося обращения, а именно так, что следующее его указке
усмотрение, таким образом  его провожая, вводит конкретный  круг окружающего
мира в специальный "обзор". Усматривающее обозрение не постигает  подручное;
оно  достигает  вместо  этого  ориентации  внутри  окружающего  мира. Другая
возможность восприятия средства заключается в том, что стрелку встречают как
принадлежащее  к  автомобилю   средство;  при  этом  специфический  характер
средства стрелки не обязательно должен быть раскрыт; что и как  она призвана
показывать,  может  оставаться  в  полной  неопределенности,  и   все  равно
встречающее  не просто  вещь.  Опыт  вещи,  в  противоположность  ближайшему
обнаружению  многосложно  неопределенной  множественности  средств,  требует
своей особой определенности.
     Знаки  описанного рода  позволяют подручному  встретиться,  точнее  его
взаимосвязи стать  доступной так, что озаботившееся обращение создает  и  обеспечивает себе некую ориентировку. Знак не вещь, стоящая в
указательном отношении к другой веши, но средство, выражение вводящее ту или
иную целость средств в усмотрение  так,  что заодно с тем заявляет о себе мироразмерность       подручного.       В   признаке   и  предзнаменовании  "показывается",  "что
будет", но не  в смысле простого появления, прибавляющегося к уже наличному;
"что будет" это  то, что требует от  нас собранности, соотв.  на что нам "не
хватило собранности", поскольку мы были заняты иным. В знаках-ознаменованиях
усмотрению  делается  доступно  то,  что разыгралось и  отошло.  Знак-помета
показывает,  "на чем" все  стало.  Знаки кажут первично всегда то,  "в  чем"
человек живет, чего держится озабочение, в чем с ним дело.
     Своеобразный характер средства и знаков становится еще  особенно ясен в
"учреждении  знаков".   Оно   осуществляется  в   -   и   из  -усматривающей
осмотрительности, которая нуждается в подручной возможности во всякое  время
дать окружающему миру заявить о  себе усмотрению  через подручное. Со  своей
стороны  к  бытию  внутримирно  ближайше  подручного  принадлежит  описанный
характер  по-себе-держащегося невыступания. Отсюда усматривающее обращение в
окружающем  мире нуждается в подручном средстве, которое при своем характере
средства  берет  на   себя   "работу"  выведения
подручного из  незаметности. Поэтому создание  такого средства  (знаков)
должно быть  продумано  на их  заметность. Как  бросающимся так  в  глаза им
однако не дают наличествовать как  попало, но  они  "устраиваются" известным
образом в видах легкой доступности.
     Учреждение знаков не обязательно должно происходить так,  чтобы создать
вообще еще не подручное средство. Знаки возникают и  в  за-знак-принятии уже
подручного. В этом модусе учреждение знаков обнаруживает  еще более исконный
смысл. Указыванием  обеспечивается  не  только усматривающе  ориентированная
распоряжаемость  подручного  целого  средств  и  окружающего  мира   вообще,
учреждение  знаков  может  даже  впервые  открывать.  Что  взято  за   знак,
становится  впервые доступно  через  его  подручность.  Когда  к  примеру  в
земледелии южный ветер  "считается"  знаком дождя,  то  это  "значение"  или
"свойственная" этому сущему "ценность" в привесок к чему-то уже наличному, к
потоку воздуха и определенному географическому направлению.  Как этот только
лишь случающийся,  каким он может  быть доступен  метеорологии,  южный ветер
никогда ближайшим образом не наличен, так  чтобы потом  по
обстоятельствам  взять  на  себя функцию  предзнаменования. Наоборот,  южный
ветер  в его бытии  именно впервые только усмотрением земледелия открывается
по способу принятия его в расчет.
     Но,  станут возражать, что берется за знак, должно все-таки прежде того
само по себе стать доступно и быть схвачено до учреждения знака. Разумеется,
оно вообще должно уже каким-то образом быть преднаходимым. Вопросом остается
только,  как открылось  сущее  в  этой предшествующей  встрече,  как  чистая
случающаяся вещь, а  не скорее ли как непонятое средство,  как подручное, за
которое пока не знали "как взяться", что поэтому еще закрывалось усмотрению.
И здесь опять же  нельзя интерпретировать еще не открытые  усмотрением черты
средства у подручного просто как  голую вещность, якобы  воспринимаемую пока
только в ее наличии.
     Подручное бытие знака в повседневном обращении и принадлежащая знаку, в
разных  целях   и  видах  создаваемая  заметность  не  только  свидетельство
конститутивной для ближайше подручного незаметности; знак  сам занимает свою
заметность  у  незаметности  цельности   средств,  "само  собой  разумеется"
подручной в повседневности, к  примеру известный "узелок  в носовом  платке"
как знак-помета. Что он призван показывать,  это всегда что-то озаботившее в
повседневном   усмотрении.   Этот    знак    может   показывать   многое   и
разнообразнейшее.   Широте  показываемого  в  таком  знаке  отвечает  узость
понимаемости и применения. Мало того что как знак он подручен большей частью
только  для  "учредителя",  даже  ему  он  может стать недоступен,  так  что
нуждается для возможной усматривающей применимости во втором знаке. При этом
неприменимый как  знак  узелок  не  теряет  своего  знакового характера,  но
приобретает беспокоящую навязчивость ближайше подручного.
     Близко искушение приоритетную роль знаков в повседневном озабочении для
понимания  самого  мира  иллюстрировать  на  обильном  применении  знаков  в
первобытном присутствии, скажем на фетише и колдовстве. Разумеется лежащее в
основе  такого  применения  знаков  учреждение   их  осуществляется   не   в
теоретических целях и  не  путем теоретической спекуляции. Применение знаков
остается целиком внутри  "непосредственного"  бытия-в-мире. Но при ближайшем
всматривании    становится    ясно,   что   интерпретация   фетиша   и    колдовства по путеводной нити идеи знака вообще недостаточна,
чтобы схватить род "подручности" встречающего в первобытном  мире сущего. Во
внимании  к феномену знака  была бы  возможна  следующая  интерпретация: для
первобытного  человека  знак  совпадает  с   указываемым.   Знак  сам  может
представлять указываемое  не  только в смысле замещения, но так, что  именно
знак сам есть указываемое. Это странное совпадение знака с указываемым лежит
однако  не  в  том,  что  знак-вещь  уже  испытал известную  "объективацию",
воспринят как чистая вещь  и перенесен с указываемым в ту же  бытийную сферу
наличного.  "Совпадение"  тут  не   отождествление  ранее  изолированных,  а
еще-не-высвобожденность знака  из  означаемого. Такое употребление знака еще
полностью погружено в бытие к  указываемому, так что знак как таковой вообще
еще не  может  отслоиться.  Совпадение  основано  не  в  какой-то  первичной
объективации, а  в совершенном отсутствии таковой.  Это говорит  однако, что
знаки  вообще не открыты как средство, что  в итоге внутримирно  "подручное"
вообще   не   имеет   бытийного   образа  средства.  Возможно,  что   и  эта
онтологическая путеводная нить (подручность и средство) тоже не может ничего
дать для интерпретации первобытного мира, и уж подавно онтология вещности не
может. Но  если  для  первобытного присутствия  и  первобытного  мира вообще
конститутивно  понимание  бытия, то тем  настоятельнее  нужда  в  разработке
"формальной" идеи мирности, соотв. феномена, поддающегося такой модификации,
что все  онтологические высказывания, именующие его в заданной феноменальной
взаимосвязи  чем-то  еще  не  тем  или  уже  не  этим,  получают  позитивный
феноменальный смысл из того, что он не есть.
     Предыдущая   интерпретация   знака   должна   была   только  предложить
феноменальную опору для характеристики  отсылания. Отношение между  знаком и
отсыланием  трояко:  1)  Указывание  как  возможная  конкретизация  для-чего
годности  фундировано в структуре  средства  вообще,  в  его  для-того-чтобы
(отсылании).  2)  Знаковое   указывание  принадлежит  как  черта  подручного
средства к  целому  средств, к  взаимосвязи  отсыланий. 3)  Знак  не  только
подручен  рядом  с другими  средствами,  но в  его  подручности  всякий  раз
делается   выражение   доступен   для    усмотрения   окружающий   мир.   Знак  есть онтически  подручное, которое
как  это  определенное  средство  функционирует   вместе  с  тем  как  нечто
показывающее  онтологическую  структуру подручности, цельности  отсылания  и
мирности.  Здесь коренится преимущество  этого подручного
внутри озаботившего  усмотрение окружающего мира. Само отсылание, если в нем
онтологический фундамент для знака, не может поэтому пониматься как знак. Не
в отсылании онтическая определенность подручного, раз оно конституирует саму
подручность.   В  каком   смысле   отсылание  онтологическая   "предпосылка"
подручного и насколько она как  онтологический  фундамент есть вместе  с тем
конститутив мирности вообще?

     §   18.   Имение-дела  и
значимость; мирность мира

     Подручное встречает внутримирно. Бытие  этою сущего, подручность, стоит
потому  в каком-то онтологическом отношении к миру  и мирности.  Мир во всем
подручном  всегда  уже  "вот".  Мир  опережающе  со  всем   встречным,  хотя
нетематически, уже раскрыт Он  может опять  же высвечиваться и в
известных  способах  внутримирного обращения. Мир есть то, из чего подручное
подручно.  Как  мир  может  дать  подручному встретиться? Предыдущий  анализ
показал: внутримирно  встречающее отпущено в  своем бытии для озаботившегося
усмотрения,  взятия в расчет. Что  говорит это  опережающее отпускание и как
его  надо понимать  в качестве  онтологической  приметы  мира? Перед  какими
проблемами ставит вопрос о мирности мира?
     Устройством подручного как  средства было показано отсылание. Как может
мир  высвобождать в плане  его  бытия сущее этого бытийного рода, почему это
сущее  первое  встречно?   В  качестве  определенных  отсылании  мы  назвали
пригодность  для, вредность, применимость и подобное. Для-чего пригодности и
к-чем у применимости намечают всякий раз  возможную конкретизацию отсылания.
"Указывание"  знаком,  "забивание" молотком  однако  не свойства сущего. Они
вообще  не  свойства,  если этот  титул  призван  обозначать  онтологическую
структуру  возможной определенности  вещей.  Подручное имеет в любом  случае
свои благоприятности и неблагоприятности, и его  "свойства" в них как бы еще
связаны,  подобно  наличности  как  возможному способу  бытия  подручного  в
подручности. Но  пригодность (отсылание)  как устройство средства  - тоже не
благоприятность сущего, а бытийное условие возможности его определения через
благоприятность.  Что  однако   должно   тогда  говорить   отсылание?  Бытие
подручного имеет  структуру  отсылания -  значит:  оно  по
самому  себе имеет характер  отсылания.  Сущее открывается в видах того, что
оно  как это сущее, какое  оно есть, без чего-то  не  может. С  ним всегда в
чем-то      дело.      Характер      бытия      подручного      есть      имение-дела.  В имении-дела  лежит:  допустить  иметь
дело, которое в  чем-то,  с  чем-то. Отношение  "в чем...  с чем..."  должен
означить термин отсылание.
     Имение-дела есть  то бытие внутримирного сущего, в  которое оно  всегда
уже ближайшим образом  высвобождено.  С ним как сущим всегда  в чем-то дело.
Это, что  имеется-дело, есть онтологическое  определение бытия этого сущего,
не  онтическое  высказывание  о сущем.  То-с-чем имеется-дело  есть  к-чем у
пригодности, для-чего  применимости. С  к-чем  у пригодности  опять же может
иметься свое дело; напр. с этим подручным, которое мы соответственно именуем
молотком,  имеют  дело при  забивании,  с  этим  последним  имеют  дело  при
закреплении, с тем при  защите от непогоды; защита  "есть"  ради  крова  для
присутствия, т. е. ради возможности его бытия. Какое дело имеют с подручным,
это  всякий  раз  намечено  из  целости  имения-дела.  Целость  имения-дела,
конституирующая напр. подручное мастерской в его подручности, есть  "раньше"
чем  отдельное  средство,  равно и  таковая  усадьбы  со  всей ее утварью  и
недвижимостью. Но целость имения-дела сама восходит в итоге к такому к-чему,
с которым уже не  может быть  имения-дела; которое не есть  сущее в бытийном
роде  подручного  внутри  мира,  но  сущее,   чье  бытие   определяется  как
бытие-в-мире,  к чьему бытийному  устройству принадлежит сама  мирность. Это
первичное  к-чему  не  есть  для-этого  как   возможное  с-чем  имения-дела.
Первичное  "к-чему"  есть ради-чего. А  такое  "ради" затрагивает всякий раз
бытие присутствия, для которого в его бытии дело по сути идет об этом бытии.
Означенную  взаимосвязь, ведущую  от  структуры  имения-дела к  бытию самого
присутствия как собственному и единственному ради-чего,  не надо  на  первых
порах  прослеживать  подробнее.   Сначала   "допущение-имения-дела"  требует
достаточно  далеко идущего  прояснения,  чтобы мы довели феномен мирности до
той определенности, когда сумеем вообще выдвигать в отношении его проблемы.
     Допустить-иметь-дело    онтически
означает: внутри  определенного  фактичного  озабочения  оставить подручному
быть так-то и так-то , как оно впредь есть и чтобы оно так было.
Этот  онтический смысл  "допущения  быть"  мы  схватываем
принципиально   онтологически.  Мы  интерпретируем  тем  смысл  опережающего
высвобождения  внутримирно ближайше  подручного.  Заранее допустить  ''быть"
значит не прежде впервые ввести в его бытие и создать, но открыть всегда уже
''сущее"  в его  подручности  и так  дать  ему встретиться как  сущему этого
бытия.  Это   ''априорное"  допущение-имения-дела  есть  условие
возможности такой встречи подручного, что присутствие в онтическом обращении
с  так  встречающим сущим  может в  онтическом смысле  на том оставить дело.
Онтологически понятое  допущение-имения-дела напротив касается высвобождения
всякого подручного как подручного, может ли, говоря  онтически, на  том быть
оставлено дело или наоборот перед нами  сущее, дело  с которым онтически как
раз не оставлено,  каково ближайшим образом  и  большей  частью озаботившее,
которое  мы  как  открытое  сущее  не  оставляем  "быть"  как  оно  есть, но
обрабатываем, улучшаем, разбиваем
     Отпускающая  в  имение  дела  всегда-уже-допущенность-имения-дела  есть
априористический  перфект,  характеризующий образ  бытия  самого
присутствия.  Онтологически понятое  допущение-имения-дела есть  опережающее
выдавание сущего в его внутримироокружную подручность.  Из в-чем допущенного
дела  высвобождено  с-чем  имения-дела.  Озабочению  оно  встречно  как  это
подручное. Пока ему вообще сущее  кажет себя, т. е. пока оно открыто в своем
бытии,  оно  есть  всегда  уже внутримирно подручное, а как  раз не "сперва"
всего лишь наличная "материя мира".
     Само имение-дела  как  бытие  подручного всегда открыто лишь  на основе
предоткрытости  целости  имения-дела.  В  раскрытом  имении-дела,  т.  е. во
встречном  подручном  лежит   поэтому   предоткрытым   то,  что  мы  назвали
мироразмерностью подручного.  Эта предоткрытая целость  имения-дела хранит в
себе онтологическую связь с миром. Допущение-имения-дела,  отпуская сущее на
целость имения дела,  должно само уже  как-то видеть разомкнутым  то, на что
оно высвобождает. Это, на что  отпущено подручное  окружающего мира,  причем
так, что оно сперва делается  доступно как внутримирное сущее, само не может
пониматься как сущее  так открытого образа бытия. Оно по  сути неоткрываемо,
если мы  впредь  закрепим  раскрытость  как термин для бытийной  возможности
всего неприсутствиеразмерного сущего.
     Что однако же значит: то, во что ближайшим образом отпущено внутримирно
сущее, должно быть заранее разомкнуто? К бытию присутствия
принадлежит   бытийная  понятливость.  Понятливость  имеет   свое   бытие  в
понимании.  Если  присутствию свойствен бытийный  образ  бытия-в-мире,  то к
сущностному   составу  его   бытийной  понятливости   принадлежит  понимание
бытия-в-мире.   Опережающее   размыкание  того,  на  что   затем  происходит
отпускание внутримирного встречного, есть  не что иное как понимание мира, к
которому присутствие как сущее всегда уже относится.
     Опережающее  допущение-иметь с тем-то дело, которое  в том-то, основано
на понимании чего-то подобного имению-дела, в-чем дела, с-чем дела. Такое, и
лежащее далее в  его основе, напр. для-этого  как  то-в-чем имеющегося дела,
ради-чего, к которому в  конце концов восходит всякое к-чему, все это должно
быть заранее  разомкнуто в  известной  понятности.  И что это такое,  в  чем
доонтологически понимает присутствие как бытие-в-мире? В понимании названной
взаимосвязи   отнесении   присутствие  из  явно  или   неявно   схваченного,
собственного или несобственного бытийного могу, ради которого оно само есть,
отослало себя  к  для-того-чтобы.  Последнее  намечает некое  для-этого  как
возможное в-чем имения-дела,  структурно заставляющее иметь  дело  с тем-то.
Присутствие отсылает себя всякий раз уже из ради-чего  к с-чем  имения дела,
т.е. оно  всегда, пока  оно  есть,  дает сущему встречаться как  подручному.
В-чем присутствие заранее понимает -- в  модусе отсылания  себя, -- есть то,
в-видах-чего   оно   опережающе    допускает   сущему   встретиться.   В-чем
себя-отсылающего  понимания  как в-видах-чего  допущения сущему  встретиться
бытийным способом  имения-дела есть феномен мира.
И  структура  того,  в видах чего присутствие себя  отсылает,  есть то,  что
составляет мирность мира.
     В чем присутствие таким способом всегда уже понимает, с тем оно исходно
освоилось.  Эта  свойскость  с миром не обязательно
требует теоретической прозрачности  конституирующих  мир  как мир отношений.
Зато   наоборот   возможность   эксплицитной  онтологически-экзистенциальной
интерпретации  этих  отношений  основана в  конститутивной  для  присутствия
свойскости  с миром,  со  своей стороны составляющей  бытийную  понятливость
присутствия.  Эта  возможность  может  быть  эксплицитно  выбрана, поскольку
присутствие само  поставило себе задачей исходную интерпретацию своего бытия
и его возможностей или даже смысла бытия вообще.
     Предыдущими анализами  высветлен однако пока  лишь  горизонт, внутри которого надлежит искать нечто  подобное миру и мирности. Для
дальнейшего  рассмотрения  должно  прежде  стать  яснее,  в   качестве  чего
поддается онтологическому осмыслению взаимосвязь самоотсылания присутствия.
     Анализируемое    в   нижеследующем   еще   подробнее   понимание    (ср.   §31)  держит   указанные  отношения   в   опережающей разомкнутости.  В  свойском
себя-в-ней-держании  оно держит  ее перед  собой как  то, в чем движется его
отсылание.  Понимание  само поддается  отсыланию в этих  отношениях  и  ими.
Относящий характер этих отношений отсылания мы схватываем как на-значение. В
освоенности с этими отношениями присутствие  "на-значает" себе самому,  дает
себе  исходно понять свое быть и бытийное могу  в плане своего бытия-в-мире.
Ради-чего   на-значает  какое-либо   с-тем-чтобы,   последнее  -  какое-либо
для-этого,  последнее  - какое-либо в-чем  дела,  которому допущено иметься,
последнее - какое-либо с-чем имения-дела.  Эти отношения сами сцеплены между
собой  как  исходная  целость,  они  суть  что  они  суть в  качестве  этого
на-значения,  в котором  присутствие  само  себе заранее  дает  понять  свое
бытие-в-мире.   Соотнесенное  целое   этого   назначения   мы   называем  значимостью.  Она есть  то, что  составляет  структуру
мира,  того,  в  чем  присутствие  как  такое всегда  уже  есть.
Присутствие  в  своей освоенности  со  значимостью  есть онтическое  условие
возможности  открываемости  сущего,  которое в  бытийном  модусе имения-дела
(подручности)  встречает в мире  и может так  заявлять себя в своем по-себе.
Присутствие  как таковое есть всегда  вот это, с  его бытием  уже  сущностно
открыта взаимосвязь подручного - присутствие, поскольку оно есть, всегда уже
себя отослало к встречному "миру", к бытию присутствия сущностно
принадлежит эта невозможность-обойтись-без.
     Значимость, с которой присутствие  всегда  уже освоилось, сама опять же
таит  в   себе  онтологическое  условие  возможности  того,  что  понимающее
присутствие   как   истолковывающее   способно  размыкать   нечто   подобное
"значениям", со  своей стороны  опять же фундирующим возможное бытие слова и
языка. 
     Разомкнутая значимость как экзистенциальное устройство присутствия, его
бытия-в-мире,  есть   онтическое   условие  возможности   открытия   целости
имения-дела. Когда мы определяем так бытие  подручного  (имения-дела) и даже
саму  мирность  как   взаимосвязь   отсыланий,   то   не   выпаривается   ли
"субстанциальное  бытие" внутримирного  сущего до некой системы отношений и, поскольку  отношения  суть  всегда  "по-мысленное",  бытие
внутримирно сущего растворяется в "чистое мышление.
     Внутри   теперешнего  поля   разыскания  надо   в   принципе  соблюдать
неоднократно  отмечавшиеся  различия  структур  и  измерений  онтологической
проблематики:   1)   бытие   ближайше  встречающего   внутримирного   сущего
(подручность);  2)  бытие  того  сущего   (наличность),  которое  становится
обнаружимо  и  определимо  в самостоятельно раскрывающем  прохождении  через
ближайше  встречающее  сущее;   3)  бытие  онтического  условия  возможности
раскрываемости   внутримирного  сущего  вообще,  мирность  мира.
Последнее            названное            бытие            есть           экзистенциальное       определение
бытия-в-мире,  т.е.  присутствия.  Оба  названных  выше  понятия бытия  суть
категории и  касаются  сущего  с неприсутствиеразмерным  бытием. Взаимосвязь
отсыланий,  конституирующую  в  качестве  значимости  мир,  можно  формально
охватить  в  смысле системы отношений.  Только  надо учесть,  что  подобными
формализациями   феномены   нивелируются   настолько,  что   их  собственное
феноменальное содержание теряется, особенно при таких  "простых" отношениях,
какие таит в себе значимость. Эти "релятивности" и "корреляты" имения-дела с
его  для-того-чтобы, ради-чего, с-чем  противятся  по своему  феноменальному
содержанию   всякой  математической  функнионализации;   они   и  не   нечто
помысленное,  установленное  лишь  в  "мышлении",  но   отношения,  в  каких
озаботившееся  усмотрение всегда  уже держится. Эта "релятивная система" как
конститутив мирности настолько не испаряет бытие внутримирно подручного, что
только на основе мирности мира это сущее в своем "субстанциальном" "по-себе"
и  может  быть открыто.  И  только  когда  внутримирное  сущее  вообще может
встречаться, имеется возможность в поле этого сущего сделать доступным всего
лишь наличное. Это  сущее  может на основе  своей всего-лишь-наличности быть
определено  со  стороны  своих  "свойств"  математически  в  "функциональных
понятиях". Функциональные  понятия этого рода онтологически  возможны вообще
лишь   в   отношении   к   сущему,   чье   бытие   имеет   характер   чистой
субстанциальности.   Функциональные   понятия   возможны  всегда  лишь   как
формализованные субстанциальные понятия.
     Чтобы   специфично  онтологическую  проблематику  мирности  можно  было
оттенить еще острее, надо до  продолжения анализа прояснить интерпретацию мирности на одном предельно противоположном случае.

     Б. Оттенение анализа  мирности  по контрасту с
интерпретацией мира у Декарта
     Понятие  мирности и  заключенных  в этом  феномене структур  разыскание
сможет  себе  обеспечить   лишь  постепенно.  Поскольку  интерпретация  мира
ближайшим образом начинается с внутримирно сущего, чтобы потом вообще уже не
иметь в поле -зрения феномен мира, попытаемся  онтологически прояснить  этот
подход на его возможно крайней реализации. Дадим не только краткое изложение
основных черт онтологии "мира" у Декарта, но  спросим об  их  предпосылках и
попробуем характеризовать их в  свете до  сих пор достигнутого.  Этот разбор
призван  показать,  на  каких  принципиально  необсуждаемых   онтологических
"основаниях" движутся  идущие  за Декартом,  тем более  ему  предшествующие,
интерпретации мира.
     Декарт   видит  онтологическое   основоопределение  мира  в   extensio.
Поскольку  протяжением конституируется и пространственность,  по Декарту они
даже  идентичны,  пространственность  же   в  каком-то   смысле  оказывается
конститутивна  для мира,  разбор картезианской онтологии  "мира"  предлагает
одновременно негативную опору для  позитивной экспликации пространственности
окружающего  мира и самого присутствия.  Мы рассматриваем в плане  онтологии
Декарта троякое:
     1)  Определение  "мира"   как  res   extensa   (§
19).
     2) Основания  этого онтологического определения (§
20).
     3)  Герменевтическое   обсуждение   Картезиевой  онтологии  "мира"   (§ 21).
     Свое  подробное обоснование  нижеследующее  рассмотрение получит только
через феноменологическую деструкцию декартовского "cogito sum" (сравни часть
II, раздел 2).

     § 19.  Определение "мира"
как res extensa
     Декарт отличает "ego cogito" как res  cogitans от  "res corporea". Этим
различением впредь  онтологически  обусловлено  таковое  "природы и духа". В
сколь бы  многих  содержательных вариациях  ни фиксировалось  онтически  это
противоположение,  непроясненность  его онтологических  оснований  и  членов
противоположения  имеет  свой   ближайший  корень   в  проведенном  Декартом
различении. Внутри какой понятности  бытия определил он бытие  этого сущего?
Титул  для  бытия  по-себе-самому-сущего  гласит  substantia.  Выражение  подразумевает то бытие чего-то сущего как субстанция, то само
сущее.  Эта двузначность  в  substantia,  внесенная  уже  античным  понятием
оиеткх, не случайна.
     Онтологическое определение res corporea требует экспликации субстанции,
т.е.  субстанциальности   этого   сущего  как  субстанции.  Что   составляет
собственное  по-себе-самой-бытие  этой res  corporea?  Как вообще  постижима
субстанция как  таковая, т.е.  ее субстанциальность?  Et quidem  ex quolibet
attribute substantia co-gnoscitur; sed una  tamen  est  cuiusque substantiae
praecipua proprietas, quae  ipsius naturam  essentiamque  constituit,  et ad
quam  aliae   omnes   referuntur.  Субстанции  становятся   доступны   в  их
"атрибутах", и каждая субстанция  имеет отличительное свойство, по  которому
распознается существо субстанциальности  определенной субстанции. Каково это
свойство  применительно к res corporea? Nempe extensio in longum,  latum  et
profundum, substantiae corporeae naturam  constituit. Протяжение, а именно в
длину, ширину и  глубину, составляет собственное  бытие телесной субстанции,
которую мы  именуем "миром". Откуда extensio получает это отличие?  Nam omne
aliud  quod  corpori  tnbui potest, extensionem praesupponit.  Протяженность
есть все  бытийное  устройство рассматриваемого сущего,  долженствующее  уже
"быть" до  всех других бытийных определенностей, чтобы они  могли "быть" тем
что они  есть. Телесная вещь должна быть первично "наделена" протяженностью.
Соответственно   доказательство   протяженности   и   характеризованной   ею
субстанциальности "мира" проводится таким образом, что показывается, как все
другие  определенности  этой  субстанции,  преимущественно  divisio, figura,
motus,  могут быть  осмыслены  только  как  modi  той  extensio,  a extensio
наоборот остается понятна sine figura vel motu.
     Так телесная вещь при сохранении своей общей протяженности может тем не
менее многообразно  менять разделенность последней  по  разным  измерениям и
представать в  различных образах как одна и  та же  вещь. Atque unum et idem
corpus, retinendo suam eandem  quantitatem, pluribus diversis  modis  potest
extend!:  nunc  scilicet  magis  secundum  longitudinem,  minusque  secundum
latitudinem  vel  profun-ditatem, ac  paulo  post e  contra  magis  secundum
latitudinem et minus  secundum longitudinem.[ Так что одно
и то же тело, удерживая то же свое количество, может простираться множеством
разных  способов:  теперь, скажем,  больше  в длину и  меньше в  ширину  или
глубину,  а вскоре затем  наоборот больше в ширину и меньше в длину.] Фигура
есть модус extensio,  не в меньшей  мере  -  движение; ибо motus постигается
лишь  si  de  nullo  nisi locali  cogitemus  ac  de vi  a qua  excitatur non
inquiramus. Если  движение есть сущее свойство res corporea, то  оно должно,
чтобы  стать постижимым  в своем  бытии, постигаться из  бытия  самого этого
сущего, из extensio, т.е. из чистой перемены места. Нечто подобное "силе" не
привносит  ничего для определения бытия этого сущего.  Определения наподобие
durities  (твердость),  pondus  (вес),  color (цвет)  могут быть  изъяты  из
материи, она все же остается что она  есть. Эти определения не составляют ее
собственного  бытия,  и насколько они есть,  они оказываются модусами той же
extensio. Декарт пытается  развернуто показать это в отношении  "твердости":
Nam,  quantum  ad duritiem, mhil  aliud  de ilia  sensus nobis indicat, quam
partes  durorum  corporum resistere motui  manuum  nostrarum,  cum in  illas
incurrunt.  Si  enim,  quotiescunque  manus nostrae  versus  aliquam  partem
moventur, corpora omnia ibi existentia recederent eadem celeritate qua illae
accedunt,  nullam  un-quam  duritiem  sentiremus.   Nec  ullo  modo   potest
intelligi,  corpora  quae  sic  recederent, idcirco  naturam  corporis  esse
amissura;  nec  proinde  ipsa  in duritie  consistit.  Твердость ощущается в
осязании. Что "говорит" нам чувство осязания о твердости? Части твердой вещи
"противятся"  движению  руки,  скажем  желанию отодвинуть.  Если бы напротив
твердые, т.е.  неподатливые тела меняли  свое место с  той  же  скоростью, с
какой совершает смену места "набегающая"  на  тело рука, то до прикосновения
никогда бы  не  дошло, твердость  не  ощущалась бы и  потому никогда бы и не
была. Никоим образом однако не видно, отчего бы подающиеся с такой скоростью
тела должны были через то утрачивать что-то от своей телесности. Если они ее
удерживают и при измененной скорости,  делающей  такую вещь  как "твердость"
невозможной, то последняя  не принадлежит и к  бытию  этого сущего. Eademque
ratione ostendi  potest,  et  pondus, et colorem,  et  alias  omnes eiusmodi
qualitates, quae  in materia  corporea sentiuntur, ex ea tolli  posse,  ipse
Integra remanente: unde sequitur, a nulla  ex illis  eius  (sc. extensionis)
naturam dependere  [ Тем же рассуждением может  быть показано, что  и вес, и
цвет,  и все подобного рода качества,  ощущаемые  в телесной материи,  могут
быть из  нее  изъяты, при том что она останется  нетронутой; откуда следует,
что  его  (т.е.  протяжения) природа  ни] Что поэтому  составляет бытие  res
corporea,  есть extensio, протяжение,  omnimodo  divi-sibile,  figurabile et
mobile, которое может изменяться любым способом делимости,
формирования и движения,  сарах mutationum, местилище  изменений, которое во
всех  этих  изменениях  продерживается,  remnant. To, что  в  телесной  веши
удовлетворяет такому постоянному пребыванию, есть собственно сущее в  нем, а
именно так, что им характеризуется субстанциальность этой субстанции.

     §   20.    Основания
онтологического определения "мира "

     Идея  бытия,  к  которой  восходит  онтологическая  характеристика  res
extensa,  есть субстанциальность. Per  suhstantiam  nihil  aliud intelligere
possumus,  quam  rem  quae  ita  existit,  ut  nulla  alia  re  indigeat  ad
existendnm.  Под субстанцией мы не можем понимать ничего  другого как сущее,
которое есть так, что оно, чтобы быть, не нуждается ни в каком другом сущем.
Бытие "субстанции" характеризуется  через  ненуждаемость. Что в своем  бытии
совершенно  не   нуждается  в   другом   сущем,  то  в   собственном  смысле
удовлетворяет  идее  субстанции   -  это  сущее   есть  ens  perfectissimum.
Substantia  quae nulla  plane  re indigeat,  unica tantum  potest intclligi,
nempe Deus "Бог"  здесь  чисто онтологический титул, если понимается как ens
perfectissimum. Вместе с тем то, что, "само собой разумеется", со-мыслится с
понятием Бога, дает  возможность  онтологического толкования конститутивного
момента субстанциальности,  ненуждаемости.  Alias vero omnes (res), non nisi
ope concursus Dei  existere posse percipimus. [  Субстанция,  не нуждающаяся
совершенно  ни  в какой вещи,  может мыслиться  только одна единственная,  а
именно Бог. Но все другие (вещи), замечаем мы,  не  могут существовать иначе
как  нуждаясь  в  помощи  Бога.]  Все  сущее, которое не  Бог,  нуждается  в
изготовлении,  в  самом  широком  смысле,  и  поддержании.  Изготовление  до
наличия, соотв.  нуждаемость  в  изготовлении  составляют  горизонт,  внутри
которого  понимается  "бытие".  Всякое  сущее,  которое  не  Бог, есть  еп.ч
creatum. Между двумя сущими имеет место  "бесконечное" различие  их бытия, и
все  же  мы  рассматриваем  сотворенное  наравне  с  творцом  как сущее.  Мы
употребляем   соотв.  бытие  с  такой  широтой,  что  его  смысл  охватывает
"бесконечное" различие. Так мы с известным правом  можем и сотворенное сущее
называть  субстанцией.  Это  сущее  правда по отношению к Богу  нуждается  в
изготовлении и поддержании, но внутри области сотворенного сущего,  "мира" в
смысле  ens  creatum,  имеется  такое,  которое  по  отношению  к   тварному
изготовлению и  поддержанию, напр. человеческому, "не нуждается в другом  сущем". Подобных субстанций две: res cogitans и res extensa.
     Бытие  той   субстанции,   чью  отличительную  propnetas   представляет
extensio,  станет   поэтому  онтологически  в  принципе   определимо,  когда
прояснится "общий" трем  субстанциям, одной бесконечной  и  обеим  конечным,
смысл бытия. Однако nomen substantiae  non convenit Deo et illis univoce, ut
dici solet in Scholis, hoc est... quae Deo  et creaturis sit  communis [ Имя
субстанции не  подходит Богу и им однозначно, как выражаются в Школах, когда
она была бы  общей Богу и творениям.] Декарт касается  здесь проблемы, много
занимавшей средневековую онтологию,  вопроса  каким образом  значение  бытия
означает рассматриваемое в каждом случае сущее. В высказываниях "Бог есть" и
"мир   есть"  мы  высказываем  бытие.  Это  слово  "есть"  не  может  однако
подразумевать то и  другое сущее в одинаковом смысле (<7uvci)v6^(ri<;,
univoce),  раз между  этими  сущими  бесконечное различие бытия;
имей  означаемое  этим "есть"  один  смысл,  сотворенное  мыслилось  бы  как
нетварное  или   нетварное   снижалось  до   сотворенного.  "Бытие"   однако
функционирует и не  как просто одинаковое имя, но в обоих случаях понимается
"бытие". Схоластика  схватывает  этот позитивный смысл  означаемого "бытием"
как  "аналогическое" обозначение  в  отличие от односмысленного  или  просто
равноименного.  Вслед  за  Аристотелем,  у  которого  как  вообще  в  начале
греческой онтологии эта проблема  сформировалась, были зафиксированы  разные
виды аналогии,  по каким различаются и  "школы"  осмысления значащей функции
бытия.  Декарт остается  в  плане онтологической проработки проблемы  далеко
позади схоластики, он  даже уклоняется от вопроса. Nulla eius  [substantiaej
nominis significatio potest distincte intelligi,  quae Deo  et creaturis sit
communis.[ Не может быть отчетливо понято  ни одно значение ее  [субстанции]
имени,  которое было бы общим для Бога  и творений.] Это уклонение  говорит,
что  Декарт  оставляет  заключенный в идее  субстанциальности смысл бытия  и
характер  "общности" этого  значения неразобранными, О  том, что  означается
самим бытием, средневековая  онтология спрашивала  правда так  же  мало  как
античная. Оттого не удивительно, если такой вопрос как о способе обозначения
бытия  не   сдвигается  с   места,  пока  его  хотят   разбирать   на  почве
непроясненного смысла бытия, "выражаемого" значением.  Смысл этот  оставался
непроясненным, потому  что  его принимали за  "само собой
разумеющийся". 
     Декарт  не  только  вообще  уклоняется  от  онтологического  вопроса  о
субстанциальности, он  специально подчеркивает, что субстанция  как таковая,
т.е.  ее  субстанциальность, с  первого  подступа к ней сама по себе в  себе
недоступна. Verumtamen non potesi substantia primum animadvert! ex hoc solo,
quod sit res existens, quia hoc solum per se  nos  non afficit. "Бытие" само
нас  не "аффицирует", поэтому  оно не может быть воспринято. ''Бытие не есть
реальный предикат",  по  изречению  Канта, лишь воспроизводящего
положение Декарта. Тем самым принципиально отрекаются от  возможности чистой
проблематики  бытия  и ищут  выхода,  на  пути  которого  достигаются  потом
означенные определения субстанций. Поскольку "бытие" действительно как сущее
недоступно, оно выражается через сущие определенности соответствующих сущих,
атрибуты. Но не через любые, а через те,  которые всего  чище  удовлетворяют
неявно  все  же  предустановленному  смыслу  бытия  и  субстанциальности.  В
substantia finita  как  res corporea  первично  необходимая "атрибуция" есть
extensio.   Quin   et  facilius   intelligimus  substantiam   extensam,  vel
substantiam cogitantem, quam substantiarn solam, omisso со quod  cogitet vel
sit  cxtensa.  [  Однако  субстанция  не   может  быть  первично  воспринята
единственно через то,  что она есть существующая  вещь, ибо одно это само по
себе на  нас не воздействует. И  даже  легче понимаем субстанцию протяженную
или субстанцию мыслящую чем субстанцию отдельно, опуская то,  что она мыслит
или  что  протяженна.  ...в  рассуждении  только,  не   в   реальности]  ибо
субстанциальность  может  быть выделена и обнаружена  rationc  tantum, а  не
realiter как само субстанциально сущее.
     Таким  образом  онтологические  подосновы  определения "мира"  как  res
extensa стали отчетливо  видны: не  только не  проясненная в  своем бытийном
смысле, но  выданная за  непрояснимую идея  субстанциальности,  изображаемая
окольным  путем  через  виднейшие  субстанциальные  свойства  той  или  иной
субстанции, В определении же субстанции  через субстанциальное сущее лежит и
основание  двузначности  термина.   В  виду   имеется  субстанциальность,  а
понимается она из сущего устройства субстанции. Поскольку под онтологическое
подкладывается   онтическое,  выражение  substantia   функционирует   то   в
онтологическом,    то    в    онтическом,    но    чаще    в    расплывчатом
онтически-онтологическом  значении.  За  этой маловажной  разницей  значения
кроется однако неовладение  принципиальной проблемой  бытия. Для
ее   разработки   необходимо   правильным   образом   "пройти   следом"   за
двузначностями;  пытающийся сделать нечто подобное  не  "занимается"  "чисто
словесными   значениями",   но   должен   вторгнуться  в
исконнейшую проблематику "самих вещей",  чтобы  вывести на  чистоту подобные
"нюансы".

     §  21.  Герменевтическое
обсуждение Картезиевой онтологии "мира "

     Встает  критический вопрос: разыскивает ли вообще эта  онтология "мира"
феномен  мира, и  если нет,  определяет  ли она  по крайней мере  какое-либо
внутримирное  сущее  так  широко,  чтобы   на  нем  могла  стать  видна  его
мироразмерность? На  оба  вопроса  надо ответить  нет. Сущее, которое Декарт
пытается  онтологически  принципиально  схватить  через  extensio,  наоборот
таково,  что  впервые   открывается  только  в  прохождении  через  ближайше
подручное внутримирное сущее. Но пусть это верно и пусть даже онтологическая
характеристика  этого определенного  внутримирного сущего  (природы) - равно
как идея субстанциальности и с нею  смысл  принятых в ее дефиницию existit и
ad  existendum - ведут в темноту, существует же ведь  возможность, что через
онтологию,   основанную   на  радикальном   разделении  Бога,   Я,   "мира",
онтологическая   проблема   мира   в  том  или  ином  смысле  поставлена   и
продвигается.  Если же  и эта возможность  не  существует,  то  должно  быть
приведено  специальное доказательство, что  Декарт  не  только  дает  скажем
онтологический промах  в  определении мира, но  что  его интерпретация  и ее
основания  привели к перескакиванию через феномен мира равно как через бытие
ближайше подручного внутримирного сущего.
     При экспозиции  проблемы мирности (§  14)
было  указано на важность достижения адекватного доступа к этому феномену. В
критическом  разборе Картезиева подхода нам придется поэтому спросить: какой
бытийный способ присутствия фиксируется как адекватный способ доступа к тому
сущему, с чьим бытием как extensio Декарт равняет бытие "мира"? Единственный
и  подлинный доступ  к этому сущему есть познание,  intellectio, а именно  в
смысле    математически-физического   познания.   Математическое    познание
расценивается  как  тот способ постижения  сущего, который  во  всякое время
может  быть уверен  в надежном имении  бытия схваченного  им сущего.  Что по
своему  способу  бытия   таково,  что  удовлетворяет  бытию,   становящемуся
доступным  в математическом  познании,  есть в собственном смысле. Это сущее
есть  то,  что   всегда  есть  что  оно  есть;  потому  в
воспринимаемом  сущем миpa его собственное бытие составляет  то, о чем может
быть  показано, что оно имеет характер постоянного  пребывания, как remanens
сарах  mutationum.   Собственно   есть   всегда-длящееся  остающееся.  Такое
познается математикой. Что через нее доступно в сущем, составляет его бытие.
Так из определенной идеи бытия, свернутой в  понятии субстанциальности, и из
идеи  познания,  так познающего сущее,  "миру"  как бы  диктуется его бытие.
Декарт  не  допускает,  чтобы  способ  бытия внутримирного  сущего  был  ему
предложен этим  последним,  но  на основании  нераскрытой  в  своем  истоке,
недоказанной  в своем праве идеи бытия (бытие  постоянное наличие) он как бы
предписывает  миру  его "собственное"  бытие. Так  что  не  опора  на науку,
которой  случилось  быть  особо  ценимой, математику,  определяет  в  первую
очередь   онтологию   мира,  но  принципиальная   онтологическая
ориентация   на  бытие  как   постоянную   наличность,   постижению  которой
математическое  знание   удовлетворяет  в   исключительном  смысле.   Декарт
осуществляет таким образом  философски  эксплицитно переключение воздействия
традиционной   онтологии  на  новоевропейскую  математическую  физику  и  ее
трансцендентальные основания.
     Декарту  нет   надобности   ставить  проблему  адекватного  доступа   к
внутримирному сущему. Под несломленным господством традиционной онтологии об
аутентичном способе постижения собственного сущего  заранее решено. Он лежит
в   vosiv,   "созерцании"  в   самом  широком  смысле,  которого  Sicxvoeiv,
"мышление",  есть   лишь  фундированная   форма  осуществления.  И  из  этой
принципиальной  онтологической  ориентации  Декарт  дает свою  "критику" еще
возможного  наблюдающе  внимающего  способа   доступа  к  сущему.   sensatio
(счетб^сгк;) в противоположность intellectio.
     Декарт  очень  хорошо знает о том, что сущее  ближайше кажет себя  не в
своем собственном  бытии. "Ближайше"  дана  вот  эта определенно окрашенная,
пахнущая, твердая, холодная, звучащая вещь из воска. Но это и вообще то, что
дают  чувства, остается онтологически иррелевантно. Satis erit, si advert am
us scnsuum per-ceptiones поп rcferri, nisi ad istam corpons humani cum mentc
coniiinctioriem.  et nobis  quidem ordinarie exhibere, quid ad illam externa
corpora prodesse possint aut nocerc. [Достаточно будет, если мы заметим, что
восприятия чувств относятся  только к сопряжению  человеческого тела с умом,
так что в основном они представляют нам, чем внешние тела
могут этому сопряжению  способствовать или вредить.] Чувства вообще не  дают
познать  сущее  в  его бытии,  но  только  доносят о полезности и  вредности
"внешних"  внутримирных   вещей   для  снабженного  телом
человеческого  существа.  Nos  поп  decent,  qualia  ('corpora)  in  seipsis
existant; через  чувства  мы  вообще не  получаем  прояснений о сущем  в его
бытии.  Quod  agentes,  percipiemus  naturam  materiae.   sive  corporis  in
universum spectati. non consistere in eo quod sit res dura vel ponderosa vel
colorata vel  alio  aliquo modo sensus afficiens: sed tantum in eo, quod sit
res extensa in longum. latum et  profundum. [Они не  показывают  нам, какими
(тела) существуют сами в себе. Делая это, мы постигаем, что природа материи,
или тела,  рассматривая вообще,  состоит не в  том что это  вещь твердая или
тяжелая  или  окрашенная или  каким-либо  другим  образом воздействующая  на
чувства, но  только в  том  что  это вещь  протяженная  в  длину,  ширину  и
глубину.]
     Насколько  мало Декарт мог  позволить  чувственно  являющемуся подавать
себя в своем  особом способе бытия и тем более определять последний,  станет
ясно из критического анализа проведенной им интерпретации ощущения твердости
и сопротивления (ср. § 19).
     Твердость осмысливается как  сопротивление.  Последнее однако столь  же
мало как твердость понимается в  феноменальном смысле, как нечто в нем самом
ощущаемое и в таком ощущении определимое. Сопротивление  говорит для Декарта
то   же  что:  не  трогаться  с   места,  т.е.  не   претерпевать  изменения
местоположения. Сопротивление вещи значит тогда:  оставаться на определенном
месте относительно  другой меняющей свое место вещи, соотв. менять  место  с
такой  скоростью, чтобы та другая могла эту  "догнать". Этой  интерпретацией
опыта твердости бытийный способ  чувственного  внимания  и с ним возможность
постижения  встречающего в таком внимании  сущего  погашен  в  своем  бытии.
Декарт  переводит бытийный  способ  внимания чего-либо  в  единственный  ему
известный;      внимание       чего-либо       становится       определенным
друг-рядом-с-другом-наличествованием  двух наличных res  extensae, подвижное
соотношение    обеих   само   существует   в   модусе   extensio,   первично
характеризующем  наличность  телесной  вещи.  Правда,   возможная  "полнота"
осязающего  отношения  требует  исключительной  "близости"  осязаемого.  Это
однако не  значит что прикасание и скажем заявляющая в  нем о себе твердость
состоят,  взятые онтологически, в  различной скорости  двух  телесных вещей.
Твердости и сопротивления вообще не оказывается, если нет сущего с  бытийным
образом присутствия или по меньшей мере живого.
     Так  выявление возможных доступов к внутримирному сущему переходит  для
Декарта  под господство  идеи  бытия, которая сама считана  с  определенного
региона этого сущего.
     Идея  бытия как постоянного наличия  не только мотивирует экстремальное
определение бытия внутримирно сущего и его идентификацию с миром вообще, она
вместе с  тем  мешает онтологически  адекватно  ввести  в  обзор  постановки
присутствия. А этим полностью заграждается путь  к тому, чтобы  увидеть хотя
бы фундированный характер  всякого чувственного  и  рассудочного внимания  и
понять то и другое как возможность бытия-в-мире. Бытие "присутствия", к чьей
фундаментальной  конституции  принадлежит  бытие-в-мире,  Декарт  схватывает
опять тем же способом, что и бытие res extensa, как субстанцию.
     Но  не  подсовывается ли  с  этим  критическим  разбором Декарту  и  не
"доказывается"  ли  потом, что  им  не  решена  задача,  лежавшая  целиком и
полностью  вне его  горизонта?  Как  мог  Декарт  отождествлять определенное
внутримирное  сущее и его  бытие с миром, если  феномен мира  и  с ним нечто
подобное внутримирности ему вообще неизвестны?
     В  поле  принципиального размежевания  это последнее не может держаться
лишь доксографически фиксируемых  тезисов, но  должно взять для ориентировки
суть дела и тенденцию проблематики, хотя бы последняя и не выходила за рамки
расхожей концепции. Что Декарт с res  cogitans и res extensa не только хотел
поставить проблему  "Я и мира",  но претендовал на ее  радикальное  решение,
становится ясно  из его "Размышлений" (ср. особенно I и VI). Что обходящаяся
без всякой позитивной  критики онтологическая принципиальная  ориентация  на
традицию   делала   для  него   невозможным   высвобождение   онтологической
проблематики присутствия, неизбежно  заслоняла ему взгляд на феномен  мира и
сумела втиснуть онтологию  "мира"  в  онтологию определенного  внутримирного
сущего, были призваны выявить предшествующие разборы.
     Но,  возразят,  пусть  действительно  проблема  мира и  бытия  ближайше
встречного  в окружающем мире сущего остается скрытой, Декарт все же заложил
основу для онтологической  характеристики того внутримирного сущего, которым
фундировано    в    его    бытии   всякое    другое    сущее,   материальной
природы,  На  ней, фундаментальном слое,  надстраиваются  прочие
слои  внутримирной действительности. В протяженной вещи как таковой  исходно
основаны определенности, которые хотя кажут себя качествами, однако "в основе" суть квантитативные  модификации модусов самой ехtensio.
На  этих,  которые  сами  еще  поддаются  редукции,  качествах  стоят  потом
специфические  качества как красивое,  некрасивое, подходящее, неподходящее,
годное, негодное; эти качества надо в первичной ориентации на вещность брать
как неквантифицируемые  ценностные  предикаты,  через которые вещь,  сначала
лишь материальная, штемпелюется в благо. С  этой стратификацией рассмотрение
все же ведь приходит к сущему, которое мы онтологически  характеризовали как
подручное средство.  Картезиев  анализ  "мира" впервые позволяет так надежно
выстраивать  структуру  ближайше  наличного;  она  нуждается  лишь  в  легко
осуществимом восполнении природной вещи до полной употребимой вещи.
     Но  достижимо  ли  онтологически  на  этом  пути,  отвлекаясь  пока  от
специфической  проблемы  мира,  бытие  внутримирно ближайше встречающего? Не
вводится ли  исподволь с  материальной  вещностью  бытие - постоянное вещное
наличие,  -   которое   через  последующее   наделение   сущего  ценностными
предикатами  настолько  не получает  онтологического восполнения, что скорее
эти  ценностные черты  сами  оказываются лишь  онтическими  определенностями
сущего,  имеющего бытийный образ вещи? Добавка ценностных предикатов  ничуть
не   может   дать   новых   разъяснений  о  бытии   благ,   но   лишь  опять
предустанавливает для  них бытийный  род  чистой  наличности.  Ценности суть
наличные  определенности вещи. Ценности  имеют в итоге  свой  онтологический
источник  единственно в  предыдущем  введении  вещной  действительности  как
фундаментального  слоя. Но уже дофеноменологический опыт показывает  в якобы
вещно сущем нечто  не  делающееся через вещность вполне  понятным.  Так  что
вещное  бытие  требует  восполнения.  Что  же  онтологически означает  бытие
ценностей или их "значимость", которую  Лотце брал  как модус "утверждения"?
Что  означает  онтологически  эта  "наделенность" вещей ценностью? Пока  эти
определения остаются в темноте, реконструкция  употребимой вещи из природной
вещи есть  онтологически  проблематичное предприятие, вовсе уж  не говоря  о
принципиальном  извращении   проблематики.   И   эта   реконструкция  сперва
"освежеванной"  употребимой  вещи не  требует  ли  всегда  уже  опережающего
позитивного  взгляда  на   феномен,  чью   целость  реконструкция   призвана
восстановить] Если же  его  самое свое бытийное устройство не эксплицировано
как следует заранее, то  не строит ли реконструкция без строительного плана?
Поскольку эта  реконструкция и "восполнение" традиционной онтологии "мира" в
результате  приходит   к  тому  же  сущему,  от  которого
отправлялся  выше  анализ подручности средств  и  целости  имения-дела,  она
вызывает  видимость, будто бытие этого  сущего  действительно  прояснено или
хотя бы  стало проблемой.  Насколько  Декарт с  extensio  как proprietas  не
достигает   бытия   субстанции,  настолько   же   бегство   к  ''ценностным"
характеристикам не может хотя бы ввести в обзор бытие как подручность, уж не
то что позволить ему стать онтологически темой.
     Сужение вопроса  о  мире  до вопроса о природной  вещности как ближайше
доступном внутримирном сущем Декартом было заострено. Он упрочил мнение, что
якобы строжайшее  онтическое познание сущего есть также возможный  подступ к
первичному бытию открываемого в  таком познании сущего. Надо однако вместе с
тем увидеть, что также  и "восполнения" вещной онтологии движутся в принципе
на той же догматической базе что Декарт.
     Мы уже отмечали (§ 14), что перескок через
мир и ближайше встречное сущее не случаен, не недосмотр, который надо просто
компенсировать, но  основан в сущностном  способе бытия самого  присутствия.
Если  аналитика  присутствия  сделала в рамках этой проблематики прозрачными
важнейшие  главные структуры  присутствия, если  понятию бытия вообще указан
горизонт его возможной  понятности и таким образом подручность и
наличность  впервые  тоже   становятся  онтологически  исходно  понятны,  то
проведенная теперь критика картезианской  и в  принципе  сегодня еще обычной
онтологии мира впервые позволяет утвердить себя в своем философском праве.
     Для - этого должно быть показано (ср. I часть, раздел З):
     1)  Почему  в  начале   решающей  для  нас  онтологической  традиции  -
эксплицитно  у Парменида - через феномен мира перескочили; откуда происходит
постоянное повторение этого перескока?
     2)  Почему  вместо   этого   проскоченного   феномена  выскакивает  как
онтологическая тема внутримирное сущее?
     3) Почему это сущее находят ближайшим образом в "природе"?
     4)  Почему  ощущаемое  необходимым  восполнение  такой  онтологии  мира
осуществляется с помощью феномена ценности?
     В  ответах   на  эти  вопросы  впервые  только  достигается  позитивная
понятность  проблематики  мира,  выявляется  источник  его  упущения   и  доказывается  правовое  основание  отказа   от  традиционной
онтологии мира.
     Соображения   о   Декарте  были  призваны  показать,  что  казалось  бы
самопонятное отправление от вещей  мира, как  и ориентир на якобы строжайшее
познание   сущего,  не  обеспечивают   обретения   почвы,  на  какой   можно
феноменально коснуться ближайших  онтологических устройств мира, присутствия
и внутримирного сущего.
     Если   однако  мы   вспомним   о  том,   что   пространственность  явно
со-конституирует внутримирно  сущее, то в итоге  все  же какое-то "спасение"
Картезиева  анализа "мира" становится  возможно.  С радикальным  выдвижением
extensio как  praesuppositum для всякой определенности  res  согрогеа Декарт
работал на понимание того априори,  содержание которого потом проникновеннее
фиксировал Кант. Анализ extensio остается в  известных границах независим от
упущения специальной интерпретации бытия протяженного сущего. У  выставления
extensio как основоопределенности "мира" есть свое феноменальное право, хотя
в обращении к ней ни  пространственность мира, ни ближайшим образом открытая
пространственность  встречного  в  окружающем  мире  сущего,  ни  тем  более
пространственность самого присутствия онтологически схвачены быть не могут.

     В.    Окружное    окружающего     мира     и
пространственность присутствия
     В  контексте первого наброска  бытия-в (сравни  §
12)  требовалось  отграничить  присутствие   от   способа  бытия   в
пространстве, именуемого нами внутриположностью. Она означает:  сущее,  само
протяженное,      замкнуто     протяженными      границами     протяженного.
Внутриположно-сущее и  замыкающее оба  наличны  в пространстве.  Отвод такой
внутриположности присутствия в пространственном вместилище должен был однако
не исключить  в принципе всякую  пространственность  присутствия, но  только
держать   свободным   путь   к  увидению   конститутивной  для   присутствия
пространственности.  Ее  теперь надо выявить.  Поскольку однако  внутримирно
сущее  тоже  находится в пространстве, его пространственность будет стоять в
онтологической связи с миром.  Отсюда  нужно определить, в каком
смысле    пространство   есть    конститутив   мира,   со   своей    стороны
характеризованного  как  структурный  момент бытия-в-мире. Особенно  следует
показать, как  окружное  окружающего  мира, специфическая пространственность
встречающего в  окружающем мире  сущего сама  фундирована
через  мирность  мира,  а  не  наоборот  мир  со  своей  стороны  наличен  в
пространстве. Разыскание  пространственности присутствия  и пространственной
определенности мира берет  свое  начало  в  анализе внутримирно подручного в
пространстве. Рассмотрение пробегает три ступени: 

     пространственность внутримирно  подручного (§
22), 
     пространственность     бытия-в-мире     (§
23), 
     пространственность      присутствия     и      пространство     (§ 24).

     §  22.  Пространственность
внутримирно подручного

     Если   пространство  в  каком-то  еще  подлежащем  определению   смысле
конституирует  мир,  то  не  может  удивлять,  если  мы   уже  в  предыдущей
онтологической  характеристике бытия внутримирного  сущего должны были иметь
последнее   в  виду   и  как  внутрипространственное.   До   сих   пор   эта
пространственность  подручного  не  схвачена  феноменально  отчетливо  и  не
прояснена в ее  сцеплении  с бытийной структурой  подручного.  В этом теперь
задача.
     В каком смысле мы уже при характеристике подручного натолкнулись на его
пространственность? Речь шла  о ближайше  подручном. Это означает  не только
сущее, встречающее  всякий раз  сначала  прежде  другого,  но  подразумевает
вместе с тем сущее, которое "вблизи". Подручное повседневного обихода  имеет
характер  близости.  При  точном  рассмотрении  эта  близость  средства  уже
намечена в термине, выражающем его бытие, в "подручности". Сущее "под рукой"
имеет всегда разную  близость,  которую не установить измерением  отстояний.
Эта   близость  управляется  усматривающе  "рассчитывающим"  орудованием   и
употреблением.  Усмотрением  озабочения  то,  что  таким   способом  близко,
фиксируется вместе  и  в  аспекте направления,  в каком  средство всякий раз
доступно. Направленная близость средства означает, что оно не просто, где-то
наличное,  имеет  свое  место в  пространстве,  но  как  средство  по своему
существу уместно и  размещено, выставлено, прибрано. Средство имеет свое  место,  или  же  оно  "валяется",  что  надо  принципиально
отличать  от  голой преднесенности в  произвольном  пространственном пункте.
Место как  место этого средства  для...  определяется  всякий раз из  целого
направленных  одно  на другое мест подручной в  окружающем мире взаимосвязи.
Место и множественность мест  нельзя  истолковывать  как  где  произвольного
наличия  вещей.  Место   есть  всякий  раз  определенное  "туда"   и  "сюда"
принадлежности средства.  Та или иная туда-принадлежность
отвечает  характеру средства  у подручного, т.е. его соразмерной имению-дела
принадлежности  к целому средств.  В  основании  разместимой  принадлежности
целого средств лежит  опять же как условие ее возможности  то  куда  вообще,
внутри  которого  взаимосвязи   средств  отведена  целость  мест.  Это  куда
возможной  средствообразной  принадлежности,  которое  заранее  усматривающе
держат    в    виду    в    озаботившемся   обращении,   мы    именуем    областью.
     "В области чего" означает не только  "в направленности на", но вместе в
окружении  чего,  что  располагается  в  этом  направлении.  Направлением  и
отдаленностью -  близость  лишь модус последней -  конституируемое место уже
ориентировано на  определенную область и внутри нее. Нечто подобное  области
должно прежде быть открыто, чтобы стали возможны отведение и нахождение мест
для целости  средств в распоряжении  усмотрения. Эта  областная ориентировка
множественности  мест  подручного  составляет окружное,  вокруг-нас ближайше
встречного в  окружающем  мире сущего. Не бывает сначала никакой  трехмерной
множественности  возможных пунктов, заполняемых наличными вещами.  Измерения
пространства  в  пространственности  подручного еще скрыты. "Вверху" это "на
потолке", "внизу"  - "на земле", "сзади"  - "у  двери"; все где  открываются
через  ходы  и пути повседневного обращения  и толкуются  усмотрением, а  не
фиксируются и размечаются в созерцательном промере пространства.
     Области   не   образуются   впервые   совместно-наличными  вещами,   но
оказываются  всегда уже  в отдельных местах подручны.  Сами  места отводятся
подручному в усмотрении  озабочения или их преднаходят. Постоянно подручное,
заранее  взятое  в расчет усматривающим  бытием-в-мире,  имеет  поэтому свое
место. Где его подручности взято для озабочения  в расчет и ориентировано на
прочее  подручное.  Так  солнце,  чьи свет  и тепло  состоят в  повседневном
употреблении,  имеет  открытые  усмотрением  отличительные  места смотря  по
меняющейся  применимости  того,  что  оно  дарит:  восход,  полдень,  закат,
полночь.  Места  этого,  хотя  меняющимся  образом,  но  все  же  равномерно
постоянного  подручного становятся подчеркнутыми "индексами" расположенных в
них  областей. Эти области, страны  света, которым вовсе еще  не обязательно
иметь какой-то географический смысл, задают  опережающее  куда  для  всякого
частного  формирования областей, могущих заполниться местами. Дом имеет свою
солнечную  и наветренную  сторону; на  нее  ориентируется  разделение  "помещений", а внутри них опять  же '"обстановка", смотря по их
характеру  средства.  Церкви и могилы  к  примеру располагаются на  восход и
закат солнца, области  жизни и смерти, которыми обусловлено само присутствие
в  аспекте   его  наиболее   своих  возможностей  быть  в  мире.  Озабочение
присутствия, для которого в его бытии дело идет о самом этом бытии,  заранее
открывает области,  в которых для него  всякий  раз  имеется решающее  дело.
Предваряющее  раскрытие  областей  со-определяется  целостью  имения дела, в
которую отпущено подручное как встречное.
     Предваряющая  подручность конкретной области имеет в еще более исходном
смысле  чем  бытие  подручного  характер  незаметной  свойскости.  Она  сама
становится  видима по способу  заметности  лишь при  усматривающем  открытии
подручного,  а  именно  в дефективных  модусах озабочения. При необнаружении
чего-либо на своем месте  область места часто  впервые  становится отчетливо
доступна как таковая. Пространство,  открытое  в  усматривающем бытии-в-мире
как пространственность  целого  средств, принадлежит всегда  в качестве  его
места   к  самому  сущему.  Голое   пространство  еще  скрыто.  Пространство
расщеплено на места. Но  эта пространственность  через мироразмерную целость
имения-дела  с  пространственно подручным  получает  свое  особое  единство.
"Окружающий мир"  не устраивается  в  заранее данном  пространстве,  но  его
специфическая мирность артикулирует в  своей значимости деловую  взаимосвязь
всегдашней  целости  отводимых  усмотрением  мест. Всегдашний  мир открывает
всякий раз  пространственность принадлежащего к нему пространства. Допущение
встречи  подручного  в его  мироокружном пространстве  оказывается онтически
возможно  только  потому,  что присутствие  само в  плане  его  бытия-в-мире
"пространственно".

     § 23. Пространственность
бытия-в-мире

     Если мы приписываем  пространственность  присутствию, то  это "бытие  в
пространстве"   надо   видимо  понимать  из  способа  бытия   этого  сущего.
Пространственность присутствия, которое по своей сути не наличествование, не
может   значить   ни  чего-то   вроде  нахождения  при  пункте   в  "мировом
пространстве", ни подручности  на месте.  То  и другое  суть  способы  бытия
внутри-мирно встречающего  сущего. Присутствие же  есть  "в" мире  в  смысле
озаботившегося-освоившегося  обращения с  внутримирно встречным сущим.  Если
ему  соответственно  тем  или иным  образом присуща  пространственность,  то   это   возможно   лишь   на   почве   такого    бытия-в.
Пространственность которого однако кажет черты от-даления и направления.
     Под отдалением как способом  бытия присутствия в плане его бытия-в-мире
мы понимаем не что-то вроде отдаленности (близости) или тем более дистанции.
Мы  применяем  выражение отдаление в  активном  и переходном  значении.  Оно
означает бытийную  конституцию присутствия, в плане которой удаление чего-то
как   отодвигание    есть    лишь   определенный,    фактичный   модус.   Отдалить  значит  дать исчезнуть дали, т.е.
отдаленности  чего-то, приблизить. Присутствие  по сути от-даляюще, оно  как
сущее, какое  оно  есть,  дает всякому сущему встретить  вблизи.
От-даление  открывает  отдаленность.  Последняя  равно  как  дистанция  есть
категориальное   определение   неприсутствиеразмерного   сущего.   Отдаление
напротив надо закрепить как экзистенциал.  Лишь поскольку вообще сущее в его
отдаленности открыто  присутствию,  в самом внутримирном сущем  относительно
другого становятся доступны "отдаления" и дистанции. Две точки столь же мало
отдалены друг от друга  как вообще  две вещи, ибо никакое из  этих сущих  не
может по своему способу бытия  отдалять. Они имеют  только преднаходимую при
от-далении и измеримую дистанцию.
     От-даление  есть  ближайшим  образом  и  большей  частью  усматривающее
приближение,  введение в  близость как добывание, приготовление,  имение под
рукой.  Но  и  определенные виды  чисто  познающего  раскрытия  сущего имеют
характер   приближения.   В   присутствии  лежит  сущностная   тенденция   к
близости.  Все  виды ускорения,  которому мы  сегодня более  или
менее   вынужденно   помогаем,   рвутся   к   преодолению  отдаленности.   С
"радиовещанием" к  примеру присутствие совершает  сегодня  какое-то в  своем
бытийном смысле  еще не обозримое  от-даление  "мира"  на пути  разрушающего
расширения повседневного окружающего мира.
     В   от-далении  не  обязательно   лежит  отчетливая  оценка   далекости
подручного  в отношении к присутствию. Отдаленность прежде  всего никогда не
схватывается как расстояние. Когда надо оценить расстояние, то  это делается
относительно отдалений, в которых держится повседневное присутствие.  Взятые
вычислительно,  эти  оценки  могут  быть  неточными  и  колеблющимися,  но в
повседневности  присутствия  они имеют  свою  собственную и сплошь  понятную
определенность. Мы  говорим: дотуда расстояние одной прогулки, рукой подать,
это "под носом". Эти меры выражают, что они  не только не
хотят "измерять",  но что  оцененная  ими отдаленность принадлежит сущему, к
которому  подходят  озаботившись  усматривающе.  Но  и  когда  мы пользуемся
твердой  мерой  и говорим:  "до  дома полчаса",  эту  меру  надо  брать  как
оцененную.  "Полчаса"  тут не 30  минут, но длительность, которая  вообще не
имеет  "длины"  в  смысле  квантитативной  протяженности.  Эта  длительность
толкуется всякий раз  из привычных  повседневных  "озабочений". Отдаленности
ближайшим образом и даже там,  где известны  "официально" исчисленные  меры,
оцениваются по усмотрению.  Поскольку от-даленное в таких оценках  подручно,
оно удерживает свой  специфически внутримирный характер.  Сюда относится то,
что проходимые в обращении пути к отдаленному сущему даже каждый день разной
длины.   Подручное  окружающего  мира   налично  ведь  не  для  изъятого  из
присутствия  вечного созерцателя, но встречает в  усматривающе озаботившейся
повседневности присутствия. На  своих путях присутствие не вымеряет  отрезок
пространства  как наличную  телесную  вещь,  оно  не  "пожирает  километры",
приближение и отдаление это всякий раз озаботившееся бытие к приближаемому и
от-даленному. "Объективно"  долгий путь может быть короче "объективно" очень
короткого,  который  возможно  "каменист" и предстает бесконечно  долгим.  В
таком  "предстает"  однако   впервые  собственно  подручен  всегдашний  мир.
Объективные  отстояния  наличных   вещей  не  совпадают  с  отдаленностью  и
близостью внутримирно подручного. Первые  могут быть точно  известны, но это
знание остается  слепым,  у  него  нет  функции  усматривающе  раскрывающего
приближения окружающего мира; такое знание  применяют только внутри и для не
измеряющего отрезки озаботившегося бытия к "задевшему" миру.
     Существует  склонность, из-за предваряющей ориентации  на  "природу"  и
"объективно" измеренные дистанции вещей,  выдавать такие толкование и оценку
отдаленности  за "субъективные". Но это "субъективность",  которая открывает
возможно   реальнейшее  "реальности"  мира,  не  имеющее  ничего  общего   с
"субъективным" произволом и субъективистскими "восприятиями" чего-то, сущего
"в  себе"  иначе.  Усматривающее  от-даление  в  повседневности  присутствия
открывает   по-себе-бытие   "истинного  мира  ",   того  сущего,  при  каком
присутствие как экзистирующее всегда уже есть.
     Первичная  и   даже   исключительная  ориентация  на  отдаленности  как
измеренные   дистанции   скрывает   исходную   пространственность   бытия-в.
"Ближайшее"  вовсе никак не якобы то,  что  имеет минимальную  дистанцию  "от  нас". Ближайшее располагается  в  том, что отдалено  на
среднюю  величину досягаемости, охвата и  обзора.  Поскольку  присутствие по
сути  пространственно  способом  от-даления,  обращение  держится  всегда  в
от-даленном им, в известном открытом просторе, "окружающем мире", поэтому мы
слышим и видим сначала всегда через голову "ближайшего" по дистанции. Зрение
и  слух дальнодействующие  чувства  не  из-за их  диапазона,  а  потому  что
присутствие как от-даляющее держится преимущественно в них.  Для  носящего к
примеру очки, по расстоянию такие  близкие, что "сидят у него на носу",  это
употребительное  средство отдалено в  окружающем мире  больше чем картина на
стене  напротив. У этого средства так мало близости, что оно часто ближайшим
образом даже не обнаруживается. Это средство для видения,  подобно  таковому
для  слушания, к примеру  телефонной трубке,  имеет  означенную незаметность
ближайше  подручного.  То же  верно  к примеру  также об улице, средстве для
хождения. При ходьбе ее касаются на каждом шагу и по видимости она ближайшее
и реальнейшее из вообще наличного,  она как  бы скользит вдоль  определенных
частей тела, ступней ног. Но она больше отдалена чем знакомый, встретившийся
"на улице" на "отдалении"  двадцати  шагов. О близости и  далекости ближайше
подручного в окружающем  мире решает усматривающее озабочение.  То, чего оно
заранее держится, есть ближайшее и правит от-далениями.
     Когда присутствие в озабочений вводит что-то  в  свою близость, то  это
означает не фиксацию  чего-то в пространственном пункте, имеющем минимальную
дистанцию  от   какой-то  точки  тела.  Вблизи   значит:  в  круге  ближайше
усмотренного подручного. Приближение ориентировано не на телесную Я-вещь, но
на  озаботившееся  бытие-в-мире,  т.е.  на то,  что в  последнем всякий  раз
ближайшим образом встречает. Пространственность присутствия  поэтому тоже не
определяется через задание пункта, в котором налицо тело-вещь. Мы правда и о
присутствии  говорим,  что оно занимает  место.  Это  "занятие"  надо однако
принципиально  отделять  от пребывания  подручного  в некоем месте из  некой
области.   Занятие  места  должно  пониматься  как  от-даление   мироокружно
подручного   вовнутрь  предраскрытой   усмотрением   области.   Свое   здесь
присутствие   понимает  из  там  окружающего  мира.  Здесь
подразумевает не где  чего-то  наличного, но  при-чем от-даляющего бытия
при...   заодно   с   этим   от-далением.   Присутствие    в   меру    своей
пространственности  сначала никогда  не здесь, но там,  из какового  там оно
возвращается назад к своему здесь, и это  опять же только
таким   образом,   что   свое  озаботившееся  бытие  к...  оно  толкует   из
там-подручного.  Это делается вполне ясно из одной феноменальной особенности
от-даляющей структуры бытия-в.
     Присутствие  как  бытие-в-мире  держится  сущностно  в от-далении.  Это
от-даление, даль  подручного от  него  самого, присутствие  не может никогда
преодолеть.  Отдаленность  подручного от присутствия  может правда сама быть
этим последним обнаружена как дистанция, если она определяется в отношении к
вещи, мыслимой как наличная на месте, прежде занятом присутствием. Это между
дистанции  присутствие  может задним  числом  пересечь,  но  лишь  так,  что
дистанция сама становится от-даленной. Ее от-даление  настолько присутствием
не преодолено, что наоборот им тоже  вобрано и  постоянно вбирается, ибо оно
по  сути  есть  от-даление,  т.е.   пространственно.  Присутствие  не  может
странствовать  в том  или ином  круге  своих от-далений, оно может их всегда
только  изменять.   Присутствие   пространственно  способом   усматривающего
открытия пространства, а именно так, что его  отношение  к встречающему  так
пространственно сущему постоянно отдаляюще.
     Присутствие как  от-даляющее бытие-в  имеет вместе  с  тем характер  направления.  Всякое  приближение  заранее уже  взяло
направление на  область,  из какой приближается от-даляемое,  становясь  так
преднаходимым   в   плане   своего  места.   Усматривающее  озабочение  есть
направляющее  от-даление.  В  этом озабочении,  т.е.  в бытии-в-мире  самого
присутствия, предзадана потребность в  "знаках"; это средство берет на  себя
отчетливое и удобное  задание  направлений.  Оно держит отчетливо  открытыми
употребляемые  усмотрением  области,  всякое  куда принадлежности,  прихода,
принесения,     приведения.     Если    присутствие     есть,     оно    как
направляюще-отдаляющее  всегда уже имеет свою открытую  область. Направление
наравне  с  от-далением  как  бытийные  модусы  бытия-в-мире заранее  ведомы
усмотрением озабочения.
     Из этого направления возникают фиксированные равнения направо и налево.
Подобно тому как свои от-даления, присутствие постоянно вбирает также и  эти
равнения.  Опространствение присутствия  в  его "телесности",  таящее в себе
свою не подлежащую здесь трактовке проблематику, отличается среди прочего по
этим равнениям.  Отсюда подручное  и применяемое  для  тела, напр. перчатки,
необходимо   повторяющие    движения   рук,   должны    иметь   правое   и левое  равнение. Ремесленный инструмент наоборот, взятый  в
руку  и  с  нею движимый,  не совершает  вместе  с  рукой  ее специфического
''ручного"  движения. Поэтому,  несмотря  на то что  ими  орудует  рука,  не
существует правых и левых молотков.
     Остается заметить однако,  что направление, принадлежащее к от-далению,
фундировано бытием-в-мире. Левое и правое не нечто "субъективное", для  чего
субъект имеет чутье,  но  суть равнения  направленности  вовнутрь всегда уже
подручного мира. "Через простое ощущение различия двух моих боков" я никогда
не смог бы найтись в мире. Субъект с "простым ощущением" этого различия есть
условная  конструкция,  оставляющая  без  внимания  то  истинное  устройство
субъекта, что присутствие с этим "простым ощущением" всегда уже существует и
должно  существовать  в  некоем  мире,  чтобы  уметь   ориентироваться.  Это
становится  ясно из  примера,  на  котором Кант пытается  прояснить  феномен
ориентировки.
     Допустим я вхожу в знакомую, но темную комнату, которая за 'время моего
отсутствия была так  переобставлена,  что все стоявшее  справа теперь  стоит
слева. Если  мне надо сориентироваться, то "простое  ощущение различия" двух
моих боков совсем не поможет, пока не уловлен какой-то определенный предмет,
о котором Кант походя говорит, "чье местоположение я имею в памяти". Что это
однако   означает  кроме  как:  я  ориентируюсь  обязательно   внутри  и  из
всегда-уже-бытия  при   "знакомом"  мире.   Взаимосвязь  средств
некоего мира должна быть присутствию уже преддана.  Что я всегда уже в мире,
для возможности ориентировки не менее конститутивно чем ощущение для правого
и  левого. Что это бытийное устройство присутствия само собой разумеется, не
оправдывает его вытеснения из  онтологически конститутивной роли.  Кант и не
вытесняет его,  как и  никакая другая  интерпретация присутствия. Постоянное
делание  употребления  из этого устройства  не  отменяет  однако обязанности
адекватной  онтологической   экспликации,   но   наоборот  требует   ее.  Та
психологическая интерпретация, что  Я имеет нечто  "в памяти", подразумевает
по  сути   экзистенциальное  устройство  бытия-в-мире.  Поскольку  Кант  эту
структуру не видит, он упускает и  полную взаимосвязь конституции  возможной
ориентировки.   Равняемость   направо   и   налево   основывается   в   сущностной направленности  присутствия вообще,  в свою очередь
сущностно  определяемой  и  через бытие-в-мире.  Конечно,  Кант  и  не имеет
задачей тематическую  интерпретацию ориентировки. Он хочет  только показать,
что всякая ориентировка нуждается в  "субъективном принципе". "Субъективное"
же  будет  здесь означать в итоге:  a priori. Априори равняемости  направо и
налево коренится в  опять же "субъективном" априори бытия-в-мире, не имеющем
ничего общего с определенностью, заранее ограниченной безмирным субъектом.
     От-даление  и направление  как  конститутивные черты бытия-в определяют
пространственность  присутствия   к   усматривающе-озаботившемуся  бытию   в
открытом,     внутримирном      пространстве.     Предыдущая     экспликация
пространственности  внутримирно подручного и пространственности бытия-в-мире
дает впервые предпосылки, чтобы разработать  феномен пространственности мира
и поставить онтологическую проблему пространства.

     § 24.  Пространственность
присутствия и пространство

     Присутствие  как   бытие-в-мире   всегда   уже   открыло   "мир".   Это
фундированное   в   мирности   мира   открытие   было  характеризовано   как
высвобождение     сущего     в    целость     имения-дела.    Высвобождающее
допущение-имения-дела  происходит  способом  усматривающего   самоотсылания,
основанного   на  предваряющем  понимании   значимости.   Отныне   показано:
усматривающее бытие-в-мире  пространственно.  И лишь  поскольку  присутствие
способом  от-даления  и  направления  пространственно,  мироокружно наличное
может   встретить   в   своей   пространственности.  Высвобождение   целости
имения-дела есть  равноисходно от-даляюще-направляющее допущение-имения-дела
в какой-то области, т.е. высвобождение пространственной  местопринадлежности
подручного.  В значимости, с  которой  присутствие как озаботившееся бытие-в
всегда уже освоилось, заложена сущностная разомкнутость и пространства тоже.
     Разомкнутое так с мирностью мира  пространство не  имеет  еще ничего от
чистой  множественности   трех  измерений.  Пространство  как  чистое  в-чем
метрического упорядочения пунктов и определения положений остается  при этом
ближайшем  размыкании  еще  утаено.   В-видах-чего  пространство  опережающе
открыто  в присутствии,  это  мы уже  с феноменом  области показали.  Ее  мы
понимаем     как    куда     возможной     принадлежности    подручной    взаимосвязи   средств,   которая  должна   как   направленно
отдаленная, т.е. размещенная, иметь возможность  встретиться. Принадлежность
определяется из конститутивной для мира значимости и внутри возможного  куда
артикулирует  всякое сюда  и туда. Куда  вообще предразмечено закрепленным в
озаботившемся  ради-чего  целым отсыланий,  внутрь  которого  отсылает  себя
отпускающее допущение-имения-дела. С тем, что встречно как подручное, всегда
имеется-дело   в   области.   К  целости  имения-дела,  составляющей   бытие
мироокружно подручного, принадлежит имение-дела с пространством области.  На
его основе подручное обнаружимо и определимо  по форме и равнению. Смотря по
возможной  прозрачности  озаботившегося  усмотрения,   с  фактичным   бытием
присутствия внутримирно подручное всегда от-далено и направлено.
     Конститутивное для бытия-в-мире допущение встречи  внутримирного сущего
есть  "простирание".  Это  "простирание",  которое  мы   именуем  также   размещением,   есть   отпускание   подручного   в  его
пространственность.   Это  размещение  как  открывающее  задание  возможной,
обусловленной имением-дела, целости мест делает -возможной  всякую фактичную
ориентировку.  Присутствие как усматривающее озабочение  миром только потому
может  пере-,  вы-   и  "размешать",  что  к  его  бытию-в-мире  принадлежит
размещение -понятое как экзистенциал. Но ни открытая всегда заранее область,
ни  вообще  всегдашняя пространственность не бросаются  явно  в глаза. Они в
незаметности  подручного, в озабочение которым погружено усмотрение, по себе
встречны этому последнему. С  бытием-в-мире пространство  ближайшим  образом
открыто в  этой пространственности. На почве так открытой пространственности
становится доступно для познания и пространство.
     Ни    пространство    не    в    субъекте,    ни    мир    -    в    пространстве.   Пространство   наоборот   "в"  мире,
насколько  оно  разомкнуто  конститутивным  для  присутствия  бытием-в-мире.
Пространство  не обретается в  субъекте, ни  он не созерцает мира, "как если
бы"  тот  был  в  пространстве,  но онтологически верно  понятый  "субъект",
присутствие,   пространствен.  И  поскольку  присутствие  описанным  образом
пространственно, пространство кажет себя как априори. Этот титул означает не
нечто  вроде  заранее-принадлежности   к  сперва  еще  безмирному  субъекту,
выбрасывающему  из  себя пространство. Априорность  значит тут:  предшествие
встречности  пространства  (как  области)  при  всякой  мироокружной встрече
подручного.
     Пространственность  ближайше  встречного  в  усмотрении  может  для  самого  усмотрения стать  темой  и расчетной и измерительной
задачей, напр.  в строительстве и  землемерии. С  этой  еще  преимущественно
усматривающей тематизацией  пространственности окружающего мира пространство
само  по себе  уже известным  образом входит в  обзор.  За так  кажущим себя
пространством  может  идти  чистое всматривание, поступаясь  единственной до
того   возможностью   доступа   к   пространству,  усматривающим   расчетом.
''Формальное   созерцание"   пространства   открывает   чистые   возможности
пространственных отношений. Тут имеется череда ступеней в выявлении чистого,
гомогенного  пространства, от  чистой  морфологии  пространственных  форм  к
analysis situs  и  до чисто метрической науки  о  пространстве. Рассмотрение
этих  взаимосвязей  не входит в  данное разыскание.  Внутри его проблематики
надлежало только  онтологически  закрепить феноменальную  почву, на  которой
начинаются тематическое открытие и разработка чистого пространства.
     Неусматривающее,    просто    всматривающееся   открытие   пространства
нейтрализует  области   окружающего  мира  до  чистых  измерений.  Места   и
ориентируемая усмотрением  целость мест подручного  средства свертываются до
множественности  мест  произвольных  вещей.  Пространственность  внутримирно
подручного  теряет вместе  с ним свой характер  имения-дела. Мир  утрачивает
специфичность среды, окружающий  мир становится  природным миром,  "Мир" как
подручное  целое  средств  распространяется до  системы всего  лишь наличных
протяженных вещей. Гомогенное  природное  пространство кажет себя  только на
пути  такого способа  раскрытия встречного  сущего, который  имеет  характер
специфического   размирщения    мироразмерности
подручного.
     Присутствию  в  меру  его   бытия-в-мире  всегда   уже  преддано,  хотя
нетематически, раскрытое  пространство. Пространство  само  по себе,  в виду
заключенных  в  нем чистых  возможностей  голой пространственности  чего-то,
остается наоборот сначала еще скрытым. Что пространство по сути себя кажет в
мире,  еще  ничего  не  решает  о виде его  бытия.  Оно не обязательно имеет
бытийный  способ  чего-то тоже пространственно подручного  или  наличного. У
бытия пространства нет и образа бытия присутствия. Из того, что бытие самого
пространства невозможно  осмыслить в  бытийном образе  res extensa, не  следует  ни  что  оно онтологически  должно
определяться  как  "феномен" этой "вещи",  -  по  бытию  бы  он  от  нее  не
отличался, -  ни что бытие пространства  можно приравнять к бытию  "мыслящей
вещи"   и   понять   как   чисто   "субъективное",   совсем   отвлекаясь  от
проблематичности бытия этого субъекта.
     Длящаяся   по   сей  день  путаница   касательно  интерпретации   бытия
пространства  основана   не  столько  в  недостаточном   знании  предметного
содержания  самого   пространства,  сколько  в   принципиальном   недостатке
прозрачности возможностей бытия вообще  и  его онтологически  концептуальной
интерпретации. Решающее  для понимания  онтологической проблемы пространства
лежит в том, чтобы выпростать вопрос о бытии пространства из узости случайно
подвернувшихся и сверх того  чаще сырых концепций бытия и во  взгляде на сам
феномен и разные феноменальные пространственности ввести  проблематику бытия
пространства в направление выяснения возможностей бытия вообще.
     В  феномене пространства не  найти  ни  единственной, ни даже первичной
среди прочих  онтологической определенности бытия  внутримирного сущего. Еще
менее конституирует он феномен мира. Пространство может быть схвачено лишь в
возвращении к миру. Пространство не становится впервые доступно только через
размирщение окружающего мира,  Пространственность вообще  открывается только
на основе  мира,  именно так что  пространство  все же  соконституирует мир,
соответственно сущностной  пространственности самого присутствия в плане его
основоустройства бытия-в-мире.


     Четвертая глава
     Бытие-в-мире как событие и бытие самости.
     "Люди "


     Анализ   мирности  мира   постоянно   вводил  в   обзор  целый  феномен
бытия-в-мире,  без  того  чтобы  при  этом все  его  конститутивные  моменты
выступали с той  же феноменальной отчетливостью  что  и феномен самого мира.
Онтологическая интерпретация  мира в прохождении через внутримирно подручное
поставлена  вперед,  поскольку присутствие в его  повседневности,  в аспекте
которой оно  остается  постоянной  темой, не только вообще есть в мире, но в
главенствующем  способе  бытия  относит  себя  к миру. Присутствие ближайшим
образом  и  большей  частью  своим  миром  захвачено.  Этот  бытийный  модус
растворения в мире и тем самым лежащее в его основе бытие-в вообще сущностно
обусловливают феномен,  к которому  мы теперь подходим  с вопросом: кто  он,
являющийся   в   повседневности   присутствием?   Все   бытийные   структуры
присутствия, туда же и феномен, отвечающий на этот вопрос  кто, суть способы
его   бытия.  Их   онтологическая  характеристика  экзистенциальная.  Потому
требуется верная  постановка вопроса и предразметка пути,  на каком еще одна
феноменальная сфера повседневности  присутствия сможет быть введена в обзор.
Исследование в направлении феномена, дающего ответить на  вопрос кто , ведет
к структурам присутствия, равноисходным с бытием-в-мире:
     событию   и   соприсутствию.  В   этом   способе  бытия  основан  модус
повседневного бытия  самости, экспликация которого  покажет то, что мы можем
именовать "субъектом" повседневности, человеком. Глава о "кто"  усредненного
присутствия имеет соответственно следующее членение: 

     постановка  экзистенциального  вопроса   о   кто  присутствия   (§ 25); 
     соприсутствие других и повседневное событие (§
26);
     повседневное   бытие   самости  и   люди  (§
27)

     §    25.   Постановка
экзистенциального вопроса о кто присутствия

     Ответ на вопрос,  кто это сущее (присутствие) всякий раз есть, был  как
кажется  уже  дан при формальном показании  основоопределенности присутствия
(ср. § 9). Присутствие есть сущее,  которое есть
всегда я сам, бытие всегда  мое. Это определение указывает на онтологическое
устройство, но и только.  Оно  содержит вместе  с тем  онтическое  -  хотя и
вчерне - показание, что всякий раз одно Я есть это сущее, а не другие. Ответ
на  кто идет из самого Я, "субъекта", "самости". Кто --  это то,  что сквозь
смену расположении  и  переживаний держится тожественным  и  соотносит  себя
притом  с этой  множественностью. Онтологически  мы  понимаем его  как нечто
всегда  уже  и  постоянно  наличное  в  замкнутом  регионе  и  для  него,  в
преимущественном  смысле лежащее в основании, как субъект. Последний  как то
же самое в многоразличной инаковости имеет характер самости. Можно отвергать
субстанцию  души  равно  как  вещность  сознания  и  предметность  личности,
онтологически  дело  остается при введения чего-то,  чье бытие выражение или
нет  сохраняет  смысл  наличности.  Субстанциальность   есть  онтологическая
путеводная нить для определения того сущего, от которого  приходит ответ  на
вопрос о кто.  Присутствие невысказанно заранее  осмысливается как наличное.
Во всяком случае неопределенность  его бытия  имплицирует
всегда  этот   бытийный   смысл.   Наличность  однако  есть  бытийный  образ
неприсутствиеразмерного сущего.
     Онтическая  самопонятность  высказывания, что это я тот, кто всякий раз
есть  присутствие,  не должна  сбивать  на  мнение,  будто  тем  самым  путь
онтологической интерпретации  такой  "данности" недвусмысленно  намечен. Под
вопросом остается даже, адекватно ли онтическим содержанием вышеприведенного
высказывания  передан  хотя  бы  просто феноменальный  состав  повседневного
присутствия. Может быть, кто повседневного присутствия как раз не  всегда  я
сам.
     Если  феноменальный  показ,  идя от  способа бытия  самого  сущего, при
получении    онтически-онтологических   высказываний    призван    сохранять
преимущество даже перед самопонятнейшими и  издавна привычными ответами и из
них  почерпаемыми  постановками  проблем,  феноменологическая  интерпретация
присутствия  в виду  выдвигаемых сейчас вопросов  должна  быть  защищена  от
искажения проблематики.
     Не   противно  ли  однако  правилам  всякой  здравой   методики,  когда
выставление проблематики  не придерживается очевидных данностей тематической
сферы? А  что несомненнее  чем данность Я?  И  не лежит  ли в  этой данности
указание  отвлечься, в целях  его исходной  разработки,  от  всякого прочего
"данного", не только от сущего "мира", но и от бытия других "Я"? Может быть,
действительно  то,   что  дает  этот  род  данности,   прямое,   формальное,
рефлективное  восприятие Я, обладает очевидностью. Это соображение открывает
даже доступ к самостоятельной  феноменологической  проблематике, в  качестве
"формальной  феноменологии сознания"  имеющей свое принципиальное,  задающее
рамки значение.
     В   предлежащем   контексте  экзистенциальной   аналитики  фактического
присутствия  встает  вопрос,  размыкает  ли  названный  способ   задания   Я
присутствие в его повседневности, если он вообще  его размыкает. Так ли уж a
priori разумеется, что доступом  к присутствию должна  быть просто внимающая
рефлексия над Я поступков? Что если  этот род "самозадания"  присутствия для
экзистенциальной  аналитики соблазн, а именно такой, который основан в бытии
самого присутствия?  Возможно,  оно в  ближайших  обращениях  к  самому себе
говорит всегда: это я, и в итоге тогда всего громче, когда оно "не" есть это
сущее. Что если устройство присутствия, что оно всегда мое, оказывается  основанием тому,  что присутствие ближайшим образом и большей
частью не есть оно само? Если экзистенциальная аналитика тем, что начинает с
вышеназванной данности Я, попадает как бы в ловушку самого присутствия и его
напрашивающегося    самотолкования?   Если    должно    обнаружиться,    что
онтологический горизонт  для  определения  доступного  через прямую данность
остается   в   принципе  неопределенным?  Можно   пожалуй  всегда  онтически
правомерно  говорить  об  атом  сущем,  что  "Я"  есмь  оно.  Онтологическая
аналитика,  делающая  употребление  из  таких  высказываний,  должна  однако
ставить их под принципиальные оговорки. ''Я" можно понимать только  в смысле
необязывающего   формального   указания   на   что-то,   что   в  конкретной
феноменальной   бытийной   взаимосвязи   разоблачится   возможно   как   его
"противоположность". Причем  "не-Я"  никак  не означает тогда чего-то  вроде
сущего,  которое сущности лишено  свойств "Я", но  имеет в виду определенный
способ бытия самого "Я", к примеру потерю себя. 
     Опять же  и  данная до  сих  пор  позитивная интерпретация  присутствия
запрещает  отправляться  от  формальной  данности  Я  в  видах  феноменально
удовлетворительного  ответа   на  вопрос  о   кто.  Прояснение  бытия-в-мире
показало,  что  не "бывает"  ближайшим  образом  и  никогда не  дано  голого
субъекта  без мира.  И  так  же в итоге  не дано сначала изолированное Я без
других. Если  однако ''другие" всегда уже соприсутствуют в бытии-в-мире,  то
эта   феноменальная  констатация  тоже  не  должна  соблазнять   к  принятию
онтологической  структуры такой "данности"  за самопонятную  и  не требующую
исследования. Задача в том чтобы сделать феноменально зримым и онтологически
адекватно   интерпретировать   способ   этого   соприсутствия   в  ближайшей
повседневности.
     Как   онтическая   самопонятность   по-себе-бытия  внутримирно   сущего
соблазняет считать смысл этого  бытия онтологически сам собой разумеющимся и
заставляет  упустить феномен мира, так же и  онтическая самопонятность того,
что присутствие всякий раз мое, таит в себе возможное извращение относящейся
сюда  онтологической проблематики.  Ближайшим  образом  кто  присутствия  не
только  онтологически проблема, но оказывается скрыто  и
онтически.
     Но  разве тогда  у экзистенциально-аналитического решения вопроса о кто
вообще нет  путеводной нити? Никоим образом. Конечно, в качестве таковой  из
числа      выше     (§§      9     и     12)   данных    формальных   признаков   бытийного
устройства присутствия служат  не столько до сих пор  обсуждавшиеся, сколько
те, по которым "сущность"  присутствия  основана в его экзистенции. Если "Я"
есть сущностная определенность присутствия, то она должна интерпретироваться
экзистенциально.  На  кто  тогда  возможно  ответить  лишь  в  феноменальном
выявлении определенного способа  бытия присутствия. Если  присутствие всегда
лишь экзистируя есть своя  самость,  то  постоянство  самости, равно как  ее
возможное "несамостояние", требует экзистенциально-онтологической постановки
вопроса как единственно адекватного подхода к ее проблематике.
     Если однако самость понимать "лишь" как один  из способов  бытия  этого
сущего, то это сводится как будто  все же  к  распылению собственного "ядра"
присутствия. Такие опасения питаются  однако превратным  предрассудком,  что
разбираемое сущее имеет в основе все-таки способ бытия наличности, пусть его
и  отмежевывают  от массива случающейся телесной вещи.  Только  "субстанция"
человека    есть    не    дух    как    синтез   души   и    тела,   но   экзистенция.

     § 26. Соприсутствие других
и повседневное событие

     Ответ  на  вопрос о кто повседневного  присутствия должен быть  добыт в
анализе того способа быть,  в каком присутствие ближайшим образом  и большей
частью  держится. Разыскание  берет ориентир  на бытие-в-мире, через каковое
основоустройство присутствия  сообусловлен  всякий модус его  бытия. Если мы
были вправе сказать, что через предыдущую экспликацию мира в обзор вошли уже
и прочие структурные моменты  бытия-в-мире, то  через них известным  образом
должен быть подготовлен и ответ на вопрос кто.
     "Описание"   ближайшего   окружающего   мира,   напр.   рабочего   мира
ремесленника,  выявило,   что  вместе   с  находящимся  в  работе  средством
"совстречны"  другие,  для  кого назначено "изделие". В  способе бытия этого
подручного,  т.е. в его  имении-дела лежит по  сути  указание  на  возможных
носителей, кому оно должно быть скроено  "по плечу". Равным образом встречен
в примененном материале его изготовитель или "поставщик" как тот, кто хорошо
или плохо "обслуживает". Поле  к  примеру, вдоль которого
мы  идем "за город", показывает себя принадлежащим тому-то, кем содержится в
порядке,  используемая книга  куплена у..., получена  в подарок от... и тому
подобное.  Заякоренная  лодка  на  мели  указывает в  своем по-себе-бытии на
знакомого, который на ней предпринимает  свои ходки, но и как  "чужая лодка"
она указывает на других.  Другие, "встречающие" так в подручной мироокружной
взаимосвязи средств, не примысливаются к сперва где-то просто наличной вещи,
но эти "вещи" встречают из мира, в котором  они подручны для других, каковой
мир заранее уже  всегда также и мой. В  предыдущем анализе круг  внутримирно
встречающего был  сначала  сужен до подручного  средства, соотв. до наличной
природы,  стало  быть  до  сущего  неприсутствиеразмерного  характера.   Это
ограничение  было необходимо  не только в  целях  упрощения экспликации,  но
прежде всего  потому, что способ  бытия внутримирно  встречного  присутствия
других отличается от  подручности и наличности. Мир присутствия высвобождает
таким образом сущее, которое не только отлично от средств и вещей вообще, но
сообразно своему роду бытия в качестве присутствия само существует, способом
бытия-в-мире, "в" таком мире, в каком оно  еще и  внутримирно  встречно. Это
сущее ни налично  ни подручно, а существует так же, как само  высвобождающее
присутствие - оно тоже-и  со-присутствует. Захоти  мы тогда уж и мир  вообще
идентифицировать  с внутримирно  сущим, то надо  было бы  сказать, что "мир"
есть тоже присутствие.
     Характеристика встречи других ориентируется так однако все же  опять на
всегда свое присутствие.  Не исходит ли и она из отличения и  изоляции  "Я",
так  что потом надо от  этого  изолированного  субъекта  искать  перехода  к
другим? Во избежание этого недоразумения надо заметить, в каком смысле здесь
идет  речь о "других". "Другие"  означает не то же что:
весь остаток  прочих  помимо меня, из коих выделяется Я, другие это наоборот
те, от которых человек  сам себя большей частью не отличает, среди которых и
он тоже. Это  тоже-присутствие  с ними  не имеет  онтологического  характера
"со"-наличия  внутри мира.  "Со" здесь присутствиеразмерно, "тоже"  означает
равенство бытия как  усматривающе-озаботившегося бытия-в-мире. "Со" и "тоже"
надо   понимать  экзистенциально,  а  не  категориально.   На  основе  этого
совместного бытия-в-мире мир есть  всегда уже тот, который я делю с другими.
Мир     присутствия     есть     совместный-мир.     Бытие-в     есть     со-бытие  с   другими.  Внутримирное
по-себе-бытие есть соприсутствие.
     Другие  встречны  не  в  заранее  различающем   выхватывании   ближайше
наличного своего субъекта из прочих тоже имеющихся субъектов, не в первичном
вглядывании  в самого  себя, причем  фиксируется лишь  от-чего  отличия. Они
встречают  из  мира, в  каком  по сути  держится озаботившееся-усматривающее
присутствие.    Вопреки    легко   вторгающимся   теоретически   измысленным
"объяснениям"   наличия   других   надо   твердо    держаться    показанного
феноменального обстоятельства их мироокружной встречности. Этот ближайший  и
стихийный мирный модус  встречи присутствия идет  так далеко,  что даже свое
присутствие сначала  "обнаруживается" им самим в  отвлечении от,  или вообще
еще не "видении" "переживаний" и  ''центра  поступков".  Присутствие находит
"себя  самого"  сначала  в  том,  что  оно  исполняет,  использует, ожидает,
предотвращает, - в ближайше озаботившем подручном.
     И даже когда  присутствие само себя отчетливо определяет как:  Я-здесь,
то  это  местное определение  лица должно  пониматься  из  "экзистенциальной
пространственности    присутствия.    При   интерпретации    последней   (§ 23) мы  уже  отмечали,  что  это  Я-здесь
подразумевает  не какую-то отличительную точку  Я-вещи, но понимает себя как
бытие-в из  там  подручного  мира,  при  котором  держится  присутствие  как
озабочение.
     В. ф. Гумбольдт  указал на языки,  выражающие "Я"  через  "здесь", "Ты"
через  "вот",  "Он"  через  "там",  передающие   стало   быть  -  формулируя
грамматически  -  личные  местоимения  через обстоятельства места.  Подлежит
дискуссии,   каково   исконное  значение  выражений   места,  наречное   или
местоименное. Спор  теряет почву,  если обращают внимание на то, что наречия
места отнесены к Я  qua присутствие. "Здесь", "там" и "вот" суть первично не
чистые местные определения внутримирного наличного в пространственных точках
сущего,  но  черты  исходной пространственности  присутствия. Предполагаемые
наречия   места   суть   определения   присутствия,   они   имеют   первично
экзистенциальное  и  не  категориальное  значение.  Они  однако  также  и не
местоимения, их  значение располагается  до различия наречий места  и личных
местоимений;  но  собственно  присутственно-пространственное  значение  этих
выражений свидетельствует,  что не искривленное  теорией
толкование присутствия  видит его  непосредственно  в его  пространственном,
т.е.   отдаляюще-направляющем   "бытии  при"  озаботившем  мире.  В  "здесь"
поглощенное своим миром присутствие говорит не к  себе, но мимо себя к "там"
усмотренного  подручного и  все  же  имеет в  виду себя  в  экзистенциальной
пространственности.
     Присутствие понимает себя ближайшим образом и большей частью из  своего
мира,   и   соприсутствие  других   многосложно  встречает  из   внутримирно
подручного.   Однако   также  и   когда  другие  в  их  присутствии  как  бы
тематизируются, они встречны не как наличные веще-лица, но мы застаем их "за
работой", т.е. сначала в их бытии-в-мире. Даже если мы видим другого "просто
бездельничающим", он никогда  не воспринимается как наличная  человеко-вещь,
но   "безделье"   тут   экзистенциальный   модус   бытия:   неозаботившееся,
неосмотрительное  пребывание  при всем и  ничем. Другой  встречает  в  своем
соприсутствии в мире.
     Но  выражение  "присутствие"   ясно  показывает  ведь,  что  это  сущее
"ближайшим образом"  есть безотносительно к  другим, что  вторично оно может
быть еще и "с" другими. Нельзя однако упускать из виду,  что мы  употребляем
термин  соприсутствие для  обозначения  того  бытия,  на которое внутримирно
отпущены сущие другие. Это  соприсутствие других  внутримирно разомкнуто для
присутствия  и  тем  самым  также  для  соприсутствующих  лишь  потому,  что
присутствие  сущностно  само   по  себе  есть   событие.  Феноменологическое
высказывание:    присутствие     есть     по     сути     со-бытие,    имеет
экзистенциально-онтологический   смысл.  Оно  не  имеет  в  виду   онтически
констатировать, что я не один фактически  наличен, а бывают еще другие моего
вида.  Если бы тезис, что бытие-в-мире  присутствия по  сути конституировано
событием,   такое  подразумевал,   событие  было   бы   не  экзистенциальной
определенностью, присущей присутствию от  него самого из его образа бытия, а
свойством,   возникающим   всегда  на  основе  явления  других.  Присутствие
экзистенциально  определено  событием  и  тогда,  когда другой  фактично  не
наличен и не воспринят. Одиночество присутствия есть тоже событие в мире. Не
хватать  другого  может только  в  событие  и  для  него.  Одиночество  есть
дефективный  модус  со-бытия,  его  возможность  доказательство  последнего.
Фактическое одиночество  с другой стороны снимается не тем,  что  "рядом" со
мной случился второй экземпляр человека или возможно десять таких. Даже если
их имеется  и еще больше налицо, присутствие может быть одиноким.  Событие и
фактичность друг-с-другом-бытия основываются  поэтому не
на  появлении  нескольких  "субъектов" вместе.  Одиночество  "среди"  многих
значит однако  в отношении  бытия многих опять же  не что они при  этом лишь
наличны. И  в  бытии "среди  них" они тоже соприсутствуют: их  соприсутствие
встречает  в  модусе безразличия  и  чужести. Одиночество  и  "разлука" суть
модусы соприсутствия  и возможны лишь поскольку присутствие как событие дает
встретиться  в своем  мире присутствию  других.  Событие есть определенность
всегда своего присутствия; соприсутствие  характеризует присутствие  других,
насколько  оно  высвобождено   для  события  его  миром.  Свое  присутствие,
насколько оно  имеет сущностную структуру события,  есть лишь как  встречное
для других соприсутствие.
     Если  соприсутствие  оказывается  экзистенциально   конститутивным  для
бытия-в-мире, то оно должно, равно как усматривающее обращение с внутримирно
подручным,    предвосхищающе   характеризованное    нами   как   озабочение,
интерпретироваться из феномена заботы, в качестве каковой определяется бытие
присутствия вообще (ср. гл. 6 этого разд.). Бытийный  характер озабочения не
может  быть  "свойствен  событие, хотя  этот  последний способ бытия подобно
озабочению  есть бытие  к внутримирно встречному  сущему. Сущее, к  которому
относится присутствие как событие, не имеет однако бытийного рода подручного
средства,  оно  само  присутствие.   Этим  сущим  не  озабочиваются,  но  заботятся о нем.
     И  "озабочение"  питанием  и   одеждой,  уход  за  больным  телом  тоже
заботливость.  Но  это  выражение  мы  соответственно  применению озабочения
понимаем как  термин для  экзистенциала. "Заботливость" как  напр. фактичное
социальное установление основана в бытийном устройстве бытия присутствия как
события. Ее фактичная неотложность мотивирована тем, что присутствие  обычно
и  чаще всего держится в  дефективных  модусах  заботливости. Быть друг за-,
против-, без друга, проходить мимо  друг друга,  не иметь дела друг до друга
суть  возможные способы заботливости И  именно  названные  последними модусы
дефективности и  индифферентности характеризуют повседневное  и  усредненное
бытие  друг с  другом. Эти модусы бытия являют опять же черту незаметности и
самопонятности, свойственную обыденному  внутримирному  соприсутствию других
так   же,   как   подручности   каждодневно   озабочивающих   средств.   Эти
индифферентные  модусы  бытия  друг  с  другом  легко сбивают онтологическую
интерпретацию на  то, чтобы толковать это бытие  ближайше как чистое наличие
многих субъектов. Тут перед нами казалось бы лишь малозначащие разновидности
того   же   образа   бытия,   и   все   же   онтологически   между   "безразличным"   совместным  слушанием   произвольных   вещей   и
неимением дела друг до друга у  сосуществующих друг с другом есть сущностная
разница.
     Заботливость имеет в  плане  ее  позитивных
модусов две крайние возможности. Она может с другого "заботу" как бы снять и
поставить  себя  в озабочении на его  место,  его заменить. Эта заботливость
берет то, чем надо озаботиться, на себя вместо другого. Он при этом выброшен
со своего места, отступает, чтобы потом принять то, чем озаботились, готовым
в свое распоряжение или совсем снять с себя его груз. При такой заботливости
другой может стать зависимым и подвластным, пусть та власть будет молчаливой
и  останется  для  подвластного утаена.  Эта  заменяющая, снимающая "заботу"
заботливость определяет в широком  объеме бытие-друг-с-другом и она касается
большей частью озабочения подручным.
     Ей  противостоит возможность такой  заботливости,  которая  не  столько
заступает  на   место   другого,   сколько   заступничает  за   него  в  его
экзистенциальном умении быть, чтобы не снять с него "заботу",  но собственно
как таковую  ее  вернуть. Эта заботливость, сущностно касающаяся собственной
заботы - т.е. экзистенции другого,  а  не  чего, его озаботившего,  помогает
другому стать в своей заботе зорким и для нее свободным.
     Заботливость  выступает бытийным устроением  присутствия, сопряженным в
ее разных  возможностях с его  бытием к озаботившему миру, равно как  с  его
собственным  бытием к  самому  себе. Бытие  с  другими  ближайшим образом  и
нередко исключительно основано на том, чем в таком бытии озаботились сообща.
Бытие с  другими,  возникающее оттого, что  люди  заняты одним и тем  же, не
только держится чаще во внешних границах, но входит в модус отстраненности и
сдержанности.  Бытие-друг-с-другом  тех,  кто приставлен  к  тому  же  делу,
питается часто только недоверием. Наоборот, общее выступание за одно и то же
дело  обусловлено всегда своей  захваченностью  присутствия. Эта собственная
связанность  делает  впервые возможной  правую  деловитость,  высвобождающую
другого в его свободе для него самого.
     Между     двумя     крайностями     позитивной      заботливости     --
заменяюще-подчиняющей и заступнически-освобождающей -- держится повседневное
бытие-друг-с-другом,  показывая  многосложные смешанные  формы,  описание и классификация которых лежат вне границ этого разыскания.
     Как озабочению, способу открытия  подручного,  принадлежит  усмотрение,
так заботливость  ведома  осмотрительностью и присмотром. Оба могут вместе с
заботливостью  проходить соответствующие дефективные и индифферентные модусы
вплоть до неосмотрительности и недосмотра, ведомого безразличием.
     Мир высвобождает не только подручное как внутримирно встречающее сущее,
но также  присутствие,  других в их событие. Это мироокружно  высвобожденное
сущее  однако по  самому своему  бытийному смыслу  есть  бытие-в в том самом
мире,  где  оно,  встречное  для   других,  соприсутствует.   Мирность  была
интерпретирована  (§  16) как  целое отсыланий
значимости.  В заранее  понимающей освоенности  с ней  присутствие допускает
подручному   встретиться  как  открытому  в   его  имении-дела.  Взаимосвязь
отсыланий  значимости закреплена  в бытии присутствия  к  его  самому своему
бытию, с которым у него по  сути не может быть имения-дела, которое наоборот
есть бытие, ради которого само присутствие есть как оно есть.
     Согласно сейчас  проведенному анализу однако  к  бытию  присутствия,  о
каком для него в самом его бытии идет речь, принадлежит бытие с другими. Как
событие присутствие тогда "есть" по сути  ради других. Это  надо понять  как
экзистенциальное  сущностное   высказывание.  Также  и   когда   фактическое
присутствие к другим не повертывается, в них якобы не нуждается  или же  без
них  обходится, оно есть способом события. В событие как  в экзистенциальном
ради-других последние в своем присутствии уже разомкнуты. Эта заранее вместе
с событием конституируемая разомкнутость других образует и  значимость, т.е.
мирность, в  качестве  какой  она  закреплена в  экзистенциальном ради-чего.
Отсюда  конституированная так мирность  мира,  в  каком присутствие  по сути
всегда уже есть, допускает мироокружно  подручному встретить так, что вместе
с  ним  как  озаботившим  усмотрение  встречается  соприсутствие  других.  В
структуре  мирности   мира   лежит,   что  другие  не  сперва   наличны  как
свободнопарящие  субъекты рядом  с  прочими вещами, но в своем озаботившемся
бытии в окружающем мире кажут себя из подручного в нем.
     Принадлежащая к событию  разомкнутость соприсутствия других  говорит: в
бытийной  понятливости  присутствия  уже лежит,  поскольку  его  бытие  есть
событие, понятность других. Это понимание, подобно пониманию вообще, есть не
выросшее   из   познания  знание,  а   исходно  экзистенциальный  способ  быть, впервые  делающий возможными познание и знание. Знание
себя основано в исходно понимающем событий. Оно движется сначала,  сообразно
ближайшему  способу  быть сосуществующего бытия-в-мире,  в понимающем знании
того,  что  присутствие  вместе  с  другими  усматривающе  находит   и   чем
озаботилось в окружающем мире. Из озаботившего и с его пониманием понимается
заботливое   озабочение.  Другой   разомкнут   так   ближайшим   образом   в
озаботившейся заботливости.
     Поскольку  однако  ближайшим  образом  и  большей  частью  заботливость
держится  в  дефективных  или  по меньшей  мере индифферентных  модусах  - в
безразличии прохождения мимо друг  друга,  - ближайшее  и сущностное  знание
себя нуждается  в узнавании себя. И когда тем более самопознание теряет себя
в  модусах  замкнутости,  скрытности   и  притворства,   бытие-друг-с-другом
нуждается в особых путях, чтобы сойтись с другими, соотв. "обойти" их.
     Но как откровенность, соотв. замкнутость основана в конкретном бытийном
образе бытия-друг-с-другом,  да и  есть не что иное  как этот последний, так
выраженное заботливое размыкание другого возникает всегда лишь из первичного
события  с  ним. Это  хотя  тематическое,  но  не  теоретико-психологическое
размыкание другого легко становится для теоретической проблематики понимания
"чужой психической  жизни"  феноменом, ближайше  входящим  в  обзор. Что так
феноменально "ближайше" представляет способ понимающего бытия-друг-с-другом,
принимают однако вместе с тем за  нечто  такое,  что  "изначально" и исходно
делает возможным  и  конституирует бытие  к  другим. Этот не  слишком удачно
называемый  "вчувствованием " феномен  призван  потом  онтологически как  бы
впервые проложить  мост  от  сперва  единственно данного  своего субъекта  к
сперва вообще запертому другому субъекту.
     Бытие к другим правда онтологически отлично от бытия  к наличным вещам.
"Другое" сущее  само  имеет бытийный род присутствия.  В бытии с другими и к
ним лежит соответственно бытийное отношение от присутствия к присутствию. Но
это отношение, можно было бы  сказать, все-таки  ведь уже  конститутивно для
всякого своего присутствия, которое само от себя имеет бытийную понятливость
бытия и так в отношении к  присутствию  состоит. Бытийное отношение к другим
становится тогда проекцией своего бытия к  самому себе "на другое". Другой -
дублет самости.
     Но легко видеть, что это кажущееся самопонятным соображение покоится на
жидкой  почве.  Та  задействуемая  здесь предпосылка  этой аргументации,  что бытие  присутствия к самому  себе  есть бытие к другому,
негодна. Пока эта предпосылка  не доказала своей очевидной правомерности, до
тех пор остается загадкой, каким образом отношение присутствия к самому себе
она должна разомкнуть другому как другому.
     Бытие  к  другим  не только  самостоятельное,  нередуцируемое  бытийное
отношение,  оно  как  событие  уже существует  вместе с  бытием присутствия.
Правда, нельзя  оспорить, что  живое на основе события взаимное знание часто
зависит от того, насколько свое присутствие всякий раз поняло само  себя; но
это  значит  лишь:  насколько  сущностное  бытие  с  другими   сделало  себя
прозрачным  и не  исказило  себя, что  возможно  лишь если  присутствие  как
бытие-в-мире всегда  уже есть  с  другими.  "Вчувствование" не конституирует
впервые событие, но только  и возможно на  его почве и  мотивировано в своей
необходимости дефективными модусами события.
     Что "вчувствование" не исходный экзистенциальный феномен, не больше чем
познание вообще,  не значит однако будто относительно его  нет проблем.  Его
специальной герменевтике придется показать,  как разные бытийные возможности
самого присутствия  дезориентируют и заслоняют бытие-друг-с-другом и  знание
себя  в  нем,  так  что  аутентичное  "понимание"  подавлено  и  присутствие
прибегает   к   суррогатам;   какое   позитивное  экзистенциальное   условие
предполагается  верным  пониманием  чужого, чтобы оно стало возможно. Анализ
показал:   событие    есть    экзистенциальный   конститутив   бытия-в-мире.
Соприсутствие оказывается своим  бытийным  способом внутримирно встречающего
сущего.   Пока   присутствие  вообще  есть,   оно   имеет   бытийный   образ
бытия-друг-с-другом.  Последнее  нельзя  понимать  как  суммарный  результат
появления  многих "субъектов". Обнаружение  некоего  числа  "субъектов" само
делается возможно только потому,  что встречающие в их  соприсутствии другие
трактуются  ближайшим  образом уже лишь как "номера". Такой счет открывается
уже только через определенное со- и друг-к-другу-бытие. Это "беззастенчивое"
событие  "рассчитывается" с другими без того чтобы по-честному  "считаться с
ними" или даже просто хотеть с ними "иметь дело".
     Свое присутствие  равно  как  соприсутствие других встречает  ближайшим
образом и чаще всего из окружения озаботившего совместного мира. Присутствие
в растворении в озаботившем мире, т.е. вместе с тем в событие с другими, еще
не  оно  само. Кто  же это, кто  взял на себя  бытие как повседневное  бытие
друг-с-другом?

     § 27. Повседневное  бытие
самости и люди
     Онтологически релевантный результат предыдущего анализа событие лежит в
понимании,   что  "субъектный   характер"   присутствия   своего   и  других
определяется экзистенциально, т.е. из известных способов быть. В мироокружно
озаботившем другие встречают как то, что они суть; они суть то, чем заняты.
     В  озабочении тем, за что человек взялся вместе с другими, за  и против
них, постоянно покоится  забота  об отличии от  других, будь  то лишь  чтобы
отличие от них сгладить, будь  то  потому что свое присутствие - отставая от
других  - хочет относительно них подтянуться, будь то потому что присутствие
в превосходстве над другими замахнулось их подавить.  Бытие друг с другом  -
втайне от себя  самого  -  обеспокоено  заботой об этой дистанции. Выражаясь
экзистенциально, оно имеет характер хранения дистанции. Чем незаметнее  этот
способ быть самому повседневному  присутствию,  тем  упрямее  и исходное его
действенность.
     В этой принадлежащей к  событию дистанции однако заложено:  присутствие
как повседневное бытие  с другими оказывается на  посылках у других. Не  оно
само  есть,  другие  отняли  у  него  бытие.  Прихоть  других  распоряжается
повседневными бытийными  возможностями  присутствия.  Эти  другие притом  не
определенные   другие.   Напротив,  любой  другой  может  их   представлять.
Единственно  решает  незаметное,  присутствием как  событием  невзначай  уже
принятое господство других. Человек сам принадлежит к другим и упрочивает их
власть.  "Другие",  которых  называют  так,  чтобы  скрыть  свою  сущностную
принадлежность к ним, суть те, кто в повседневном бытии с другими ближайше и
чаще всего  "присутствуют".  Их кто не  этот и  не  тот, не сам человек и не
некоторые и не сумма всех. "Кто" тут неизвестного рода, люди.
     Раньше  было  показано,  как  всегда  уже  в  ближайшем  миро-окружении
подручно  и  тоже  озаботило  публичное   "мироокружение".  В  использовании
публичных  транспортных  средств,  в  применении   публичной  информационной
системы  (газета)  всякий  другой   подобен  другому.  Это   бытие-с-другими
полностью растворяет свое присутствие всякий раз в способе бытия "других", а
именно так, что  другие  в их различительности  и  выраженности  еще  больше
исчезают.  В этой  незаметности и  неустановимости  люди  развертывают  свою
собственную  диктатуру. Мы наслаждаемся  и веселимся, как люди веселятся; мы читаем, смотрим  и судим  о литературе и  искусстве,  как
люди  смотрят  и  судят;  но   мы  и  отшатываемся  от   "толпы",  как  люди
отшатываются;  мы находим "возмутительным", что люди находят возмутительным.
Люди, которые не суть нечто определенное  и которые  суть все, хотя  не  как
сумма, предписывают повседневности способ быть.
     Люди сами  имеют  свои манеры  быть.  Упоминавшаяся
тенденция  бытия, именуемая  у нас дистанцией, основана на том, что бытие  с
другими как таковое озаботилось серединой. Она экзистенциальная черта людей.
Для людей речь в их бытии идет по сути о ней. Потому они держатся фактично в
усредненности того, что подобает,  что считается значимым и что  нет, за чем
признается успех, чему в нем отказывают. Эта серединность, намечая  то,  что
можно  и  должно  сметь, следит за всяким  выбивающимся  исключением. Всякое
превосходство без шума подавляется. Все оригинальное тут же сглаживается как
издавна известное. Все  отвоеванное становится  ручным. Всякая тайна  теряет
свою  силу.  Забота  серединности  обнажает  опять  же сущностную  тенденцию
присутствия, которую мы "именуем уравнением всех бытийных возможностей.
     Дистанция, середина, уравнение как образы бытия людей конституируют то,
что  мы знаем  как "публичность".  Она  ближайшим
образом правит всем толкованием  мира  и присутствия и оказывается  во  всем
права.  И  это  не  на  основании  какого-то  исключительного  и  первичного
бытийного отношения к "вещам", не потому что она имеет  в своем распоряжении
отчетливо  адекватную  прозрачность присутствия, но на основании невхождения
"в существо дела", потому что она нечувствительна ко всем различиям уровня и
подлинности. Публичность замутняет все  и выдает так скрытое за  известное и
каждому доступное.
     Люди всегда на подхвате, но так,  что они же  всегда и ускользнули там,
где  присутствие  пробивается к решению. Поскольку  однако люди  преподносят
всякое   суждение   и   решение,  они  снимают   с  всегдашнего  присутствия
ответственность.  Люди могут как  бы  себе обеспечить, что  "человек"  к ним
постоянно апеллирует. Они с крайней легкостью  могут за все отвечать, потому
что никто не тот, кто должен за что-то постоять. Люди всегда  "были"  должны
так  поступить,  и  тем не  менее  можно  сказать, что "ни один"  не  был. В
повседневности присутствия почти все делается через тех, о ком мы  вынуждены
сказать, что никто ими не был.
     Люди  облегчают  так всякое присутствие в его повседневности. И  не  только это; с таким облегчением бытия люди идут  присутствию
навстречу,  поскольку в нем заложена тенденция к  упрощению и послаблению. И
пока  люди облегчением  бытия  постоянно  делают шаг  навстречу  всегдашнему
присутствию, они удерживают и упрочивают свое жестоковыйное господство.
     Каждый    оказывается    другой    и    никто    не    он    сам.    Человек, отвечающий на вопрос о кто обыденного присутствия,
есть тот  никто, кому  всякое  присутствие в его бытии-друг-среди-друта себя
уже выдало.
     В  выявленных  бытийных  чертах  повседневного  друг-среди-друга-бытия,
дистанция,  середина,  уравнение,  публичность,  облегчение и шаг навстречу,
лежит  ближайшее  "постоянство"  присутствия.  Это  постоянство касается  не
длящегося  наличия чего-то, но бытийного способа  присутствия  как  события.
Существуя  в  названных  модусах,  самость  своего   присутствия  и  самость
присутствия  других  себя  еще  не нашла,  соотв. потеряла.  Люди существуют
способом несамостояния  и  несобственности.  Этот способ  быть  не  означает
никакого  умаления  фактичности  присутствия,  и  человек как никто вовсе не
ничто. Наоборот, в этом  способе быть присутствие есть ens realissimum, если
понимать "реальность" как присутствиеразмерное бытие.
     Конечно,  люди  так  же  мало  наличны  как   присутствие  вообще.  Чем
демонстративнее жесты людей, тем они неуловимей и запрятанней, тем менее они
однако  и  ничто.  Непредвзятому  онтически-онтологическому   "видению"  они
приоткрываются как  "реальнейший субъект" повседневности.  И если они не так
доступны  как наличный камень, то это  ни в малейшей  мере  не решает об  их
способе   быть.  Нельзя  ни  поспешно   декретировать,  что  эти  люди  суть
"собственно"  никто,  ни  впадать  в  мнение,  будто  феномен  онтологически
интерпретирован, если его "объясняют" скажем как суммированный задним числом
результат совместного наличия  многих  субъектов. Скорее наоборот, выработка
бытийных понятии должна ориентироваться на эти неопровержимые феномены.
     Человек  людей не есть  также и нечто наподобие  "всеобщего  субъекта",
парящего  над множеством. До этой концепции  дело  может дойти  только  если
бытие  "субъектов"   понято  не  присутствиеразмерно  и   они  вводятся  как
эмпирически наличные случаи некоего  случающегося рода. При такой  установке
онтологически   остается  только   возможность  понимать  все,  что  не   случай,  в  смысле  вида  и   рода.  Человек  людей  не  род
конкретного  присутствия  и  он не  поддается обнаружению также  как стойкое
свойство при этом сущем. Что традиционная логика тоже отказывает перед лицом
этих феноменов, не  должно  удивлять,  если обратить внимание, что она имеет
свой фундамент в онтологии наличного, сверх того еще и грубой. Оттого  ее не
сделаешь в принципе гибче  никаким  количеством  улучшений и расширений. Эти
ориентированные  на   "науки  о  духе"  реформы  логики   лишь   увеличивают
онтологическое замешательство.
     Люди есть экзистенциал и принадлежат как исходный феномен к позитивному
устройству  присутствия. Они  имеют  сами опять же разные  возможности своей
присутствиеразмерной  конкретизации.   Настойчивость   и   выраженность   их
господства могут исторически меняться.
     Самость  повседневного  присутствия есть  человеко-самость, которую  мы
отличаем  от  собственной,  т.е. собственно  взятой  на  себя  самости.  Как
человеко-самость  присутствие всегда  рассеяно в людях и должно себя  сперва
найти.  Этим рассеянием характеризуется "субъект"  способа бытия, известного
нам как озаботившееся погружение в ближайше встречный мир. Если  присутствие
освоилось с самим собой как человеко-самостью, то этим одновременно сказано,
что  люди   предразмечают   ближайшее   толкование   мира  и   бытия-в-мире.
Человеко-самость, ради которой присутствие повседневно существует, формирует
взаимосвязь отсыланий значимости. Мир присутствия отпускает  встречное сущее
в целость имения-дела, с какой человек освоился, и в границах, установленных
усредненностью  людей. Ближайшим образом  фактичное присутствие существует в
усреднено открытом  общем  мире.  Ближайшим  образом не "я"  в  смысле своей
самости "есть",  но другие по способу людей  . От них  и как они я  ближайше
"дан" себе  "самому".  Ближайшим образом  присутствие  это  человек людей  и
большей  частью таким  остается.  Если присутствие  собственно  открывает  и
приближает к себе  мир, если  оно  размыкает  себе  самому  свое собственное
бытие,  то это  открытие "мира"  и размыкание присутствия совершается всегда
как расчистка сокрытий и затемнений, как взлом искажений, какими присутствие
запирается от самого себя.
     С интерпретацией  события  и  бытия  самости  в людях  на  вопрос о кто
повседневности бытия-друг-с-другом ответ дан. В этих  рассмотрениях вместе с
тем  добыто  конкретное понимание основоустройства присутствия. Бытие-в-мире
стало видно в его повседневности и усредненности.
     Повседневное  присутствие  черпает доонтологическое  толкование  своего
бытия из ближайшего образа бытия людей. Онтологическая интерпретация следует
сначала этой  тенденции  толкования,  она  понимает  присутствие  из  мира и
находит  его  как  внутримирное сущее.  Не только это;  смысл бытия, в  виду
которого понимаются эти сущие "субъекты", "ближайшая" онтология  присутствия
позволяет задавать себе из "мира".  Поскольку однако в этом поглощении миром
через  сам феномен  мира  перескочили, на  его место  выступает  внутримирно
подручное, вещи. Бытие со-присутствутщего сущего понимается как наличие. Так
выявление позитивного феномена ближайше-повседневного бытия-в-мире позволяет
заглянуть  в  корни промаха  онтологической  интерпретации  этого  бытийного
устройства. Это оно само в своем  повседневном  способе бытия  прежде  всего
упускает и скрывает себя.
     Если  уж   бытие   повседневного  бытия-друг-с-другом,   по   видимости
онтологически  приближающегося  к  чистой  наличности,  от  нее  в  принципе
отлично, то бытие  собственной  самости  тем  менее  может  быть понято  как
наличность. Собственное бытие  самости покоится не на
отделившемся от людей исключительном статусе субъекта,  но есть экзистентная
модификация людей как сущностного экзистенциала.
     Самостность  собственно  экзистирующей  самости  однако отделена  тогда
пропастью от идентичности продерживающегося в многосложности переживаний Я.


     Пятая глава
     Бытие-в как таковое


     § 28. Задача тематического
анализа бытия-в

     Экзистенциальная  аналитика  присутствия на  ее подготовительной стадии
имеет   ведущей  темой  основоустройство  этого  сущего,  бытие-в-мире.   Ее
ближайшая  цель  феноменальное  вычленение единой исходной  структуры  бытия
присутствия,  откуда онтологически  определяются  его  возможности и способы
"быть". До сих пор феноменальная характеристика бытия-в-мире была направлена
на  структурный   момент  мира   и   решение   вопроса   о  кто   этого   сущего  в   его   повседневности.  Однако  уже   при  первом
очерчивании задач  подготовительного  фундаментального  анализа  присутствия
вперед     была    поставлена    ориентация     на     бытие-в    как     таковое с демонстрацией на конкретном модусе познания
мира.
     Предвосхищение  этого  опорного  структурного   момента   возникло   из
намерения с самого начала взять анализ отдельных моментов в круг постоянного
прицела на структурное целое,  удерживаясь от всякого  подрыва и расщепления
единого феномена. Теперь  надо, сохраняя  достигнутое  в  конкретном анализе
мира  и повседневного  кто, вернуть  интерпретацию назад к феномену бытия-в.
Более  пристальное  рассмотрение его  призвано  однако  не только  заново  и
надежнее поставить структурную целость бытия-в-мире перед феноменологическим
взглядом,  но  также проложить  путь  к  осмыслению исходного  бытия  самого
присутствия, заботы.
     Что однако можно  еще показать на  бытии-в-мире сверх сущностных связей
бытия при мире (озабочение),  события (заботливость)  и бытия самости (кто)?
Остается во всяком случае еще возможность через сравнительную характеристику
видоизменений   озабочения   и   его    усмотрения,    заботливости   и   ее
осмотрительности распространить анализ  вширь и через уточненную экспликацию
бытия всего  возможного  внутримирного  сущего  отграничить  присутствие  от
неприсутствиеразмерного  сущего.   Несомненно   в  этом   направлении  лежат
неисполненные  задачи. Выявленное до  сих пор нуждается со  многих  сторон в
дополнении при ориентации  на замкнутую разработку экзистенциального априори
философской антропологии. На это однако  данное  разыскание не нацелено. Его
назначение  фундаментально-онтологическое.  Если   мы   поэтому  тематически
спрашиваем  о  бытии-в,  то  не можем  конечно  хотеть уничтожить исходность
феномена через  его дедукцию из  других,  т.е. через  неадекватный  анализ в
смысле разложения.  Невыводимость  чего-либо  исходного не  исключает однако
многосложности   конститутивных   для  него  бытийных   черт.  Если  таковые
показываются, то экзистенциально они равноисходны. Феноменом равноисходности
конститутивных   моментов   в   онтологии   часто   пренебрегают  вследствие
методически необузданной  тенденции  к  доказательству происхождения всего и
вся из одной простой "праосновы".
     В  каком  направлении  надо смотреть  для феноменальной  характеристики
бытия-в  как такового? Мы получаем ответ, вспоминая о том, что  приоткрылось
феноменологически настойчивому взгляду при выявлении этого феномена: бытие-в
в отличии от наличной внутриположности одного наличного  "в" другом; бытие-в
не  как  вызванное наличием "мира" или  просто  отдельное свойство наличного
субъекта; бытие-в наоборот как сущностный род бытия самого этого сущего. Что
же тогда другое представлено этим феноменом как не наличное commercium между
наличным  субъектом и наличным объектом? Это толкование подошло бы уже ближе
к  феноменальному факту,  если бы говорило:  присутствие  есть  бытие  этого
"между". Обманчивой  ориентация  по "между" оставалась  бы  все  равно.  Она
исподволь вводит онтологически неопределенное сущее, в  чьем  промежутке это
между как таковое "есть". Между осмысливается уже как результат convenientia
двух наличных. Их предваряющее введение однако  всегда уже взрывает феномен,
и бесперспективно всякий раз  снова складывать его из разорванных кусков. Не
только "клея"  нет,  ни  взорвана, соотв.  так  никогда  и  не  раскрывалась
"схема", по  какой должно произойти сопряжение. Онтологически решающее лежит
в том, чтобы  заранее предотвратить взрывание  феномена, т.е. обеспечить его
позитивное   феноменальное   состояние.   Что   тут   требуется  еще  больше
обстоятельности,  есть  только  выражение  того, что  в традиционном способе
трактовки "проблемы  познания" нечто  онтически  самопонятное  онтологически
многократно искажается вплоть до невидимости.
     Сущее, которое  по своей сути конституируется  бытием-в-мире, есть само
всегда  свое "вот". По  привычному словарному  значению  "вот"  указывает на
"здесь" и "там".  "Здесь" всякого "я-здесь"  понимается всегда из подручного
"там"   в   смысле   отдаляюще-направляюще-озаботившегося   бытия  к   нему.
Экзистенциальная  пространственность присутствия,  определяющая  ему в такой
форме его  "место", сама основана  на  бытии-в-мире. Там есть определенность
внутримирного встречающего. "Здесь" и  "там" возможны  только в каком-то "вот",  т.е.  когда  есть  сущее,  которое   как  бытие  "вот"
разомкнуло пространственность.  Это сущее  несет  в самом своем  бытии черту
незамкнутости. Выражение "вот"  имеет  в виду  эту сущностную разомкнутость.
Через нее это сущее (присутствие) в одном целом с бытием-вот мира есть "вот"
для самого себя.
     Онтически  образная  речь о  lumen naturale в человеке подразумевает не
что иное  как ту экзистенциально-онтологическую  структуру этого сущего, что
оно   есть   способом   бытия   своим   вот.   Оно   "просвещено",   значит:
освещено само по себе как бытие-в-мире, не через какое-то другое
сущее, но  так, что само есть просвет. Лишь  экзистенциально так
просвеченному сущему наличное  становится доступно в свете, скрыто  во тьме.
Присутствие  от печки  несет с собой свое вот, лишаясь  его  оно  не  только
фактически  не  есть,  но   вообще  не  сущее  этой  сущности.   Присутствие
есть своя разомкнутость.
     Конституция  этого бытия подлежит выявлению. Поскольку  однако существо
этого сущего есть экзистенция, экзистенциальный тезис "присутствие есть своя
разомкнутость"  вместе с тем  говорит: бытие, о  каком для этого сущего идет
речь в  его бытии, в  том,  чтобы  быть своим  "вот".  Кроме  характеристики
первичной  конституции  бытия  разомкнутости  по  ходу  анализа  потребуется
интерпретация способа бытия, каким это сущее повседневно есть свое вот
     Глава,  берущая  на  себя экспликацию бытия-в как  такового, т.е. бытия
вот,  распадается  на  две  части: А)  Экзистенциальная  конституция вот. Б)
Повседневное бытие вот и падение присутствия.
     Два  равноисходных конститутивных способа  быть  своим  вот мы видим  в
расположении  и в понимании, их  анализ получает  необходимое  феноменальное
подтверждение   через   интерпретацию  одного  конкретного  и  важного   для
последующей  проблематики  модуса.  Расположение  и  понимание  равноисходно
обусловлены речью.
     Под А (экзистенциальная конституция вот) поэтому разбираются:
     присутствие как расположение (§ 29)
     страх как модус расположения (§ 30),
     присутствие как понимание (§ 31),
     понимание и толкование (§ 32)
     высказывание как  производный  модус толкования (§
33)
     присутствие, речь и язык (§ 34).
     Анализ бытийных черт  бытия-вот  экзистенциальный. Этим  сказано: черты
тут  не свойства  чего-то наличного,  но сущностно экзистенциальные  способы
быть. Их бытийный образ в повседневности подлежит поэтому выявлению.
     Под  Б  (повседневное  бытие  вот и падение присутствия) соответственно
конститутивному  феномену  речи,  лежащему   в  понимании  смотрению  и   соразмерно  принадлежащему  ему  толкованию (объяснению) как
экзистенциальные модусы повседневного бытия вот анализируются:
     толки (§ 35)
     любопытство (§ 36)
     двусмысленность (§ 37).
     На  этих  феноменах   становится  виден  основной  способ  бытия   вот,
интерпретируемый нами  как падение, каковое  "падание" экзистенциально кажет
свой образ подвижности (§ 38).

     А. Экзистенциальная конституция вот
     §  29.  Присутствие  как
расположение

     То,  что мы онтологически помечаем титулом расположение, онтически есть
самое знакомое и обыденное: настроение,  настроенность. До всякой психологии
настроений,  которая к тому же лежит  еще в полном упадке,  следует  увидеть
этот феномен как фундаментальный экзистенциал и обрисовать в его структуре.
     Непоколебимая    уравновешенность   равно   как   подавленное    уныние
повседневного   озабочения,   соскальзывание  из  той  в  это  и   наоборот,
ускользание в расстройство суть онтологически не ничто,  пусть  эти феномены
как якобы самые для присутствия  безразличные и  мимолетные  оставляются без
внимания.  Что  настроения могут  портиться и  меняться,  говорит  лишь, что
присутствие  всегда уже как-то настроено.  Частая  затяжная,  равномерная  и
вялая ненастроенность, которую нельзя смешивать  с расстройством,  настолько
не ничто, что именно в  ней присутствие  становится себе  самому в  тягость.
Бытие его вот  в такой  ненастроенности обнажается  как  тягота.
Почему,  неизвестно.  И  присутствие  не  может  такого  знать,  потому  что
размыкающие  возможности  познания  слишком  недалеко  идут  в  сравнении  с
исходным  размыканием в  настроениях, в которых присутствие поставлено перед
своим  бытием  как  вот.  И  опять  же  приподнятое настроение  может  снять
обнаружившуюся тяготу бытия; эта возможность настроения тоже размыкает, хотя
и  снимая, тягостную  черту  присутствия. Настроение  открывает, "как оно" и
"каково бывает" человеку.  В этом "как оно" настроенность вводит бытие в его
"вот".
     В  настроенности присутствие  всегда уже по
настроению разомкнуто как то сущее, которому присутствие в его бытии вверено
как бытию, каким оно экзистируя имеет быть. Разомкнуто не значит познано как
таковое.  И  именно  в  безразличнейшую  и безвреднейшую  обыденность  бытие
присутствия может ворваться  голым "так оно есть  и имеет быть". Кажет  себя
чистое "так оно есть",  откуда  и куда  остаются  в темноте. Что присутствие
столь  же обыденно  подобным  настроениям не "поддается",
т.е. за их размыканием не идет и поставить  себя перед разомкнутым не  дает,
не довод против феноменального обстоятельства разомкнутости через настроение
бытия  вот  в  его  "так  оно  есть",  но  тому  свидетельство.  Присутствие
онтически-экзистентно  чаще уклоняется от разомкнутого  в настроении  бытия;
онтологически- экзистенциально это значит: в том, к чему такое настроение не
повертывается,   присутствие  обнажено  в   его  врученности   своему   вот.
Разомкнутое в самом уклонении есть вот.
     Эту  скрытую в своем откуда  и куда, но  в себе  самой, тем неприкрытее
разомкнутую  бытийную черту присутствия,  это "так  оно есть" мы  именуем брошенностью этого сущего в его вот, а именно так, что
оно как бытие-в-мире есть это  вот. Выражение  брошенность призвано отметить
фактичность врученности. Разомкнутое  в расположении  присутствия  "так  оно
есть    и    имеет    быть"   -   не   то   "так    оно    есть",    которое
онтологически-категориально выражает принадлежащую  наличности эмпиричность.
Последняя становится доступна  лишь в наблюдающей
констатации. Напротив, размыкаемое в расположении так оно есть надо понимать
как  экзистенциальную  определенность  того  сущего,  которое есть  способом
бытия-в-мире. Фактичность не эмпирия чего-то  наличного в его factum brutum,
но втянутая в экзистенцию, хотя ближайшим образом оттесненная бытийная черта
присутствия. Так оно есть фактичности никогда не обнаруживается созерцанием.
     Сущее с характером присутствия есть свое вот таким  способом,  что оно,
явно    или    нет,    в    своей    брошенности    расположено.     В    расположении присутствие  всегда уже  вручено самому
себе, себя всегда уже нашло, не как  воспринимающее себя-обнаружение, но как
настроенное расположение.  Как  сущее,  врученное своему бытию,  оно  всегда
вручено и необходимости иметь себя уже  найденным -  найденным в нахождении,
возникающем  не столько  из прямого  искания,  но  из избегания.  Настроение
размыкает  не  способом  вглядывания в  брошенность,  но  как  притяжение  и
отшатывание.  Большей  частью  оно не  притягивается к обнажившемуся  в  нем
тягостному характеру присутствия, менее всего - как отлетность в приподнятом
настроении.   Это   отшатывание   есть,   что  оно  есть,  всегда   способом
расположения.
     Феноменально полностью упустили бы,  что настроение размыкает и как оно
размыкает,    пожелав   поставить   рядом   с   разомкнутым   то,   что   настроенное присутствие "вместе с тем"  знает, ведает  и  во
что  верит.  Даже если  в вере  присутствие  "уверено"  в своем "куда", а  в
рациональном просвещении полагает  себя знающим  об откуда, все это не имеет
силы  против  того  феноменального  обстоятельства,  что  настроение  ставит
присутствие перед так оно есть, в качестве какового его вот вперилось в него
с  неумолимой  загадочностью.  Экзистенциально-онтологически   не  дано   ни
малейшего   права    принижать   "очевидность"    расположения,   меря   его
аподиктической  достоверностью  теоретического познания  чистой  наличности.
Ничуть не лучше однако  та фальсификация  феноменов, которая  спихивает их в
убежище  иррационального. Иррационализм  - подыгрывая  рационализму  -  лишь
вкривь говорит о том, к чему последний слеп.
     Что фактично присутствие со знанием и волей способно, призвано и должно
владеть  настроением,  может  на  известных  путях  экзистирования  означать
приоритет  воли и познания. Это не должно только  сбивать  на онтологическое
отрицание  настроения  как исходного бытийного образа присутствия,  где  оно
разомкнуто  себе  самому  до  всякого  знания  и  желания  и  вне  рамок  их
размыкающего диапазона.  И сверх того,  овладеваем настроением мы никогда не
вненастроенно,  но  всегда  из  противонастроения. Как  первую онтологически
сущностную  черту  расположения   мы  получаем:   расположением  присутствие
разомкнуто  в  его брошенности,  причем  сначала и большей  частью  способом
уклоняющегося отшатывания.
     Уже отсюда видно, что  расположение очень далеко  от чего-то  подобного
констатации психического  состояния.  Оно  настолько  не  имеет  черт просто
оглядывающегося  и обращающегося  назад осмысления,  что  всякая имманентная
рефлексия  способна констатировать "переживания"  лишь  поскольку их  вот  в
расположении уже разомкнуто. Вот разомкнуто "простым настроением"  исходнее,
им же оно соответственно и замкнуто упрямее чем любым нe-восприятием.
     Это   показывает   расстройство.   В   нем
присутствие  слепо  к  самому себе,  озаботивший  окружающий  мир  замутнен,
усмотрение    озабочения   дезориентировано.   Расположение    столь    мало
рефлексируется,  что  настигает  присутствие  как раз в нерефлексивной от- и
выданности  озаботившему  "миру". Настроение  настигает.  Оно не приходит ни
"извне" ни "изнутри", но  вырастает как  способ бытия-в-мире из него самого.
Тем   самым   однако   через   негативное   отграничение   расположения   от
рефлексирующего  постижения  "внутреннего" мы приходим к
позитивному проникновению в его  размыкающий характер. Настроение всегда уже
разомкнуло бытие-в-мире как целое  и впервые  делает возможной настроенность
на... Бытие-в-настроении не соотнесено ближайшим образом с психическим, само
оно не внутреннее состояние, которое потом загадочным образом выплескивается
наружу и  отцвечивает на вещах и лицах.  Тут  кажет  себя вторая  сущностная
черта    расположения.    Оно    есть    экзистенциальный   основообраз   равноисходной разомкнутости мира, соприсутствия и
экзистенции, поскольку последняя сама по сути есть бытие-в-мире.
     Рядом   с   этими  двумя  эксплицированными  сущностными  определениями
расположения,  размыканием  брошенности и  тем  или  иным размыканием целого
бытия-в-мире, надо принять во внимание третье, которое прежде всего помогает
более вникающему пониманию мирности  мира. Раньше
было сказано: мир, заранее уже разомкнутый, дает  встретиться внутримирному.
Эта опережающая, принадлежащая к бытию-в разомкнутость мира  конституирована
и расположением.  Допущение встречи с самого начала  усматривающе, не просто
лишь  ощущение   или  разглядывание.  Усматривающе  озаботившееся  допущение
встречи имеет - можем мы теперь видеть острее идя от расположения - характер
задетости. А  задетость непригодностью,
упрямством,  угрозой   подручного  онтологически  становится  возможна  лишь
поскольку бытие-в как таковое экзистенциально опережающе определено так, что
внутримирно  встречное может тронуть его  таким образом. Эта затрагиваемость
основана в расположении, в  качестве какою она  разомкнула мир к примеру  на
угрозу.  Только  существующее  в  расположении  страха,  соотв.  бесстрашия,
способно  открыть  мироокружно  подручное  как   угрожающее.  Настроенностью
расположения экзистенциально конституируется мирооткрытость присутствия
     И  лишь поскольку  "чувства"  онтологически принадлежат  к  сущему, чей
способ бытия расположенное  бытие-в-мире,  они могут быть  "растроганными" и
"чувствительными",  так  что  трогательное кажет себя  в  аффекции.  Никакая
аффекция  при самом  сильном  давлении и  противостоянии не  состоялась  бы,
сопротивление  осталось  бы  по  сути  неоткрытым,  если  бы   расположенное
бытие-в-мире  не  было уже  зависимо  от  размеченной настроениями задетости
внутримирным   сущим.   В   расположении   экзистенциально   заключена    размыкающая врученность  миру, из которого  может  встретить
задевающее. Мы должны действительно онтологически принципиально предоставить
первичное раскрытие мира "простому настроению".  Чистое созерцание, проникай
оно  и в интимнейшие фибры  бытия чего-то наличного,  никогда  не  смогло бы
открыть ничего подобного угрожающему.
     Что   на   основе   первично   размыкающего  расположения  повседневное
усмотрение  обознается,  широко  подставляется  обману, есть,  по мерке идеи
абсолютного   "миро"-познания,   некое   (j.tj   6v.   Но   экзистенциальная
позитивность обманываемости  из-за таких онтологически  неоправданных оценок
совершенно упускается.  Именно  в нестойком, настроенчески мерцающем видении
"мира"  подручное  кажет себя в  своей специфической мирности, которая ни  в
какой  день не та же самая. Теоретическое наблюдение  всегда уже обесцветило
мир до  униформности голо наличного, внутри каковой  униформности  заключено
конечно новое  богатство  того, что может быть открыто в чистом определении.
Но и самая чистая Oeopitt тоже не оставила за спиной всякое настроение; и ее
наблюдению то, что всего лишь налично, кажет себя в своем чистом виде только
тогда,  когда она  в  спокойном  пребывании  при..., в расттшгл  и  SiaycDY^
способна     дать     ему     настать      для     себя.     -     Выявление
экзистенциально-онтологической  конституции  познающего  определения в  этом
расположении  бытия-в-мире не  следует  смешивать  с  попыткой  отдать науку
онтически на произвол "чувства".
     Внутри  проблематики  этого  разыскания разные  модусы  расположения  и
обстоятельства  их обоснования  интерпретироваться  не  могут.  Под  титулом
аффектов и чувств эти феномены давно знакомы и в философии все-таки уже были
рассмотрены.  Не  случайность,  что  первая дошедшая до нас,  систематически
проведенная  интерпретация  аффектов развернута  не в  рамках  "психологии".
Аристотель  исследует тта0т|  во второй книге  своей  "Риторики".  Последняя
должна осмысливаться - вопреки традиционной ориентации концепции риторики на
нечто вроде "школьной дисциплины"  - как первая систематическая герменевтика
повседневности бытия-друг-с-другом.  Публичность как способ бытия людей (ср.
§ 27) не только вообще  имеет свою настроенность, она нуждается в настроении
и "создает"  его для себя. Внутрь настроения и  изнутри него говорит оратор.
Он   нуждается   в   понимании  возможностей...  всякого
настроения, чтобы правильным образом возбуждать его и управлять им.
     Дальнейшее проведение интерпретации аффектов в Стое, равно как передача
ее через  патриотическую и  схоластическую теологию вплоть до Нового времени
известны,   Незамеченным   остается,   что   принципиальная   онтологическая
интерпретация аффективного вообще после  Аристотеля едва  ли смогла  сделать
достойный  упоминания  шаг  вперед.  Напротив:  аффекты  и  эмоции подпадают
тематически  под  психические феномены, как третий класс  коих  они  большей
частью функционируют  рядом с  представлением  и  волей.  Они  снижаются  до
сопутствующих феноменов
     Заслуга  феноменологического  исследования  в  подготовке  снова  более
свободного взгляда на эти  феномены.  Не  только  это; Шелер  прежде всего с
принятием стимулов Августина и Паскаля направил проблематику на  фундирующие
взаимосвязи между  "представляющими" и "заинтересованными" актами. Правда, и
здесь тоже экзистенциально-онтологические основания феномена акта вообще еще
остаются в темноте.
     [И  отсюда  происходит,  что  вместо  того  чтобы,  рассуждая  о  вещах
человеческих, говорить, как уже вошло в пословицу, что  надо их знать прежде
чем полюбить, святые наоборот,  рассуждая о вещах божественных, говорят, что
надо их любить чтобы познать и что в истину не войти иначе как через любовь,
из чего они сделали  одно  из  своих наиболее  полезных изречений. Августин,
Против Фавста кн. 32, гл.18: не входят в истину иначе как через любовь]
     Расположение  не  только  размыкает  присутствие в  его  брошенности  и
предоставленности миру, с его  бытием всякий раз уже  разомкнутому, оно само
есть   экзистенциальный   способ   быть,   в  каком   присутствие  постоянно
предоставляет себя "миру", дает ему себя затронуть таким  образом, что  само
от  себя  известным образом ускользает.  Экзистенциальное  устройство  этого
ускользания будет прояснено на феномене падения.
     Расположение -  экзистенциальный основоспособ,  каким  присутствие есть
свое вот.  Оно не только онтологически  характеризует присутствие, но  и  на
основе своего размыкания имеет для экзистенциальной аналитики принципиальное
методическое значение.  Она,  подобно  всякой  онтологической  интерпретации
вообще,  способна  лишь как  бы прослушивать прежде уже разомкнутое сущее на
его бытие.  И  она  будет  держаться  отличительных  широчайших  размыкающих
возможностей   присутствия,  чтобы   от  них   заслушать
разъяснение   этого   сущего.   Феноменологическая    интерпретация   должна
присутствию самому дать возможность исходного размыкания и позволить ему как
бы   истолковать  само  себя.   Она  только  сопутствует  этому  размыканию,
экзистенциально поднимая феноменальное содержание разомкнутого до понятия.
     С      учетом     последующей      интерпретации      одного     такого
экзистенциально-онтологически значительного основорасположения  присутствия,
ужаса (ср.  § 40), феномен  расположения будет
продемонстрирован еще конкретнее на определенном модусе страха.

     §  30. Страх  как  модус
расположения

     Феномен  страха  поддается  рассмотрению  в  трех
аспектах: мы  проанализируем перед-чем страха, устрашенность и о-чем страха.
Эти возможные  и взаимопринадлежные  аспекты не случайны. С ними выходит  на
свет   структура  расположения  вообще.  Анализ  восполняется  указанием  на
возможные модификации страха, касающиеся конкретно различающихся структурных
моментов в нем.
     Перед-чем  страха,  "страшное",  есть  всякий  раз   нечто  внутримирно
встречающее в  бытийном  образе  подручного,  наличного  или  соприсутствия.
Надлежит  не онтически  сообщить  о  сущем, которое по-разному и  чаще всего
способно быть "страшным", но  следует феноменально определить страшное в его
страшности. Что принадлежит к страшному как таковому, встречающему в страхе?
Перед-чем страха имеет характер угрожаемости. Сюда относится разнообразное:
     встречающее имеет модусом  имения-дела вредоносность. Оно  показывается
внутри определенной взаимосвязи имения-дела.
     Эта вредоносность  нацелена  на  определенный  круг  могущего  быть  ею
задетым. Так определившаяся, она сама исходит из определенной области.
     Область сама и исходящее от нее известны как такое, с чем не "ладно".
     Вредоносное как угрожающее еще не  в поддающейся овладению близости, но
близится.  В таком  приближении вредоносность излучается  и здесь имеет свой
характер угрозы.
     Это  приближение развертывается  как таковое внутри близи. Что  хотя  и
может  быть в высшей степени  вредоносно  и даже  постоянно  подходит ближе,
однако в дали, остается в своей страшности прикрыто. Но как приближающееся в
близи  вредоносное угрожающе,  оно  может задеть и все же
нет. В приближении возрастает это  "может  и  в итоге все  же нет". Страшно,
говорим мы.
     Здесь  заложено: вредоносное как  близящееся  в  близи  несет  с  собой
открытую возможность  не  наступить  и  пройти  мимо,  что не уменьшает и не
угашает страха, но формирует его.
     Сам страх есть  дающее-себя-задеть высвобождение так характеризованного
угрожающего.  Не сначала  где-то фиксируют  будущее  зло (malum futurum),  а
потом  страшно. Но  и  страх тоже не просто констатирует  приближающееся,  а
открывает его сперва в его страшности.  И, страшась, страх может потом себе,
отчетливо вглядываясь, "уяснить" страшное. Усмотрение видит страшное потому,
что находится в расположении страха. Устрашенность как дремлющая возможность
расположенного  бытия-в-мире, " подверженность страху", уже разомкнула мир в
видах  того, что  из него  может  близиться нечто  подобное  страшному. Сама
возможность    близиться     высвобождена    сущностной     экзистенциальной
пространственностью бытия-в-мире.
     То, о-чем  страх  страшится,  есть само страшащееся сущее, присутствие.
Лишь  сущее,  для  которого дело в  его бытии  идет  о  нем самом,  способно
страшиться. Страх размыкает это сущее в его угрожаемости, в оставленности на
себя самого. Страх  всегда обнажает, хотя и с разной явностью, присутствие в
бытии его  вот. Если мы страшимся о  доме  и  добре, то  здесь  нет никакого
противопоказания данному выше определению о-чем  страха. Ибо присутствие как
бытие-в-мире есть всегда озаботившееся бытие-при. Большей частью и ближайшим
образом присутствие есть из того, чем оно озаботилось Его опасность в угрозе
бытию-при. Страх размыкает присутствие  преимущественно привативным образом.
Он  спутывает и заставляет  "терять  голову".  Страх вместе  с тем  замыкает
угрожаемое  бытие-в, давая  его  видеть, так  что  присутствие, когда  страх
отступит, должно опять себя еще найти.
     Страх,  как  испуг  перед,  всегда  будь  то  привативно  или позитивно
размыкает  равноисходно внутримирное сущее в его угрозе и бытие-в со стороны
его угрожаемости. Страх есть модус расположения.
     Страх о  может однако касаться также  других,  и мы говорим  тогда  что
страшно  за  них.  Этот  страх за... не  снимает  страха  с  другого.  Такое
исключено уже потому, что другой, за которого мы страшимся, со своей стороны
не обязательно должен быть в страхе. Нам страшно за другого всего больше как
раз  тогда, когда  он не страшится  и отчаянно бросается
навстречу угрожающему.
     Страх за...  есть способ быть-в-расположении  вместе  с  другими, но не
обязательно тоже страшиться или тем более страшиться вместе с другими. Можно
быть   в  страхе  за...  без  того  чтобы  страшиться  самому.  При  строгом
рассмотрении  однако быть в страхе  за...  значит  все же страшиться самому.
"Страшно" при этом за событие  с другим,  который у  меня может быть  отнят.
Страшное  не нацелено  прямо  на тоже-страшащегося. Страх за...  знает  себя
известным  образом  незадетым  и  все-таки  тоже  задет  в   задетости  того
соприсутствия, за  которое  он страшится.  Страх за  есть  поэтому  вовсе не
какой-то ослабленный страх за себя. Речь здесь не о ступенях "эмоционального
тона", но об  экзистенциальных  модусах.  Страх за... не  утрачивает и  свою
специфическую  подлинность  тогда,  когда  он  сам  "собственно" все  же  не
страшится.
     Конститутивные моменты полного феномена страха могут варьироваться. При
этом  выступают  разные  бытийные  возможности  устрашенности.  К  структуре
встречности  угрожающего   принадлежит  приближение  в  близи.  Коль   скоро
угрожающее в своем "хотя еще нет, но в любой момент" само внезапно врывается
в озаботившееся бытие-в-мире,  страх становится испугом.
В угрожающем надо поэтому различать: ближайшее приближение угрожающего и род
встречности самого приближения,  внезапность перед-чем  испуга  есть  обычно
что-то знакомое и свойское.  Если угрожающее имеет характер наоборот целиком
и  полностью  незнакомого,  то страх становится жутью. А
когда угрожающее встречает чертами жуткого и  вместе  с тем имеет  еще черту
встречности    пугающего,    внезапность,    там    страх   становится    ужасом.   Дальнейшие  видоизменения   страха  мы  знаем  как
застенчивость, стеснительность, боязливость, ступор.  Все модификации страха
указывают   как  возможности  расположения   на  то,  что   присутствие  как
бытие-в-мире  "подвержено   страху".  Эта  "подверженность   страху"  должна
пониматься    не   в    онтическом    смысле   фактичной,    "изолированной"
предрасположенности,   но   как  экзистенциальная   возможность  сущностного
расположения, конечно не единственного, присутствия вообще.

     §  31.  Присутствие  как
понимание

     Расположение одна из экзистенциальных структур,  в каких держится бытие
"вот". Равноисходно с ним это бытие конституировано пониманием. Расположение
всегда  имеет   свою   понятность,   хотя   бы   лишь   так,   что   ее   подавляет. Понимание всегда настроено.
     Если      мы      его      интерпретируем      как      фундаментальный
экзистенциал,  то  тем  самым  указывается,  что  этот   феномен
понимается как  основный модус  бытия  присутствия. "Понимание"  наоборот  в
смысле одного из возможных родов познания среди других, скажем в отличие  от
"объяснения",  должно   вместе  с  этим   последним  интерпретироваться  как
экзистенциальный дериват первичного понимания, со-конституирующего бытие вот
вообще.
     Предыдущее   разыскание  ведь  уже  и  сталкивалось   с  этим  исходным
пониманием,  без  того, чтобы дать ему  отчетливо войти  в тему. Присутствие
есть   экзистируя  свое  вот,  значит  во-первых:  мир  "присутствует";  его
бытие-вот  есть бытие-в. И последнее есть тоже "вот", а именно как то,  ради
чего присутствие  есть. В ради-чего экзистирующее бытие-в-мире  как  таковое
разомкнуто,       каковая      разомкнутость      была       названа      пониманием.  В   понимании   ради-чего  разомкнута  и
основанная  в нем  значимость.  Разомкнутость  понимания  как  разомкнутость
ради-чего   и  значимости  касается   равноисходно   полного   бытия-в-мире.
Значимость  есть то,  в видах чего разомкнут  мир как  таковой. Ради-чего  и
значимость  разомкнуты  в  присутствии, значит: присутствие есть сущее,  для
которого как бытия-в-мире дело идет о нем самом.
     Мы применяем  иногда  в  онтической речи  выражение "понимать  в чем" в
значении  "уметь  справиться  с  делом",  "быть на высоте", "кое-что уметь".
Умеемое  в   понимании   как  экзистенциале  не  некое  что,  но  бытие  как
экзистирование.   В   понимании   экзистенциально  лежит   бытийный   способ
присутствия  как умения быть. Присутствие не  есть нечто наличное, в придачу
обладающее еще каким-то умением, но оно первично  могущее-бытие. Присутствие
есть  всегда то, что оно умеет быть и как оно есть своя возможность. По сути
могущее-бытие присутствия  касается  очерченных способов озабочения "миром",
заботы о  других и во всем этом и всегда уже умения быть к себе самому, ради
себя.  Могущее-бытие,  каким   всегда  экзистенциально  бывает  присутствие,
отличается равно от пустой, логической возможности, как и от контингентности
чего-то  наличного, насколько с  ним может  "случиться" то  и то. В качестве
модальной категории наличности возможность  значит еще не  действительное  и
никак  не необходимое. Она характеризует  лишь возможное.  Она онтологически
ниже чем действительность и необходимость. Возможность
как  экзистенциал,  есть  напротив,  исходнейшая  и
последняя  позитивная  онтологическая определенность  присутствия; сперва ее
подобно   экзистенциальное   вообще   можно   подать  лишь   как   проблему.
Феноменальную почву, чтобы ее вообще увидеть, дает понимание как размыкающее
умение быть.
     Возможность как экзистенциал означает не свободнопарящее умение  быть в
смысле  "безразличия произвола" (libenas  indif-ferentiae). Присутствие, как
по сути  расположенное,  всегда уже  попало в определенные возможности,  как
умение быть, какое оно есть, оно таковые упустило, оно постоянно лишает себя
возможностей  своего  бытия,  ловит  их  и  промахивается.  Но  это  значит:
присутствие  есть  ему  самому врученное могущее-бытие,  целиком и полностью
брошенная  возможность.  Присутствие  есть  возможность освобожденности  для
самого  своего умения  быть.  Могущее бытие себе  самому  в разных возможных
способах и степенях прозрачно.
     Понимание есть бытие такого умения быть, какое никогда не предстоит как
еще-не-наличное, но  как по  сути  никогда не наличное оно  "есть"  с бытием
присутствия и смысле экзистенции. Присутствие есть таким образом, что всегда
поняло,  соотв.  не  поняло,  в  том  или  ином своем  бытии.  Будучи  таким
пониманием,  оно "знает", как  оно с  ним самим,  т.е.  с его умением  быть,
обстоит. Это "знание" не возникло  лишь  из имманентного самовосприятия,  но
принадлежит к бытию вот,  которое  по сути есть понимание. И лишь  поскольку
присутствие, понимая, есть свое вот, оно  может  заблудиться и  обознаться в
себе. И коль  скоро понимание расположено и как такое экзистенциально выдано
брошенности, присутствие всегда уже в себе заблудилось и обозналось. В своем
умении  быть  оно  поэтому  вверено возможности снова  найти  себя  в  своих
возможностях.
     Понимание  есть экзистенциальное  бытие своего
умения  быть самого  присутствия, а именно так, что это бытие на себе  самом
размыкает   всегдашнее   как-оно   с-ним-самим-обстояния.   Структуру  этого
экзистенциала надлежит уловить еще точнее.
     Понимание  как  размыкание  касается   всегда   всего  основоустройства
бытия-в-мире Как умение быть бытие-в  всегда есть умение-быть-в-мире. Мир не
только qua мир разомкнут как возможная значимость,  но  высвобождение самого
внутримирного высвобождает  это  сущее  на  его возможности.  Подручное  как
таковое,  оказывается  открыто  в  его  полезности, применимости, вредности.
Целость имения-дела  развертывается как  категориальное  целое  той или иной
возможности   взаимосвязи    подручного.   Но   также   и   "единство"   многосложного  подручного,  природы,  позволяет открыть  себя
только на основе разомкнутости некой ее возможности. Случайно ли, что вопрос
о  бытии природы нацелен на "условия  ее возможности"? В  чем основано такое
спрашивание? Относительно  его самого не  может быть  опушен  вопрос: почему
неприсутствиеразмерное сущее понято в его бытии, когда разомкнуто на условия
своей возможности? Кант возможно по  праву выставляет подобную  предпосылку.
Но сама эта  предпосылка всего менее  может оставаться недоказанной в  своем
праве.
     Почему  понимание  во  всех сущностных  измерениях  размыкаемого  в нем
пробивается  всегда к возможностям? Потому что понимание само по себе  имеет
экзистенциальную структуру, которую мы называем наброском. Оно бросает бытие
присутствия на его ради-чего не менее исходно чем на значимость как мирность
своего  всегдашнего  мира.   Набросковый  характер  понимания  конституирует
бытие-в-мире  в  аспекте  разомкнутости его  вот  как вот  умения  быть.  Набросок   есть  экзистенциальное  бытийное  устройство
простора фактичного умения быть. И в качестве брошенного присутствие брошено
в способ бытия наброска. Набросок не имеет ничего общего с отнесением себя к
измысленному плану,  по  какому присутствие устраивает свое  бытие,  но  как
присутствие,  оно  себя всегда уже на что-то бросило и есть, пока оно  есть,
бросая. Присутствие понимает себя всегда уже и
всегда еще, пока оно есть, из возможностей. Набрасывающий характер понимания
значит  далее,  что оно  само  то,  на что  себя  бросает,  возможности,  не
конципирует тематически. Такое конципирование отнимет у наброска как раз его
характер возможности, снизит его до данного, подразумеваемого состава, тогда
как  набросок в броске предбрасывает себе возможности как возможности и  как
таковым  дает им быть. Понимание есть  как набросок
бытийный  способ  присутствия,  в  котором  оно  есть  свои  возможности как
возможности.
     На основе способа быть,  конституируемого через  экзистенциал наброска,
присутствие всегда  "больше"  чем оно эмпирически есть, захоти и  сумей  кто
зарегистрировать  его  как  наличное в  его  бытийном составе.  Оно опять же
никогда не  больше чем фактично есть, поскольку к его фактичности  сущностно
принадлежит умение  быть. Присутствие как могущее-бытие однако никогда  и не
меньше,  т.е. то, что  в своем  умении  быть  оно  еще  не  есть,  оно  есть
экзистенциально. И лишь  поскольку бытие вот получает свою конституцию через
понимание  и его характер наброска,  поскольку  оно есть то,  чем становится
соотв.    не    становится,    оно   может   понимая    сказать   себе    самому: "стань тем что ты есть" 
     Набросок  касается всегда полной разомкнутости бытия-в-мире;  понимание
как  умение-быть  само имеет возможности,  намеченные кругом  могущего в нем
быть  по  сути   разомкнутым.  Понимание   может  вложить  себя  первично  в
разомкнутость мира, т.е. присутствие может понимать себя ближайшим образом и
большей частью из своего  мира. Или  наоборот, понимание бросает себя прежде
всего на ради-чего, т.е.  присутствие экзистирует  как оно само.
Понимание  есть или собственное,  возникающее из своей  самости как таковой,
или несобственное. "Не" - не  означает здесь, что присутствие запирается  от
своей самости  и  понимает "только" мир. Мир принадлежит к бытию его самости
как бытию-в-мире.  Собственное равно как несобственное понимание может опять
же  быть  подлинным  или неподлинным. Понимание как  умение  быть целиком  и
полностью  пронизано  возможностью.  Вкладывание  себя   в   одну  из   этих
основовозможностей понимания не отменяет опять же другие Поскольку понимание
касается  всегда  полной  разомкнутости  присутствия  как  бытия-в-мире,  вкладывание   себя    пониманием    есть   скорее
экзистенциальная  модификация  наброска как целого. В понимании  мира всегда
понято и  бытие-в, понимание экзистенции как  таковой есть всегда  понимание
мира.
     Как  фактичное  присутствие оно всегда уже  вложило свое умение-быть  в
какую-то   возможность  понимания.   Понимание  в  его   характере  наброска
экзистенциально     составляет      то,      что     мы      называем     смотрением присутствия. Присутствие и есть равноисходно
смотрение,   экзистенциально   сущее   с   разомкнутостью    вот,   согласно
характеризованным способам своего бытия  как усмотрение  озабочения, оглядка
заботливости,  как  смотрение за бытием как таковым, ради какого присутствие
всякий  раз есть как оно есть. Смотрение, первично  и  в целом  отнесенное к
экзистенции,  мы  именуем   прозрачностью.   Мы
выбираем этот  термин для обозначения верно  понятого  "самопознания", чтобы
показать,  что  в  нем  идет  дело  не   о  воспринимающем   отслеживании  и
разглядывании точки  самости,  но о  понимающем сквозном схватывании  полной
разомкнутости  бытия-в-мире через  его  сущностные  конститутивные  моменты.
Экзистирующее сущее усматривает  "себя" лишь поскольку равноисходно  в своем
бытии при  мире,  в событие с  другими  как в  конститутивных моментах своей
экзистенции оно стало себе прозрачным.
     Наоборот,  непрозрачность присутствия коренится не только и  не  прежде
всего  в "эгоцентрических" самообманах, но равным образом
в незнании мира.
     Выражение  "смотрение"  надо  конечно  охранять  от  лжепонимания.  Оно
отвечает освещенности,  в качестве  какой мы  характеризовали  разомкнутость
вот. "Смотреть" означает здесь не только не восприятие телесными глазами, но
даже не  чистое нечувственное  восприятие  наличного в его  наличности.  Для
экзистенциального   значения  смотрения  принято   во  внимание  только   то
своеобразие  видения,  что  доступному   ему  сущему  оно  дает  встретиться
неприкрыто самому  по  себе. Этого достигает конечно  всякий  "смысл" внутри
своей генуинной области раскрытия. Традиция философии однако с самого начала
первично ориентирована на "видение"  как способ подхода к сущему и к  бытию.
Чтобы сберечь  связь  с  ней, можно  так  широко  формализовать смотрение  и
видение, чтобы тем самым  был  получен универсальный термин, характеризующий
всякий подход к сущему и к бытию как подход вообще.
     Тем, что показано, как всякое смотрение первично  основано в понимании,
-      усмотрение       озабочения      есть      понимание      как      понятливость,  у   чистого  созерцания   отнят   его
приоритет,  ноэтически  отвечающий традиционному онтологическому  приоритету
наличного. "Созерцание"  и  "мышление" суть  оба  уже отдаленные
дериваты-понимания. Феноменологическое "узрение сущности"  тоже  основано на
экзистенциальном понимании. Об этом способе видения может быть решено только
когда получены эксплицитные понятия  бытия и структуры бытия как единственно
могущие стать феноменами в феноменологическом смысле.
     Разомкнутость вот в понимании есть сама способ умения-быть присутствия.
В брошенности его бытия на  ради-чего  и  вместе на значимость  (мир)  лежит
разомкнутость бытия вообще.  В бросании себя  на возможности уже
предвосхищено   понимание   бытия.   Бытие   в   бросании   себя   на   него
понято, не конципировано онтологически. Сущее с бытийным образом
сущностного наброска бытия-в-мире имеет конститутивом своего бытия понимание
бытия.  Что  раньше было  введено  догматически,
теперь документировано  из  конституции  бытия,  в  котором присутствие  как
понимание  есть свое вот.  Соответственно  удовлетворяющее очертаниям  всего
данного разыскания  прояснение экзистенциального  смысла этого понимания  бытия сможет  быть  получено только  на основе  темпоральной
интерпретации бытия.
     Расположение  и  понимание  характеризуют  как  экзистенциалы  исходную
разомкнутость  бытия-в-мире.  Способом   настроенности  присутствие  "видит"
возможности,  из которых оно есть. В  бросающем себя на них размыкании таких
возможностей оно всегда  уже-настроено. Набросок самого  своего умения  быть
вверен  факту  брошенности в  вот.  Не  становится  ли  бытие присутствия  с
экспликацией  экзистенциального  устройства  бытия вот  в  смысле брошенного
наброска загадочней?  В самом деле.  Мы должны  только дать выступить полной
загадочности  этого  бытия,   пусть   лишь  чтобы  суметь  честным   образом
провалиться   на  ее   "разгадке"   и  заново  поставит),  вопрос  о   бытии
брошенно-набрасываюшего бытия-в-мире.
     Чтобы сначала хотя бы  феноменально удовлетворительным образом ввести и
обзор   повседневный   способ   бытия   расположенного   понимания,   полной
разомкнутости вот, требуется конкретная разработка этих экзистенциалов.

     §   32.  Понимание   и
толкование

     Присутствие как  понимание бросает свое бытие на  возможности. Само это
понимающее бытие к  возможностям, через отдачу последних как  разомкнутых на
присутствие,  есть умение  быть. Набросок  понимания имеет свою  возможность
формировать     себя.     Формирование     понимания    мы    именуем     толкованием. В  нем понимание понимая  усваивает  себе
свое  понятое. В  толковании понимание  становится не  чем-то другим,  но им
самим. Толкование экзистенциально основано в понимании,  а не это  возникает
через  то.  Толкование  не  принятие  понятого  к  сведению,  но  разработка
набросанных в  понимании  возможностей. Сообразно ходу этих подготовительных
анализов  повседневного присутствия  мы  прослеживаем  феномен толкования на
понимании  мира,  т.е. на  несобственном понимании, а именно  в  модусе  его
подлинности.
     Из  разомкнутой  в  миропонимании  значимости  озаботившееся бытие  при
подручном дает себе понять, какое имение-дела у него может всякий раз быть с
встречным.  Усмотрение   открывает  это,  значит,  что   уже  понятый  "мир"
истолковывается. Подручное  входит выражение  в понимающее смотрение. Всякая
подготовка,    отладка,    настройка,    подправка,    комплектовка    выполняется   таким   образом,    что   усмотренное   подручное
растолковывается  в  своем  с-тем-чтобы,  и  им  сообразно  его  вошедшей  в
смотрение растолкованности озабочиваются. Все усматривающе  растолкованное в
своем  с-тем-чтобы  как  таковое, выражение понятое,
имеет  структуру  нечто как нечто.  На усматривающий вопрос,  что  есть  это
определенное  подручное,  усматривающе  толкующий  ответ гласит:  это для...
Задание для-чего  не  просто именует нечто, но именуемое понято как  то, как
что надо принимать  стоящее под вопросом. Разомкнутое  в понимании, понятое,
всегда уже доступно так,  что по нему можно выражение выявить его "как что".
"Как"   образует  структуру   выраженности   понятого;   оно   конституирует
толкование.  Усматривающе-толкующее   обращение  с   мироокружно  подручным,
"видящее"  это  как  стол,  дверь,  машину,   мост,  не  обязательно  должно
укладывать  это  усматривающе  растолкованное  сразу уже  и  в  определяющее
высказывание. Всякое допредикативное простое видение подручного само по себе
уже  понимающе-толкующее.  Однако  не  создает  ли  отсутствие  этого  "как"
непосредственную прямоту  восприятия?  Зрение  этого  смотрения  всегда  уже
понимающе-толкуюшее. Оно таит в себе выраженность отсылающих связей (всякого
с-тем-чтобы),  принадлежащих к целости имения-дела, из которой  понято прямо
встречающее.   Артикуляция  понятого  в  толкующем  приближении   сущего  по
путеводной нити "нечто как нечто" лежит до тематического высказывания о нем.
"Как"  не всплывает впервые в высказывании, но  лишь проговаривается  в нем,
что возможно только так, что оно предлежит как могущее быть сказанным. Что в
простом вглядывании выраженность высказывания  может  отсутствовать, не дает
права отказывать этому простому видению во  всяком артикулирующем толковании
и  таким  образом   в   как-структуре.  Прямое  видение  ближайших  вещей  в
имении-дела-с... настолько исходно  несет  в себе структуру толкования,  что
именно как бы бескачественное осмысление  чего-либо  нуждается  в  известной
перестройке.  Лишь-имение-перед-собой чего-либо предстает в  чистом глазении
как  уже-не-понимание. Это бескачественное восприятие  есть  привация просто
понимающего видения,  не исходное чем это последнее, но производное от него.
Онтическая  невыговоренность  этого "как"  не  должна  сбивать  на  упущение
априорного экзистенциального устройства понимания
     Но если уже  всякое  восприятие подручного средства понимающе-толкующе,
дает  по усмотрению  встретить нечто  как  нечто, то  не
говорит ли это как  раз: ближайшим образом  ощущается  нечто чисто наличное,
что  потом  схватывается  как  дверь, как  дом?  Это  было  бы  непониманием
специфической  размыкающей  функции толкования. Оно не словно бы набрасывает
"значение" на голую  наличность и не оклеивает ее ценностью, но всегда имеет
с  внутримирным встречным  как таковым уже разомкнутое в миропонимании дело,
выкладываемое через толкование.
     Подручное  понимается  всегда уже из целости имения-дела. Последняя  не
обязательно должна быть  эксплицитно охвачена тематическим толкованием. Даже
пройдя   через  такое  толкование,  она  снова   отступает  в   невыделенную
понятность. И именно в этом  модусе она  сущностный фундамент повседневного,
усматривающего     толкования.     Оно     основано     всегда     на     предвзятый. Оно движется  как  усвоение  понятности  в
понимающем бытии к  уже понятой целости имения-дела. Усвоение  понятого,  но
еще   свернутого  проводит  ею   развертывание   всегда  под   водительством
всматривания, фиксирующего то, в видах чего должно быть истолковано понятое.
Толкование  основано   всегда  в   предусмотренные
которое   "раскраивает"  взятое   в  предвзятии   в  видах  определенной
толкуемости.  Удерживаемое  в предвзятии  и  "предусмотрительно"  взятое  на
прицел  понятое делается через толкование внятным.  Толкование может черпать
принадлежащую к  толкуемому сущему концептуальность из  него самого  или  же
вгонять его в концепции, каким сущее по способу своего бытия противится. Так
или иначе - толкование внутри  определенной концептуальности всякий  раз уже
окончательно    или    предварительно    решено;   оно    основано   в    предрешении.
     Толкование  чего-то  как  чего-то по сути фундировано через предвзятие,
предусмотрение  и   предрешение.  Толкование  никогда  не  беспредпосылочное
схватывание предданного. Если особая конкретность толкования в смысле точной
интерпретации текста любит взывать к тому, что  "там стоит", то это ближайше
"там стоящее" есть  не  что иное как  само собой разумеющееся, необсуждаемое
предрассуждение  толкователя,  необходимо лежащее в любом начале  толкования
как  то,  что  с толкованием  вообще  уже  "установлено",  т.е.  пред-дано в
предвзятии, предусмотрении, предрешении.
     Как  надо  понимать характер этого  "пред-"?  С  концом ли  дело,  если
говорят  формально "априори"? Почему эта  структура свойственна пониманию, в
котором  мы опознали фундаментальный
экзистенциал  присутствия?  Как относится к ней свойственная толкуемому  как
таковому структура "как"?  Этот феномен явно нельзя разлагать на  фрагменты.
Исключена  ли  тем  однако  исходная аналитика?  Следует  ли  нам  принимать
подобные феномены за "окончательности"? Тогда остался бы еще вопрос, почему?
Или  пред-структура понимания и  как-структура  толкования  показывают  свою
экзистенциально-онтологическую  взаимосвязь   с  феноменом  наброска?  И  он
отсылает назад к исходному бытийному строю присутствия?
     До  ответа на эти  вопросы,  для  чего имеющегося на  сейчас  оснащения
далеко не достаточно, надо исследовать, не  представляет  ли то, что увидено
как пред-структура понимания и qua как-структура толкования, само уже единый
феномен, из  которого  в философской  проблематике  делается  правда широкое
употребление,  но   без  того   чтобы   столь  универсальному   употреблению
сколько-нибудь отвечала исходность онтологической экспликации.
     В  наброске  понимания сущее разомкнуто в  его возможности.  "Возможный
характер всякий раз отвечает образу бытия понятого сущего. Внутримирно сущее
вообще  проецируется  на  мир, т.е.  на  целое значимости,  в чьи отсылающие
взаимосвязи заранее встроено озабочение как бытие-в-мире. Когда внутримирное
сущее  с бытием  присутствия открыто,  т.е. пришло  к  понятности,  оно,  мы
говорим,  имеет смысл. Понят однако, беря строго,  не смысл, а сущее, соотв.
бытие. Смысл есть то, на чем держится понятность чего-либо. Что в понимающем
размыкании  артикулируемо, мы  именуем  смыслом.  Понятие смысла  охватывает
формальный каркас  всего  необходимо принадлежащего к тому, что артикулирует
понимающее толкование. Смысл  есть то структурированное
предвзятием,  предусмотренном  и предрешением  в-видах-чего наброска, откуда
становится  понятно  нечто  как  нечто.  Поскольку  понимание  и  толкование
составляют  экзистенциальное  устройство бытия вот, смысл надо понимать  как
формально-экзистенциальный каркас принадлежащей к  пониманию  разомкнутости.
Смысл есть  экзистенциал присутствия,  не свойство, которое присуще  сущему,
располагается "за" ним  или где-то  парит как "междуцарствие". Смысл "имеет"
лишь   присутствие,   насколько   разомкнутость   бытия-в-мире   "заполнима"
открываемым в ней сущим. Лишь присутствие может поэтому быть осмысленно  или
бессмысленно.  Это  значит: свое ему бытие  и разомкнутое с ним сущее  может
быть освоено в понятности или остаться недоступным непонятливости.
     Если   держаться   этой   принципиально  онтологически-экзистенциальной
интерпретации  понятия "смысла", то все сущее неприсутствиеразмерного образа
бытия  надо понимать  как внесмысленное, смысла  вообще по сути  лишенное. "
Внесмысленно"  означает  здесь не оценку,  но дает выражение онтологическому
определению.  И  лишь  внесмысленное может быть  бессмыслицей.  Наличное как
встречное  в  присутствии  может   словно  наезжать  на  его  бытие,   напр.
захлестывающие и разрушительные природные события.
     И если мы  спрашиваем о смысле  бытия, то наше  разыскание не  делается
глубокомысленным и  не  докапывается  до  чего-то  стоящего  за  бытием,  но
спрашивает о нем самом, насколько оно  вдвинуто в  понятливость присутствия.
Смысл бытия никогда не может быть поставлен в противоположение к  сущему или
к бытию как опорному "основанию" сущего, ибо "основание" становится доступно
только как смысл, пусть то будет даже бездна утраты смысла.
     Понимание  как разомкнутость вот затрагивает всегда целое бытия-в-мире.
Во  всяком  понимании  мира  понята также  экзистенция  и  наоборот.  Всякое
толкование, далее, движется в означенной пред-структуре.  Всякое толкование,
призванное  доставить понятность, должно уже  иметь толкуемое  понятым.  Это
обстоятельство всегда уже  замечалось,  хотя и  только в области производных
видов понимания  и  толкования,  в  филологической  интерпретации. Последняя
принадлежит к сфере научного познания.  Подобное познание  требует строгости
обосновывающей  демонстрации.  Научное доказательство не  вправе  иметь  уже
предпосылкой  то, обосновать что его  задача. Если однако  толкование должно
всякий  раз уже  двигаться в  понятом и питаться  от него, то как сможет оно
создавать  научные  результаты  без  движения  по  кругу,  тем   более  если
предпосылаемая понятность сверх того еще движется в расхожем знании  людей и
мира? Круг же по элементарнейшим правилам логики есть circulus vitiosus. Тем
самым  однако  занятие  историографического толкования  оказывается а priori
изгнано из сферы строгого познания. Пока от этого факта круга в понимании не
отделались,  историография  должна довольствоваться  немногими возможностями
строгого познания. Ей позволяют  в  какой-то мере восполнять эту  ущербность
"духовной значимостью" ее "предметов". Идеальнее было бы конечно, также и по
мнению самих  историков, если бы круга  можно  было  избежать и  имелась  бы
надежда создать однажды историографию,  которая была бы так же независима от
позиции  наблюдателя,  как,  предположительно,  познание
природы.
     Но  видеть в этом круге порочный и  выискивать  пути  его избежания, да
даже  просто "ощущать " его как неизбежное несовершенство, значит в принципе
не  понимать понимание. Дело не в том чтобы подтянуть понимание и толкование
до  определенного  идеала  познания,  который   сам  есть  лишь  производное
понимания,  заблудившееся  в  законной  задаче  осмысления  наличного в  его
сущностной непонятности. Выполнение  основных условий возможного  толкования
лежит наоборот в том, чтобы прежде всего не ошибиться в отношении сущностных
условий  его  проведения. Решающее не  выйти  из круга, а правильным образом
войти  в него.  Этот круг понимания не колесо, в котором  движется любой род
познания, но  выражение экзистенциальной  пред-структуры самого присутствия.
Круг нельзя  принижать до vitiosum, будь  то даже и терпимого. В  нем таится
позитивная возможность  исходнейшего познания,  которая  конечно аутентичным
образом  уловлена  только тогда, когда толкование  поняло,  что его  первой,
постоянной и последней задачей остается не позволять всякий раз  догадкам  и
расхожим понятиям диктовать  себе  предвзятие, предусмотрение и предрешение,
но в  их  разработке из  самих  вещей  обеспечить научность темы.  Поскольку
понимание по  своему экзистенциальному  смыслу  есть бытийное умение  самого
присутствия,   онтологические   предпосылки   историографического   познания
принципиально превосходят идею  строгости самых точных  наук. Математика  не
строже историографии, а просто более узка в  отношении круга релевантных для
нее экзистенциальных оснований.
     "Круг"  в  понимании принадлежит к  структуре смысла,  каковой  феномен
укоренен в экзистенциальном устройстве  присутствия, в толкующем  понимании.
Сущее,   для   которого   как   бытия-в-мире   речь   идет   о   самом   его
бытии,  имеет онтологическую структуру круга. Но  во  внимании к
тому,  что  "круг"  онтологически принадлежит  к бытийному  роду  наличности
(состава), придется вообще избегать того, чтобы этим феноменом онтологически
характеризовать нечто подобное присутствию.

     §  33.  Высказывание как
производный модус толкования

     Всякое  толкование основано  в понимании. Расчлененное в толковании как
таковое и  вообще преднамеченное в понимании как членимое
есть смысл.  Поскольку  высказывание  ("суждение")  основано  в понимании  и
представляет производную форму  осуществления  толкования, оно  тоже "имеет"
смысл. Последний однако нельзя определять как то, что выступает "в" суждении
рядом с актом суждения. Специальный анализ высказывания в данной взаимосвязи
преследует несколько целей.
     Во-первых,  на  высказывании  можно  продемонстрировать, каким  образом
конститутивная  для понимания  и толкования структура  "как"  модифицируема.
Понимание  и  толкование выйдут  тем самым  на еще  более яркий свет. Затем,
анализ    высказывания   занимает    внутри    фундаментально-онтологической
проблематики исключительное  место,  поскольку в  решающих началах  античной
онтологии  ?.о"/0(;  служил  уникальной  путеводной  нитью  для  подхода   к
собственно  сущему   и  для   определения   бытия  этого  сущего.   Наконец,
высказывание  исстари расценивается  как  первичное  и  собственное  "место"
истины.  Этот  феномен так  тесно  сцеплен с  проблемой бытия, что настоящее
исследование  в  его  дальнейшем  ходе  неизбежно наталкивается на  проблему
истины, оно  даже  стоит уже,  пусть  невыраженно,  в ее  измерении.  Анализ
высказывания призван подготавливать и эту проблематику.
     В нижеследующем мы отводим  титулу  высказывание
три  значения,   которые   почерпнуты  из  обозначенного  им   феномена,
взаимосвязаны  между собой  и очерчивают в  своем единстве  полную структуру
высказывания.
     1)  Высказывание означает первично показывание. Мы удерживаем тем самым
исходный смысл Λογος, как аттофаустк;: дать увидеть
сущее из него самого. В высказывании: "Молоток слишком тяжелый" открытое для
смотрения  не "смысл", но сущее в способе  его подручности. Даже когда этого
сущего нет в  осязаемой  и  "просматриваемой" близости, высказывание имеет в
виду  само  сущее,  а  не  где-то  простое  представление  его,  ни  "просто
представленное",  ни  тем  более  психическое  состояние высказывающего, его
представление этого сущего.
     2)   Высказывание  равносильно  по   значению  предикации.   "Предикат"
"высказывается"  о "субъекте",  этот  определяется  тем. Высказанное  в этом
значении  высказывания  не  так  называемый   предикат,  но  "сам  молоток".
Высказывающее,  т.е.  определяющее  лежит  наоборот   в  "слишком  тяжелый".
Высказанное во втором  значении  высказывания,  определяемое как таковое, испытало против высказанного в первом  значении этого титула
содержательное сужение.  Всякая  предикация есть,  что она есть,  только как
показывание. Второе  значение высказывания имеет  свой  фундамент  в первом.
Члены  предицирующей  артикуляции,  субъект  -  предикат,  возникают  внутри
показывания.  Определение не открывает впервые кажущее  себя - молоток - как
такое, но ближайшим образом как модус показывания именно  суживает зрение на
нем, чтобы через ограничение взгляда сделать  очевидное в его определенности
выражено  очевидным. Определение идет перед  лицом уже  очевидного  -слишком
тяжелого молотка сначала на шаг назад; "полагание субъекта" экранирует сущее
до  "вот  этого молотка",  чтобы  через  акт  убирания  экрана  дать  видеть
очевидное  в  его определимой определенности. Полагание  субъекта, полагание
предиката  вместе с  их со-полаганием  целиком и  полностью  "апофантичны" в
строгом смысле слова.
     3. Высказывание означает сообщение, рассказывание. Как такое, оно имеет
прямое   отношение  к   высказыванию  в  первом   и  втором  значении.   Оно
дает-тоже-увидеть     показываемое    по     способу     определения.    Это
давание-тоже-увидеть  разделяет  показанное  сущее  в его  определенности  с
другими. "Разделено" совместное видящее бытие к показанному, каковое бытие к
нему  надо опознать  как бытие-в-мире,  а  именно  в  том  мире,  из  какого
встречает  показываемое. К высказыванию как  такому экзистенциально понятому
со-общению принадлежит выговоренность. Высказанное как сообщенное может быть
"разделено"  другими  с  высказывающим,  без  того  чтобы  они  сами   имели
показываемое  и  определяемое  сущее  в   осязаемой   и   видимой  близости.
Высказанное    может    быть    "пересказано    дальше".    Круг     видящей
разделенности-с-другими расширяется. Вместе с тем показываемое однако  может
при этом пересказывании как  раз  снова затемняться,  хотя  и возникающее  в
таком пересказе-понаслышке  знание и сведение  все  еще  имеет в  виду  само
сущее, а  не где-то "утверждает" некий пущенный по кругу "значимый смысл". И
пересказ понаслышке тоже есть бытие-в-мире и бытие к услышанному.
     Теория "суждения",  сейчас преимущественно ориентированная  на  феномен
"значимости", не подлежит здесь  пространному разбору.  Довольно указания на
многосложную проблематичность этого феномена "значимости", после Лотце легко
выдаваемого за далее не  редуцируемый "первофеномен". Этой ролью  он  обязан
только    своей    онтологической    непроясненности.
"Проблематика",  поселившаяся  вокруг  этого   словесного  идола,  не  менее
непрозрачна  Значимость  подразумевает во-первых  "форму"  действительности,
какою наделено содержание  суждения, насколько  оно  сохраняется  неизменным
против  изменчивости  "психического"  процесса суждения.  При очерченном  во
введении к этой работе состоянии бытийного вопроса вообще едва ли правомерно
ожидать, что  "значимость'' как  "идеальное  бытие" будет отличаться  особой
онтологической   ясностью.   Значимость  именует   далее  также   значимость
ценностного  смысла суждения о подразумеваемом  им "объекте", сходясь так со
значением "объективной  ценности"  и объективности  вообще "Значимый" так  в
отношении сущего и сам по себе "вневременно" значимый смысл "значим" наконец
еще  раз  в  смысле  значимости  для  всякого  разумно судящего.  Значимость
равносильна   теперь   обязательности,  "общезначимости"   А   если  вы  еще
представитель "критической" теории познания, по которой субъект "собственно"
не "выходит"  к объекту, то значимость как ценность объекта,  объективность,
становится  основана  на  ценностном  содержании  истинного  (!) смысла. Три
вычлененных  значения   "значимости",   как  образ  бытия  идеального,   как
объективность  и  как  обязательность.  не только  в  себе  непрозрачны,  но
постоянно   перепутываются  внутри  самих  себя.  Методическая  осторожность
требует  не  избирать  путеводной  нитью  интерпретации  подобные  мерцающие
понятия. Мы не  суживаем  заранее  понятие смысла  до  семантики "содержания
суждения", но понимаем его как охарактеризованный, экзистенциальный феномен,
в котором становится видим  формальный каркас всего,  что  может  разомкнуть
понимание и артикулировать толкование.
     Если  собрать три проанализированных значения  "высказывания" в  едином
взгляде на  полный феномен, то дефиниция  будет  гласить: высказывание  есть
сообщающе  определяющее  показывание. Остается спросить: по какому  праву мы
вообще берем высказывание как модус толкования? Если оно  нечто  подобное, в
нем  должны возвратиться сущностные  структуры толкования.  Показывание  при
высказывании  происходит  на  основе  уже  разомкнутого  в  понимании соотв.
открытого усмотрением. Высказывание не свободнопарящее поведение,  способное
от себя самого раскрывать  первично сущее вообще, но оно держится всегда уже
на базисе бытия-в-мире. Что выше  было показано относительно  миропознания,  не менее  верно о высказывании.
Оно требует предвзятия чего-то разомкнутого вообще, что оно покажет способом
определения.  В  определяющей  установке   лежит,  далее,  уже  направленная
ориентация на  имеющее-быть-высказанным. То, в  видах чего берется на прицел
предданное   сущее,  принимает  на   себя   в   акте   определения   функцию
определяющего. Высказывание требует предусмотрения, в котором  выделяемый  и
приписываемый  предикат   как  бы   расшатывается   в   своей   невыраженной
заключенности в  самом  сущем. К  высказыванию как  определяющему  сообщению
принадлежит  всякий  раз  значимая артикуляция  показываемого, оно  движется
внутри  определенной  концептуальности:  молоток   тяжел,  тяжесть   присуща
молотку, молоток имеет свойство тяжести. Предрешение, всегда тоже лежащее  в
высказывании, остается большей частью незаметным, потому что язык всякий раз
уже таит в себе оформленную концептуальность. Высказывание необходимо имеет,
как   толкование   вообще   экзистенциальные   основания    в    предвзятии,
предусмотрении и предрешении.
     В каком плане однако оно становится производным модусом толкования? Что
в нем модифицировалось? Мы можем показать эту модификацию, держась граничных
случаев высказывания, которые в логике функционируют как нормальные случаи и
как примеры "простейших"  феноменов высказывания.  Что  логика  делает своей
темой  с  категориальным суждением,  напр.  "молоток  тяжел", то до  всякого
анализа  она   "логически"  всегда  уже  и  поняла.  Невзначай  как  "смысл"
предложения  уже  предположено:  вещь  молоток  имеет  свойство  тяжести.  В
озаботившемся усмотрении подобных высказываний "ближайшим образом" нет. Зато
у него есть  свои специфические способы  толкования, которые  по отношению к
названному   "теоретическому  суждению"   могут  звучать:  "молоток  слишком
тяжелый", или скорее даже: "слишком тяжелый", "другой молоток!" Исконный акт
толкования  лежит  не  в  теоретическом  высказывающем   предложении,  но  в
усматривающе-озаботившемся    отодвигании    соотв.   замене   неподходящего
инструмента, "не тратя лишних слов". Из отсутствия  слов нельзя заключать об
отсутствии   толкования.  С   другой   стороны,  усматривающе   выговоренное
толкование не  обязательно  есть уже высказывание  в смысле нашей дефиниции.
Через  какие экзистенциально-онтологические  модификации  из  усматривающего
толкования возникает высказывание? 
     Фиксируемое в предвзятии сущее, напр. молоток, сначала  подручно как средство.   Если    это   сущее    становится    "предметом"
высказывания,  то   с   установкой  на   высказывание   заранее   происходит
переключение  в   предвзятии.  Подручное   с-чем   имения-дела,  орудования,
превращается  в "о-чем  "  показывающего  высказывания.
Предусмотрение нацелено на наличное в  подручном.  Через  всматривание и для
него  подручное заслоняется как подручное. Внутри этого открытия наличности,
закрывающего   подручность,   встречающее   наличное  определяется   в   его
таком-то-наличном-бытии. Теперь лишь  открывается доступ к чему-то наподобие
свойств.  Что,   в   качестве   которого  подручное
определяется   высказыванием,  почерпается  из   наличного   как   такового.
Как-структура толкования испытала модификацию. "Как" в  его функции освоения
понятого   уже  не   прощупывает  целость   имения-дела.  Оно  в  плане  его
возможностей  артикулировать  связи  отсылания  отрезано  от значимости  как
конституирующей  мироокружность. "Как" оттесняется в  равномерную  плоскость
лишь    наличного.    Оно    опускается     до    структуры    определяющего
лишь-давания-увидеть   все   наличное.   Эта  нивелировка   исходного  "как"
усматривающего  толкования  до  как определения наличности  есть  привилегия
высказывания.  Лишь  так  оно  получает   возможность  чистого  наблюдающего
выявления.
     Таким образом  высказывание  не  может  отрицать своего онтологического
происхождения   из   понимающего  толкования.  Исконное  "как"  усматривающе
понимающего                                                       толкования
(ερμηνέΘαε)     мы     называем
экзистенциально-герменевтическим  "как" в отличие  от  апофантического "как"
высказывания
     Между толкованием еще совершенно спрятанным в озаботившемся понимании и
крайним  противоположным  случаем  теоретического  высказывания  о  наличном
имеются  многообразные  промежуточные ступени.  Высказывания  о  событиях  в
окружающем   мире,    описания    подручного,   "доклады   об   обстановке",
инвентаризация и фиксация "эмпирии",  обрисовка положения  вещей, рассказ  о
случившемся. Эти "предложения" не поддаются, без существенного  искажения их
смысла, редукции к теоретическим  предикативным  предложениям.  Они, подобно
самим этим последним, имеют свой "источник" в усматривающем толковании.
     С            прогрессирующим            познанием             структуры
Λογοςΰ  было  неизбежно,  чтобы  этот  феномен
апофантического "как"  в  том или  ином облике попал в поле зрения.  Способ,
каким   он   ближайшим   образом   был   увиден,   не  случаен   и   не   преминул воздействовать и на последующую историю логики.
     Для  философского рассмотрения Λογος  сам есть
сущее и сообразно ориентации античной онтологии  наличное. Ближайшим образом
наличны,  т.е. преднаходимы подобно вещам, слова  и последовательность  слов
как та, в какой он высказывается. Эти первые поиски структуры  так наличного
Λογος'a обнаруживают совместное наличие ряда  слов.
На что  опирается  единство этого совместно. Оно лежит, как  понял Платон, в
том,        что       Λογος       всегда       есть
Λογος   nvdc.   В   виду    сущего,   явленного   в
Λογος'e,  слова  складываются  в  единое  словесное
целое.         Аристотель         смотрел         радикальнее;        всякий
Λογος, есть  ouvQeal^ и SiaipEoi;-;  сразу, не либо
одно  - скажем  как "позитивное  суждение"  - либо  другое  как  "негативное
суждение". Всякое  высказывание, утвердительное  или отрицательное, истинное
или ложное, есть именно равноисходно auvOeoi^  и Siaipecn^. Показывание есть
соединение  и  разъятие.  Правда,  Аристотель  не довел аналитический вопрос
дальше  до  проблемы:  какой  же  феномен  внутри   структуры  <\.буо{;'а
позволяет  и  требует  характеризовать всякое  высказывание  как синтесис  и
диайресис?
     Что   феноменально   были  призваны  уловить  структуры  "сочетания"  и
"разделения", точнее единство их, это феномен "нечто  как  нечто". Сообразно
этой структуре нечто  понимается в-виду-чего - в совместной с ним  взятости,
именно  так,  что  это понимающее  конфронтирование вместе  с  тем  толкующе
артикулируя  разъединяет  совместно взятое. Коль скоро  феномен  "как" в его
экзистенциальном происхождении из герменевтического "как"  остается скрыт  и
главное  заслонен,  то  феноменологический  подступ   Аристотеля  к  анализу
Λογος'а   рассыпается   в   поверхностную   "теорию
суждения", по которой суждение есть связь соотв. разделение представлений  и
понятий.
     Связь   и  разделение  поддаются  потом  дальнейшей   формализации   до
"отношения". В логистике суждение разлагается до  системы  "соупорядочений",
становится предметом "исчисления", но не темой онтологической интерпретации.
Возможность  и  невозможность  аналитической  понятности  cn.')v9Ecn(;'a   и
5i(xipecrn;'a, вообще "отношения"  в  суждении тесно связана с  тем или иным
состоянием основополагающей онтологической проблематики.
     Насколько    далеко    последняя    воздействует    на    интерпретацию
Λογος'a и  наоборот, концепция  "суждения" странной
отдачей - на онтологическую проблематику, показывает феномен копулы. На этой
"связке" ясно видно,  что  структура синтесиса  ближайшим
образом   вводится   как   сама   собой   разумеющаяся   и   что   командную
интерпретативную  функцию  она  тоже  удержала.  Но  если  формальные  черты
"отношения"  и  "связи"  феноменально  ничего  не  могут  внести  в  деловой
структурный  анализ  Λογος'a,  то в  конечном счете
феномен, имеющийся в виду под титулом копулы, не  имеет отношения к связке и
связыванию.  А  тогда  это "есть"  и его интерпретация,  имеет ли  оно  свое
словесное выражение или маркировано глагольным окончанием, вторгается - если
высказывание  и понятность бытия суть экзистенциальные бытийные  возможности
самого  присутствия  в  проблемную взаимосвязь  экзистенциальной  аналитики.
Разработка бытийного  вопроса (сравни часть I, 3-й раздел) тоже встретится с
этим своеобразным бытийным феноменом внутри лбуис^а.
     Предварительно надлежало лишь демонстрацией производности  высказывания
из      толкования      и      понимания      уяснить,     что      "логика"
Λογος'а  укоренена  в   экзистенциальной  аналитике
присутствия.          Осознание          онтологически         недостаточной
Λογος'a   обостряет    одновременно    вникание   в
неисходность  методической  базы,  на которой  выросла  античная  онтология,
Λογος  воспринимается  как   наличное,  как   такое
интерпретируется,   равным  образом  сущее,  показываемое  им,  имеет  смысл
наличности. Этот смысл бытия  сам остается индифферентно невыделен из других
бытийных  возможностей, так  что с  ним сплавляется вместе  и бытие в смысле
формального  бытия-чем-то, так  что даже  хотя  бы  чистое  региональное  их
разделение достигнуто быть не могло. 
     §  34. Присутствие и речь.
Язык

     Фундаментальные экзистенциалы, конституирующие бытие вот, разомкнутость
бытия-в-мире,  суть  расположение   и  понимание.   Понимание  таит  в  себе
возможность  толкования,  т.е.  освоения  понятого.  Поскольку  расположение
равноисходно  с  пониманием,  оно  держит  себя  в известной  понятности. Ей
соответствует равным  образом также известная  толкуемость. С  высказыванием
был  выявлен  крайний   дериват  толкования.  Прояснение  третьего  значения
высказывания как сообщения (рассказывания) вводило в осмысление оказывания и
говорения, которое  до сих пор оставлялось без  внимания,  причем намеренно.
Что  только теперь язык становится темой, должно показать, что этот  феномен
имеет свои корни  в  экзистенциальном устройстве  разомкнутости присутствия.
Экзистенциально-онтологический фундамент языка есть речь.
Из этого феномена мы в предшествующей интерпретации расположения, понимания,
толкования и высказывания уже постоянно делали употребление, в  тематическом
анализе его однако как бы скрадывая.
     Речь   экзистенциально   равноисходна  с  расположением  и  пониманием.
Понятность и до усваивающего толкования всегда уже членораздельна. Речь есть
артикуляция  понятности.  Она  уже  лежит поэтому в  основании толкования  и
высказывания. Артикулируемое в толковании, исходное стало быть  уже в  речи,
мы  назвали смыслом. Членораздельное  в речевой артикуляции  как  таковой мы
назовем целым  значений. Оно может быть разложено на  значения. Значения как
артикулированное  артикулируемого всегда осмысленны.  Если речь, артикуляция
понятности вот,  есть  исходный  экзистенциал разомкнутости,  а та  первично
конституируется через  бытие-в-мире, речь тоже  должна иметь  по своей  сути
специфически мирный  способ  бытия.  Расположенная  понятность  бытия-в-мире
выговаривает  себя как  речь. Значимое  целое понятности
берет  слово.  К значениям  прирастают  слова.  Но  не слововещи  снабжаются
значениями.
     Вовне-выговоренность речи  есть язык. Эта словесная целость  как та,  в
какой речь имеет свое  "мирное" бытие, становится так  обнаружима в качестве
внутримирно сущего наподобие подручного. Язык может быть  разбит на наличные
слововещи.  Речь   есть   экзистенциально   язык,   поскольку   сущее,   чью
разомкнутость  она  в меру своих  значений  артикулирует, имеет бытийный вид
брошенного, оставленного на "мир" бытия-в-мире. 
     Как   экзистенциальное   устройство  разомкнутости   присутствия   речь
конститутивна  для  его  экзистенции.  К  говорящей  речи   принадлежат  как
возможности  слышание  и молчание. На этих феноменах конститутивная  функция
речи  для  экзистенциальности экзистенции только  и становится вполне ясной.
Ближайшим образом дело идет о проработке структуры речи как таковой.
     Речь  есть "означающее"  членение понятности  бытия-в-мире, к  которому
принадлежит событие  и которое  держится  всякий  раз  определенного  образа
озаботившегося  бытия-друг-с-другом.  Последнее  есть  речь   как  со  -   и
разногласие,  понуждение,   предупреждение,   выговаривание,  обговаривание,
уговаривание,  далее  как  "формулирование высказываний" и как говорение  по
способу "держания речи". Речь есть  речь  о... О-чем  речи  не  обязательно,
даже большей даже большей частью  не имеет характера темы
определяющего высказывания. И приказ  тоже дается  о...;  желание имеет свое
о-чем.  Просьба   не   лишена  своего  о-чем.  Речь  необходимо  имеет  этот
структурный    момент,   поскольку    она   со-конституирует   разомкнутость
бытия-в-мире, в  самой своей структуре  прообразована этим основоустройством
присутствия.  О говоримом  речи  всегда в определенном аспекте и в известных
границах  "идет  речь".  Во  всякой  речи лежит  выговоренное  как  таковое,
сказанное  в том или ином пожелании, расспросе, суждении о... как таковое. В
нем речь сообщается.
     Феномен сообщения, как  было уже отмечено в ходе анализа, надо понимать
в  онтологически  широком смысле.  Высказывающее "сообщение",  оповещение  к
примеру, есть частный случай в принципе экзистенциально взятого сообщения. В
последнем конституируется  артикуляция понимающего  бытия-друг-с-другом. Она
осуществляет  "общение"  сонастроенности  и  понятность  события.  Сообщение
никогда  не  есть что-то  вроде  переноса  переживаний,  например  мнений  и
желаний,  из глубин одного субъекта в глубины другого. Соприсутствие по сути
уже очевидно в сонастроенности  и в сопонимании. Событие в речи  "выраженно"
разделяется, т.е.  оно  уже  есть,  неразделенное только как не схваченное и
присвоенное.
     Всякая речь о..., в своем проговоренном  сообщающая, имеет вместе с тем
характер самовыговаривания. В речи присутствие выговаривается, не потому что
оно  сначала замуровано как "внутреннее"  от некоего  снаружи, но потому что
оно как  бытие-в-мире понимая уже есть  "снаружи".  Выговоренное есть именно
бытие-снаружи,  т.е. всегда  вид  расположения  (настроения),  о
котором  было показано,  что  оно  задевает  полную  разомкнутость  бытия-в.
Языковой  индекс  принадлежащего  к речи оповещения о расположенном  бытии-в
лежит  в  тоне,  модуляции,  в темпе  речи,  "в манере  говорить". Сообщение
экзистенциальных  возможностей  расположения,  т.е. размыкание  экзистенции,
может стать своей целью "поэтической" речи.
     Речь есть  значимое  членение  расположенной понятности бытия-в-мире. В
качестве   конститутивных   моментов   к   ней   принадлежат:   о-чем   речи
(обговариваемое),  проговоренное как таковое, сообщение  и извещение. Это не
свойства, какие удается лишь эмпирически наскрести в языке, но укорененные в
бытийной конституции  присутствия экзистенциальные черты,
онтологически  впервые делающие возможным нечто подобное языку. В  фактичном
языковом  образе  определенной  речи   отдельные  из   этих  моментов  могут
опускаться, соотв. оставаться незамеченными. Что "словесно" они зачастую  не
выражаются, есть лишь индекс определенного рода речи, которая, насколько она
есть, всегда должна быть в целости названных структур.
     Попытки  постичь  "сущность языка"  всегда  ориентируются  как  раз  на
какой-то один из этих  моментов и язык осмысливают  по путеводной  нити идеи
"выражения", "символической формы", сообщения как "высказывания", "исповеди"
переживаний или  "образо-творчества"  жизни.  Для вполне  удовлетворительной
дефиниции языка ничего однако  не дало бы, пожелай кто синкретически сцепить
эти разные  фрагменты  определения.  Решающим  остается  прежде  проработать
онтологически-экзистенциальное  целое  структуры  речи на  основе  аналитики
присутствия.
     Взаимосвязь  речи  с  пониманием  и  понятностью проясняется  из  одной
принадлежащей к самой речи экзистенциальной возможности,  из слышания. Мы не
случайно говорим, когда не  "верно"  расслышали, что  не "поняли".  Слышание
конститутивно  для речи. И  как  словесное озвучание  основано  в  речи, так
акустическое   восприятие  в  слышании.   Прислушивание
к...  есть  экзистенциальная  открытость  присутствия  как  событие  для
других.  Слышание  конституирует даже  первичную  и  собственную  открытость
присутствия  для его  самого  своего умения  быть в качестве слышания голоса
друга, которого всякое присутствие носит с собой. Присутствие слышит, потому
что  понимает.  Как   понимающее  бытие-в-мире  с   другими  оно  "послушно"
соприсутствию  и  себе  самому  и  в  этом  послушании  к  ним  принадлежно.
Слышание-друг-друга, в котором складывается событие, имеет возможные способы
следования,  со-путствия,   привативные   модусы  неслышания,  противоречия,
упрямства, ухода.
     На  основе этой  экзистенциально первичной способности слышать возможно
нечто подобное прислушиванию, которое феноменально еще исходнее  чем то, что
в психологии "ближайшим образом" определяется как слышание, ощущение тонов и
восприятие звуков.  И прислушивание  также  имеет  бытийный род  понимающего
слышания. "Ближайшим образом" мы вовсе никогда не  слышим  шумы  и  звуковые
комплексы, но скрипящую телегу, мотоцикл. Слышат  колонну
на  марше, северный  ветер,  стук  дятла, потрескивание  огня. Требуется уже
очень искусственная и сложная  установка,  чтобы "слышать" "чистый шум". Что
мы однако ближайшим образом слышим мотоциклы  и  машины, есть  феноменальное
свидетельство тому, что присутствие как бытие-в-мире всегда уже держится при
внутримирно  подручном,  а  вовсе не сначала  при  "ощущениях", чья мешанина
должна  сперва  якобы  оформиться, чтобы  послужить трамплином,  от которого
отскочит  субъект,  чтобы  в итоге  добраться  до  "мира".  Присутствие  как
сущностно понимающее бывает прежде всего при понятом.
     При  специальном  слушании   речи  другого  мы  тоже  сначала  понимаем
сказанное, точнее, заранее уже бываем вместе с другими при  сущем, о котором
речь. Фонетически произносимое,  мы, наоборот, ближайшим образом не  слышим.
Даже там, где говорение неотчетливо  или даже язык чужой, мы  слышим сначала
непонятные слова, а не разнообразие акустических данных.
     При  "естественном"  слышании  того,  о-чем  речь, мы  можем,  конечно,
вслушиваться  вместе  с  тем в  способ  произнесения, "дикцию", но это  тоже
только в предшествующем понимании также и говоримого; ибо лишь таким образом
существует  возможность  оценить   конкретное  как  произнесенности   в  его
соразмерении с  тематическим о-чем речи. Равно и реплика как  ответ  следует
обычно прямо из понимания о-чем речи, уже "разделенного" в событии.
     Только где дана экзистенциальная возможность  речи  и  слышания, кто-то
может  прислушиваться. Кто "не умеет  слушать" и "до него надо достучаться",
тот возможно очень прекрасно  и именно поэтому умеет прислушиваться. Простое
развешивание  ушей  есть  привация  слышащего  понимания.  Речь  и  слышание
основаны в  понимании.  Последнее не возникает  ни от  многоречивости, ни от
деловитого подставления ушей. Только кто уже понимает, умеет вслушаться.
     Тот  же   самый  экзистенциальный  фундамент  имеет  другая  сущностная
возможность речи, молчание. Кто в друг-с-другом-говорении умолкает, способен
собственнее  "дать понять",  т.е.  сформировать понятность,  чем тот, у кого
речам  нет  конца.   Многоговорение  о  чем-либо  ни  в  малейшей   мере  не
гарантирует, что понятность будет этим раздвинута  вширь. Как  раз наоборот:
пространное обговаривание затемняет и погружает понятое в кажущуюся ясность,
т.е. в непонятность  тривиальности. Молчать опять же не  значит быть  немым.
Немой  наоборот  имеет тенденцию к "говорению". Немой  не  только не доказал,  что умеет молчать,  он  лишен  даже  всякой возможности
доказать такое. И подобно немому тот, кто  от природы привык  мало говорить,
не показывает, что он молчит и умеет молчать. Кто никогда ничего не говорит,
не способен  в данный  момент и молчать. Только  в настоящей  речи  возможно
собственное  молчание. Чтобы  суметь  молчать, присутствие должно иметь  что
сказать, т.е.  располагать собственной и  богатой разомкнутостью
самого  себя.  Тогда  умолчание  делает  очевидными  и   подсекает  "толки".
Умолчание  как  модус  говорения  артикулирует  понятность  присутствия  так
исходно,  что  из  него вырастает  настоящее  умение  слышать  и  прозрачное
бытие-с-другими.
     Поскольку для бытия  вот, т.е. расположения и понимания,  конститутивна
речь, а присутствие значит: бытие-в-мире, присутствие как речь бытия-в  себя
уже  высказало.  У  присутствия  есть  язык.   Случайность  ли,  что  греки,
повседневное  экзистирование  которых   вкладывало  себя  преимущественно  в
говорение-друг-с-другом и которые одновременно "имели глаза" чтобы видеть, в
дофилософском  равно  как в  философском толковании  присутствия  определяли
существо человека как Сфо^ Λογος  ^xov". Позднейшее
толкование  этой дефиниции  человека  в смысле animal  rationale,  "разумное
живое существо", правда  не "ложно", но оно скрывает феноменальную почву, из
которой извлечена эта дефиниция присутствия. Человек кажет  себя
как  сущее,  которое  говорит.  Это  значит не что ему  присуща  возможность
голосового  озвучания, но что это сущее существует способом раскрытия мира и
самого  присутствия.  Греки  не имеют слова  для языка,  они  понимали  этот
феномен  "ближайшим  образом"  как речь. Поскольку однако  для  философского
осмысления    Λογος    входил    в     рассмотрение
преимущественно как высказывание, разработка основоструктур форм и составных
частей речи проводилась по  путеводной нити  этого логоса. Грамматика искала
свой фундамент  в  "логике"  этого  логоса. Последняя однако основывается  в
онтологии наличного. Перешедший  в  последующее  языковедение и  в  принципе
сегодня   еще   законодательный   основосостав   "семантических   категорий"
ориентируется  на речь как высказывание. Если наоборот взять этот феномен  в
принципиальной   исходности  и  широте   экзистенциала,  то   представляется
необходимость  перенесения науки  о  языке  на онтологически  более исходные
основания. Задача  освобождения  грамматики от логики предварительно требует
позитивного  понимания   априорной   основоструктуры  речи   вообще  как  экзистенциала  и  не может быть выполнена путем  привнесений
через  усовершенствования  и дополнения к традиционному. Во внимании к этому
надлежит  спросить об основоформах возможного значениесоразмерного  членения
понимаемого  вообще,   не   только  внутримирного   сущего,   познанного   в
теоретическом рассмотрении и выраженного в пропозициях. Учение о значении не
сложится само собой  через всеохватывающее сравнение по возможности многих и
отдаленных языков. Столь же недостаточно и заимствование скажем философского
горизонта,  внутри какого  В.  Ф. Гумбольдт сделал  язык проблемой. Учение о
значении коренится в онтологии присутствия.  Его расцвет и гибель зависят от
судьбы последней
     В   конце  концов  философское  исследование  должно  однажды  решиться
спросить, какой способ  бытия  вообще присущ языку. Есть  ли он  внутримирно
подручное средство или имеет  бытийный  образ  присутствия  либо  ни  то  ни
другое?  Какого рода бытие  языка, если он  может быть "мертвым"? Что значит
онтологически,  что  язык растет и распадается? У нас есть  наука о языке, а
бытие  сущего,  которое  она  имеет  темой,   туманно;  даже  горизонт   для
исследующего  вопроса о нем загорожен. Случайно ли, что  значения  ближайшим
образом и большей частью "мирны", размечены значимостью мира, да  даже часто
по  преимуществу "пространственны",  или  это "эмпирическое  обстоятельство"
экзистенциально-онтологически    необходимо,    и    почему?    Философскому
исследованию  придется отказаться  от "философии языка",  чтобы спрашивать о
"самих  вещах",  и  оно  должно  привести  себя  в  состояние  концептуально
проясненной проблематики.
     Настоящая   интерпретация   языка   была   призвана   только   показать
онтологическое  "место"  для  этого  феномена  внутри  бытийного  устройства
присутствия и  прежде всего  подготовить  нижеследующий  анализ, который  по
путеводной нити  фундаментального бытийного способа речи  во  взаимосвязи  с
другими   феноменами  пытается  исходнее  ввести   в   обзор  повседневность
присутствия.

     Б.   Повседневное   бытие   вот   и   падение
присутствия
     В  возвращении  к  экзистенциальным  структурам  разомкнутости  всякого
бытия-в-мире   интерпретация   известным   образом  потеряла  из   виду   повседневность   присутствия.   Наш  анализ   должен   опять
пробиться  назад к  этому тематически  вынесенному феноменальному горизонту.
Возникает  теперь  вопрос:   каковы   экзистенциальные  черты  разомкнутости
бытия-в-мире, насколько оно  как повседневное держится способа  бытия людей?
Свойственно ли человеку специфическое расположение, особое понимание, речь и
толкование? Ответ на эти вопросы становится тем более настоятельным, если мы
вспоминаем, что присутствие ближайшим  образом и большей частью растворено в
людях и им  подвластно. Не брошено ли присутствие как брошенное бытие-в-мире
ближайшим образом  как раз  в публичность  людей? И что другое  означает эта
публичность, как не специфическую разомкнутость людей?
     Если понимание надо  первично понимать как умение присутствия  быть, то
из  анализа принадлежащих людям понимания и толкования  можно будет извлечь,
какие  возможности своего бытия  разомкнуло и усвоило  себе  присутствие как
человек.  Сами  эти  возможности  однако  обнаружат  тогда  одну  сущностную
бытийную  тенденцию  повседневности.   И  последняя  должна  наконец,  после
достаточной  онтологической  экспликации,  обнажить  исходный  способ  бытия
присутствия,  причем  так, что из него означенный феномен брошенности станет
видим в своей экзистенциальной конкретности.
     Ближайшим   образом   необходимо  показать  на  определенных  феноменах
разомкнутость  людей,  т.е.  повседневный  способ  бытия  речи,  смотрения и
толкования.  Касательно этих феноменов может быть не излишним замечание, что
интерпретация  имеет  чисто онтологическое  назначение  и  очень  далека  от
морализирующей  критики  обыденного присутствия  и  от  "культурфилософских"
устремлений.

     § 35. Толки

     Выражение "толки" не будет применяться здесь в уничижительном значении.
Оно означает терминологически  позитивный  феномен, конституирующий бытийный
способ понимания и толкования повседневного присутствия. Речь большей частью
проговаривается   и   себя   всегда  уже  проговорила.  Она  есть  язык.   В
проговоренном однако всегда уже лежат тогда понимание и толкование. Язык как
проговоренность  таит в себе  истолкованность  понятности  присутствия.  Эта
истолкованность подобно языку вовсе не только лишь налична, но ее бытие само
присутствиеразмерно. Ей присутствие ближайшим образом и в известных границах
постоянно  вверено, она  диктует  и сообщает  возможности
среднего   понимания  и   соответствующего   расположения.   Проговоренность
сохраняет  в  едином  целом  своих   членораздельных  значимых  взаимосвязей
какое-то  понимание  разомкнутого   мира  и  равноисходно  с  ним  понимание
соприсутствия  других и  всякий раз  своего бытия-в.  Уже  заложенная  так в
проговоренности  понятность   касается   как   всякий   раз  достигнутой   и
традиционной  открытости  сущего,  так  и  всегдашней  понятности   бытия  и
имеющихся  возможностей   и  горизонтов   для   нововводимого  толкования  и
концептуального членения. Сверх голого указания на факт этой истолкованности
присутствия теперь надо  однако спросить  об  экзистенциальном способе бытия
проговоренной и проговариваемой речи. Если ее нельзя понимать  как  наличие,
то каково ее бытие и что оно в принципе говорит о повседневном способе бытия
присутствия?
     Проговариваемая речь есть сообщение. Его бытийная тенденция нацелена на
то, чтобы подвести  слышащего к участию в разомкнутом  бытии  к  тому, о чем
речь.
     В  меру   средней   понятности,  уже   лежащей  в  проговариваемом  при
самовыговаривании языке,  сообщаемая речь может быть широко  понята без того
чтобы  слушающий ввел себя в исходно понимающее бытие  к о-чем речи. Люди не
столько  понимают   сущее,   о  котором  речь,   сколько   слышат  уже  лишь
проговариваемое   как   такое.    Последнее   и   понимается,   о-чем   лишь
приблизительно, невзначай: люди  подразумевают то же  самое,  потому что все
вместе понимают сказанное в той же самой усредненности.
     Слышание и понимание  заранее привязаны к произносимому  как  таковому.
Сообщение не "сообщает" первичного  бытийного отношения к  сущему,  о  каком
речь, но бытие-друг-с-другом движется в говорении-друг-с-другом и озабочении
проговариваемым. Ему  важно  чтобы говорение было.  Сказанность,  поговорка,
изречение отвечают теперь за подлинность и дельность речи и ее понятность. И
поскольку  говорение утратило первичную бытийную  связь  с  сущим, о котором
речь,  соотв.  никогда  ее  не достигало.  Оно  сообщает  себя  не  способом
исходного  освоения  этого  сущего,  но путем разносящей  и  вторящей  речи.
Проговоренное  как таковое  описывает  все более широкие круги  и  принимает
авторитарный  характер.  Дело обстоит  так,  потому что  люди это говорят. В
таком до-  и проговаривании, через  которое уже изначальная  нехватка  почвы
достигает полной беспочвенности, конституируются  толки.
А именно эти последние не  остаются ограничены  звучащим проговариванием, но
широко  распространяются в написанном  как  "литература".
Проговаривание  основано здесь не  настолько уж в говорении понаслышке.  Оно
питается  прочитанным.  Средняя  понятливость  читателя  никогда  не  сможет
решить,  что исходно  почерпнуто и добыто  и что пересказано.  Больше  того,
средняя понятливость даже  и не станет хотеть  такого  различения,  не будет
нуждаться в нем, поскольку она ведь все понимает.
     Беспочвенность  толков  не  запирает  им  доступа   в  публичность,  но
благоприятствует  ему. Толки есть возможность все понять без предшествующего
освоения  дела. Толки уберегают  уже  и  от опасности  срезаться  при  таком
освоении.  Толки,  которые всякий может  подхватить, не только  избавляют от
задачи  настоящего понимания, но формируют  индифферентную понятливость,  от
которой ничего уже не закрыто.
     Речь, принадлежащая  к сущностному бытийному  устройству присутствия  и
тоже  образующая его разомкнутость, имеет возможность стать толками и в этом
качестве   не  столько   держать  бытие-в-мире  открытым  в  членораздельной
понятности,  но замкнуть его  и скрыть внутримирное сущее. Для этого не надо
намерения обмануть. Толки не имеют образа бытия сознательной  выдачи чего-то
за что-то. Беспочвенной сказанности и далее-пересказанности довольно,  чтобы
размыкание  исказилось  до замыкания. Ибо сказанное сразу  всегда понимается
как  "говорящее", т.е.  раскрывающее. Толки  соответственно с порога,  из-за
свойственного им упущения возврата к почве того, о чем речь, суть замыкание.
     Оно снова еще упрочивается тем, что толки, в которых мнится достигаемой
понятность  обсужденного, на основе этой мнимости вытесняют и в своеобразной
манере  пригнетают   и  оттягивают  всякое   новое   спрашивание  и   всякое
разбирательство.
     В присутствии эта толковость толков  всегда уже утвердилась. Многое  мы
сначала узнаем этим способом, немалое  так никогда и не выбирается  из такой
средней  понятности.  Этой обыденной растолкованности,  в какую  присутствие
ближайшим образом врастает, оно никогда не может избежать. В ней и из нее  и
против нее  происходит всякое подлинное  понимание, толкование и  сообщение,
переоткрытие и новоосвоение. Не так, что  некогда присутствие незатронуто  и
несоблазненно  этой растолкованностью было поставлено перед свободной землей
"мира" по себе  ради чистого узрения  всего встречного. Господство публичной
растолкованности    уже   решило    даже    относительно   возможностей   настроенности, т.е. основном способе, каким присутствие дает
задеть себя миру.  Люди размечают  настроение, они определяют, что человек и
как человек "видит".
     Толки, замыкающие характеризованным образом, суть способ бытия лишенной
корней  понятливости  присутствия.  Они  однако  не  случаются как  наличное
состояние  при  наличном,  но  экзистенциально  неукоренены   сами  способом
постоянного   выкорчевывания.   Онтологически   это   значит:   присутствие,
держащееся    толков,    отсечено   как   бытие-в-мире   от   первичных    и
исходно-аутентичных бытийных связей  с миром, с событием, с самим  бытием-в.
Оно держится  в  некоем  парении и этим  способом  все  же всегда  есть  при
"мире'',  с  другими  и  к  себе  самому.  Только сущее,  чья  разомкнутость
конституирована    расположенно-понимающей   речь,   т.е.   есть   в    этом
онтологическом   устройстве  свое  вот,  свое   "в-мире",   имеет   бытийную
возможность такой выкорчеванности, которая настолько не составляет какого-то
небытия  присутствия,  что  наоборот  есть  его  обыденнейшая  и  упрямейшая
"реальность", В самопонятности  и самоуверенности  средней  растолкованности
лежит  однако,  что под  его охраной даже жуть зависания, в  каком оно может
катиться к растущей  беспочвенности, остается  для  фактического присутствия
потаенной.

     § 36. Любопытство

     При анализе понимания  и разомкнутости вот вообще  указывалось на lumen
naturale и  разомкнутость  бытия-в была названа  просветом присутствия,  где
становится  возможно  нечто такое как  смотрение. Смотрение  во  внимании  к
основоспособу   всего  присутствиеразмерного   размыкания,  пониманию,  было
схвачено в смысле подлинного усвоения  сущего, к  какому  присутствие  может
стоять в отношении соразмерно его сущностным бытийным возможностям.
     Основоустройство смотрения кажет себя в своеобразной бытийной тенденции
повседневности    к   "посмотреть".    Мы    обозначаем   ее   термином   любопытство, который характерным образом не ограничен
зрением   и  выражает  тенденцию   к   своеобразному  внимающему   допущению
встречности   мира.   Мы  интерпретируем  этот   феномен  в   принципиальной
экзистенциально-онтологической нацеленности,  не  в  суженной ориентации  на
познание, которое уже рано и в греческой философии не случайно понимается из
"охоты  видеть".  Трактат,  в  собрании  аристотелевских  трактатов   по  онтологии стоящий  на первом месте, начинается предложением:
ттаутс? сч-Юрштто той dSevcu. opeyovrai  фисгб  . В бытии человека сущностно
лежит   забота  видения.  Тем   вводится  разыскание,  стремящееся  раскрыть
происхождение научного исследования сущего и его бытия из названного способа
бытия  присутствия.  Эта греческая интерпретация  экзистенциального генезиса
науки не случайна. В ней доходит до эксплицитной понятности то, что намечено
в положении Парменида: то -yap сшто voe^v ea-riv те ка1 dvai. Бытие есть то,
что  кажет себя в чистом созерцающем внимании, и лишь это  видение открывает
бытие.  Исходная и аутентичная  истина лежит в чистом созерцании. Этот тезис
остается  впредь   фундаментом  европейской  философии.  В  нем  гегелевская
диалектика имеет свой мотив, и только на этой основе она возможна.
     Примечательное  преимущество  "видения" заметил прежде всего Августин в
связи с интерпретацией похоти, concupiscentia. Ad oculos enim videre proprie
pertinet, видение  принадлежит  собственно глазам.  Utimur autem  hoc  verbo
etiam  in   ceteris  sensibus  cum  eos   ad  "cognoscendum  intendimus.  Мы
употребляем однако это слово "видеть" также для других чувств, когда мы себя
в  них вкладываем  - чтобы познавать. Neque enim dicimus: audi quid rutilet;
aut, olfac quam  niteat; aut, gusta quam splendeat; aut, palpa quam fulgeat:
videri  enim  dicuntur  haec  omnia.  Мы именно не  говорим: слушай как  это
мерцает,  или понюхай как это блестит,  или попробуй  как это светится,  или
пощупай как это сияет, но мы говорим при всем этом: посмотри, мы говорим что
все  это видно.  Dicimus autem  non solum, vide quid luceat, quod soli oculi
sentire possunt,  мы говорим однако и не только: смотри,  как  это светится,
что можно воспринять одними глазами, sed etiam, vide  quid  sonet; vide quid
oleat,  vide  quid sapiat, vide quam durum sit. Мы говорим также: смотри как
это звенит, смотри как оно пахнет, смотри  как вкусно, смотри какое твердое.
Ideoque  generalis  experientia  sensuum  concupiscentia  sicut  dictum  est
oculorum vocatur,  quia videndi officium in quo primatum oculi tenent, etiam
ceteri  sensus  sibi  de  similitudine  usurpant,  cum  aliquid  cognitionis
explorant.[ Все люди  природно  стремятся к ведению (увидению).  То же самое
есть  внимать  и  быть.]  Отсюда чувственный  опыт  вообще обозначается  как
"похоть  очей",  потому что  другие чувства  тоже из-за  известного  подобия
присваивают  себе  работу  зрения,  если  дело  касается
познания, в каковой работе глаза обладают преимуществом.
     Как   обстоит   дело   с  этой   тенденцией  к   лишь-вниманию?   Какое
экзистенциальное  устройство   присутствия  становится  понятно  в  феномене
любопытства?
     Бытие-в-мире   растворяется   ближайшим  образом  в  озаботившем  мире.
Озабочение  ведомо  усмотрением, открывающим  и  хранящим  в  его открытости
подручное.  Усмотрение  дает всякому добыванию, исполнению линию  поведения,
средства осуществления, верный  случай, подходящий момент. Озабочение  может
прийти к покою в смысле  отдыхающего перерыва в орудовании или как доведение
до  готовности. В покое  озабочение не  исчезает,  но  усмотрение становится
свободным, оно  уже не привязано к рабочему миру. В отдыхе забота вкладывает
себя  в  освободившееся  усмотрение. Усматривающее  раскрытие рабочего  мира
имеет бытийный  характер отдаления. Высвободившееся усмотрение уже не  имеет
под  рукой ничего,  приближением чего  надлежит  озаботиться. Как  сущностно
от-даляющеся,  оно добывает себе новые возможности от-даления;  значит,  оно
стремится от  ближайше  подручного прочь,  в  далекий  и чуждый мир.  Забота
становится  обеспечением возможностей в отдыхающем  пребывании  видеть "мир"
только в его выглядении. Присутствие ищет даль, только чтобы приблизить ее в
том, как  она выглядит. Присутствие дает  захватить себя единственно тем как
выглядит мир,  -  способ  быть, в котором  оно  озабочивается избавлением от
самого себя как бытия-в-мире, избавлением от бытия при ближайше повседневном
подручном.
     Высвободившееся  любопытство  озабочивается видением  однако  не  чтобы
понять увиденное, т.е. войти в бытие к нему, а только чтобы видеть. Оно ищет
нового  только  чтобы от него снова  скакнуть  к  новому. Для  заботы  этого
видения дело  идет  не о  постижении и не  о знающем  бытии в истине,  но  о
возможностях   забыться   в   мире.   Оттого   любопытство   характеризуется
специфическим  непребыванием при ближайшем. Оно поэтому и ищет не праздности
созерцательного пребывания, но  непокоя  и  возбуждения через вечно  новое и
смену   встречающего.   В   своем  непребывании  любопытство   озабочивается
постоянной возможностью  рассеяния. Любопытство не  имеет  ничего  общего  с
удивленным  созерцанием   сущего,  с  Qau^oc^eiv,  оно  не  стремится  через
удивление быть введенным в непонимание, но оно озабочивается знанием, однако
исключительно  для  сведения.  Оба  конститутивных  для  любопытства момента
непребывания  в озаботившем окружающем мире и рассеяния в новых возможностях
фундируют третью сущностную черту этого феномена, которую
мы  именуем   безместностью.  Любопытство  повсюду  и   нигде.   Этот  модус
бытия-в-мире обнаруживает еще новый  способ бытия повседневного присутствия,
в котором оно себя постоянно выкорчевывает.
     Толки  правят  и  путями любопытства,  они говорят, что  человек должен
прочесть и увидеть.  Повсюду-и-нигде-бытие любопытства вверено  толкам.  Оба
эти  модуса  повседневного   бытия  речи   и  смотрения  в  своей  тенденции
выкорчевывания не только наличны  друг  рядом с другом, но  один способ быть
увлекает  другой  с собою. Любопытство, для которого нет  ничего  закрытого,
толки,  для  которых ничего  не остается непонятым, выдают  себе,  т.е.  так
сущему присутствию ручательство предположительно подлинной "живой  жизни". С
этой предположительностью однако  кажет себя третий феномен, характеризующий
разомкнутость повседневного присутствия.


     § 37. Двусмысленность

     Когда   в  повседневном  бытии-друг-с-другом  встречает  подобное,  что
всякому доступно и о  чем  всякий может сказать всякое, скоро становится уже
не   решить,   что  разомкнуто  в   подлинном   понимании  и  что  нет.  Эта
двусмысленность  распространяется не  только  на мир,  но равным  образом на
бытие-с-другими как таковое, даже на бытие присутствия к самому себе.
     Все выглядит так, словно подлинно понято, схвачено и проговорено,  а по
сути все же нет, или выглядит не так, а  по  сути все же да. Двусмысленность
касается не только распоряжения и манипулирования доступным для употребления
и  пользования, но она утвердилась уже в понимании  как  способности быть, в
способе  набрасывания  и задания возможностей присутствия. Не только  всякий
знает  и  обговаривает  то, что  предлежит  и  предносится,  но всякий умеет
говорить уже и о том, что только должно произойти, что еще  не предлежит, но
"собственно"  должно делаться. Всякий всегда уже заранее угадал и  учуял то,
что  другие  тоже угадывают  и  чуют.  Это  пронюхивание  чутьем,  а  именно
понаслышке из разговоров - кто по-настоящему "взял след", о том не  говорит,
-   есть  коварнейший  способ,  каким  двусмысленность   задает  возможности
присутствию, чтобы уже и задушить их в их силе.
     А  именно,  если, положим,  то,  что  люди  угадывали и чуяли,  однажды
действительно   претворится  в   дело,  то   двусмысленность  как   раз  уже
позаботилась о том,  чтобы интерес к  реализованной веши
тотчас же угас.  Этот  интерес имеется ведь только  в  образе любопытства  и
толков, пока  дана  возможность необязывающего лишь-со-учуяния. Событие-при.
когда люди  и пока люди чуют след, отказывает в следовании, когда  наступает
реализация чаемого. Ибо с  нею присутствие так или иначе  отброшено  назад к
самому себе. Толки и любопытство теряют свою власть. И зато уж они мстят  за
себя. Перед лицом осуществления того, что люди со-чуяли, толки тут как тут с
утверждением: это мы тоже могли бы сделать, ибо - мы это ведь все-таки  тоже
чуяли. Толки в итоге  даже раздражаются, что то, что  они  чуяли и постоянно
требовали, теперь  действительно делается.  Ведь у  них  же этим  отбирается
повод чуять дальше.
     Поскольку  однако   время  присутствия,  мобилизованного   в   молчании
осуществления  и  настоящего провала, какое-то  другое, в глазах публичности
существенно более медленное чем время толков, которые "не отстают от жизни",
эти  толки  давно  достигли  чего-то другого,  всякий  раз  новейшего. Ранее
ощущавшееся и наконец осуществленное пришло в виду новейшего слишком поздно.
Толки  и  любопытство заботятся в их двусмысленности о том, чтобы подлинно и
заново  совершаемое  при  его  выступлении  для  публичности  устарело.  Оно
способно  высвободиться в своих позитивных возможностях только потом,  когда
заглушающие толки станут недейственны и "всеобщий" интерес отомрет.
     Двусмысленность публичной истолкованности
выдает  забегающее  вперед   проговаривание   и  любопытствующее  чутье   за
собственно  совершающееся  и  ставит  на  осуществлении  и  действии  печать
запоздалости  и  иррелевантности.  У  людей  поэтому  понимание  присутствия
постоянно  обознается в своих проектах относительно аутентичных возможностей
бытия.   Двусмысленно  присутствие  всегда   "вот",  т.е.  в  той  публичной
разомкнутости  бытия-друг-с-другом,  где  самые   громкие  толки   и   самое
находчивое  любопытство   держат  "дело"  на  мази,  там,   где  повседневно
происходит все и по сути ничего.
     Эта двусмысленность подбрасывает любопытству всегда то, что оно ищет, и
придает толкам видимость, будто в них все решается.
     Этот бытийный  способ разомкнутости  бытия-в-мире пронизывает однако  и
бытие-друг-с-другом как такое.  Другой ближайше "присутствует" из того,  что
люди о нем слышали, о нем говорят  и  знают.  В промежутках  между  исходным
бытием-друг-с-другом вдвигаются как ближайшее толки. Всякий главное дело  и прежде всего следит за другим, как он себя поведет, что на
это скажет. Бытие-друг-с-другом  в  людях есть сплошь да рядом не замкнутое,
безразличное    друг-рядом-с-другом,    но    напряженное,     двусмысленное
друг-за-другом-слежение,  тайный взаимоперехват.  Под  маской  друг-за-друга
разыгрывается друг-против-друга.
     Притом  надо  заметить,  что  двусмысленность  возникает  вовсе  не  от
специального намерения исказить  и  извратить,  что  она не вызвана  впервые
каким-то отдельным  присутствием.  Она  лежит уже в  бытии-друг-с-другом как
брошенном бытии-друг-с-другом в одном мире. Но публично  она потаена, и люди
будут  всегда  противиться  тому, чтобы эта  интерпретация  бытийного образа
истолкованности  людей попала  в  точку.  Было  бы  недоразумением,  пожелай
экспликация этих феноменов подтвердить себя через согласие людей.
     Феномены толков, любопытства  и  двусмысленности  были выставлены таким
образом, что между ними самими намечается уже какая-то бытийная взаимосвязь.
Способ     бытия    этой     взаимосвязи     надлежит    теперь     схватить
экзистенциально-онтологически.  Основообраз  бытия  повседневности  надлежит
понять теперь в горизонте добытых до сих пор бытийных структур присутствия.

     §   38.   Падение   и
брошенность

     Толки,  любопытство   и  двусмысленность  характеризуют  способ,  каким
присутствие есть вседневно свое "вот", разомкнутость бытия-в-мире. Эти черты
как  экзистенциальные  определения  не   наличествуют  в   присутствии,  они
со-ставляют  его  бытие.  В  них  и  в  их  бытийной  взаимосвязи обнажается
основообраз    бытия     повседневности,     который     мы    именуем    падением присутствия.
     Этот  титул, не выражающий никакой негативной оценки, призван означать:
присутствие ближайшим  образом и большей частью  существует при  озаботившем
"мире".  Это   растворение  в  бытии  при...   имеет  чаше  всего   характер
потерянности в публичности людей. Присутствие от себя самого как собственной
способности-быть-самостью  ближайшим  образом  всегда уже  отпало и  упало в
"мир".  Упадшесть в  "мир"  подразумевает растворение в бытии-друг-с-другом,
насколько  последнее ведомо толками, любопытством и двусмысленностью. Что мы
называли           несобственностью           присутствия, получит теперь через интерпретацию этого
падения  более  строгое определение. Не- и вне-собственное никоим образом не
означает однако  "собственно не", как  если  бы присутствие с этим  бытийным
модусом вообще теряло свое бытие. Несобственность настолько не подразумевает
ничего подобного  уже-не-бытию-в-мире, что составляет как раз  отличительное
бытие-в-мире, полностью захваченное "миром" и соприсутствием других в людях.
Не-самим-собой-бытие   функционирует   как  позитивная  возможность  сущего,
которое по своей сути озабочиваясь  растворяется в мире. Такое не-бытие надо
понимать  как ближайший присутствию способ быть, в каком оно  большей частью
держится.
     Падение присутствия  нельзя поэтому брать и как "грехопадение" из более
чистого и  высшего  "прасостояния".  О том мы не  только онтически не  имеем
никакого опыта, но и онтологически никаких  возможностей  и путеводных нитей
интерпретации.
     От себя самого как фактичного бытия-в-мире присутствие как падающее уже
отпало;  и падает  оно  не на  чем-то сущем,  с каким  сталкивается  или нет
впервые лишь  в  ходе  своего  бытия, но  на мире, который сам к  его  бытию
принадлежит. Падение есть экзистенциальное определение самого присутствия  и
ничего не высказывает о нем как наличном, о наличных отношениях к сущему, от
которого  оно  "происходит",  или  к  сущему,  с  которым  позднее  вошло  в
соmmercium.
     Онтологически-экзистенциальная  структура  падения была бы также  криво
понята,  захоти  кто придать ей  смысл  дурного  и прискорбного  онтического
свойства,   допускающего   возможно  преодоление   на  продвинутых   стадиях
человеческой культуры
     При  первом  указании на бытие-в-мире как основоустройство присутствия,
равно  и  при характеристике  его  конститутивных  структурных  моментов  за
анализом этого бытийного устройства образ его бытия оставался без  внимания.
Правда,  были  описаны  основные  виды  бытия-в, озабочение  и заботливость.
Вопрос о повседневном бытийном образе этих способов быть остался неразобран.
Также  обнаружилось,  что  бытие-в есть  что угодно  только  не  лишь
созерцающее  или деятельное противостояние, т.е. совместное наличествование,
субъекта  и объекта. Тем  не менее  неизбежно  оставалась  видимость,  будто
бытие-в-мире   функционирует    как   жесткий   каркас,    внутри   которого
развертываются возможные подходы  присутствия  к своему миру,  не затрагивая
бытийно  сам  "каркас".  Этот  предположительный  "каркас"  однако  сам тоже
составляет   бытийный   способ  присутствия.   Экзистенциальный   модус   бытия-в-мире документируется в феномене падения.
     Толки размыкают присутствию понимающее бытие к его  миру, к  другим и к
нему  самому,  однако  так,  что  это  бытие к... имеет  модус беспочвенного
зависания. Любопытство размыкает все  и вся, но так, что бытие-в оказывается
везде  и  нигде.  Двусмысленность не  утаивает  от понятливости  присутствия
ничего,  но  только  с  тем  чтобы   вогнать  бытие-в-мире  в  выкорчеванное
везде-и-нигде.
     С онтологическим прояснением проглядывающего в этих феноменах бытийного
образа  повседневного  бытия-в-мире  мы  впервые  добываем   экзистенциально
достаточное определение ОСНОВОУСТРОЙСТВА присутствия. Какую  структуру кажет
"динамика" падения.
     Толки с заключенной и них публичной истолкованностью конституируются  в
бытии-друг-с-другом. Как продукт, выделившийся из последнего, и для себя они
внутри мира не наличны. Столь же мало позволяют они выпарить себя до чего-то
"обобщенного", что, по сути  не принадлежа никому, есть "собственно" ничто и
"реально" имеет место только в говорящем  отдельном присутствии. "Толки есть
бытийный  образ  самого  бытия-друг-с-другом,  а  не  возникают только из-за
известных обстоятельств,  воздействующих на присутствие "извне". Если однако
присутствие  само в толках  и публичной истолкованности  подает  себе самому
возможность затеряться  в людях,  подпасть беспочвенности, то  этим сказано:
присутствие  готовит  себе самому постоянный соблазн  падения.  Бытие-в-мире
само по себе соблазнительно.
     Став таким образом уже сама себе искушением,  публичная истолкованность
фиксирует присутствие в его  падшести. Толки и двусмысленность, то, что  все
видано   и  все  понято,  создают  мнимость,  будто   такая  находящаяся   в
распоряжении и  господствующая разомкнутость присутствия способна обеспечить
ему  надежность,  аутентичность  и  полноту  всех  возможностей  его  бытия.
Самоуверенность и  решительность людей распространяют растущую ненуждаемость
в собственном расположенном понимании.  Мнимость людей, что они поддерживают
и ведут полную и подлинную "жизнь", вносит  в присутствие успокоенность, для
которой  все  состоит "в  лучшем порядке" и  которой распахнуты  все  двери.
Падающее бытие-в-мире, само себя соблазняя, вместе с тем самоуспокоительно.
     Это  успокоение в несобственном  бытии  подбивает однако не к застою  и
бездеятельности, но вгоняет  в безудержность  "занятий". Бытие-упавшим в  "мир" к какому-то покою теперь не приходит.
     Соблазнительное  успокоение   ускоряет  падение.   В  частном   аспекте
толкования присутствия теперь может возникнуть  мнение,  что понимание самых
чужих культур и  их  "синтез"  со своей  ведут  к полной и впервые  истинной
просвещенности  присутствия насчет  себя  самого. Искушенное  любопытство  и
беспокойное всезнание симулируют универсальную понятность присутствия. Но по
сути остается  не  определено  и  не  спрошено,  что  же собственно подлежит
пониманию; остается непонято,  что  понимание само есть умение быть, должное
высвободиться единственно в самом своем присутствии.  В  этом успокаивающем,
все  "понимающем"   сравнении  себя  со  всем,   присутствие  скатывается  к
отчуждению,  в  каком  от  него  таится самое  свое  умение  быть.  Падающее
бытие-в-мире как соблазнительно-успокаивающее вместе с тем отчуждающее.
     Это  отчуждение  опять  же  не  может однако  значить, что  присутствие
становится  от  самого  себя  фактически  оторвано;  напротив,  оно  вгоняет
присутствие  в   способ  бытия,  склонный  к  предельнейшему  "самоанализу",
искушающий  себя  во всех толковательных возможностях,  так что  являемые им
"характерологии"  и   "типологии"  сами   уже  становятся  необозримы.   Это
отчуждение, замыкающее от присутствия  его собственность и возможность, хотя
бы и  таковую  подлинного провала, не  вверяет его однако сущему, каким  оно
само  не является, но оттесняет  в его несобственность,  в  возможный способ
быть его  самого. Соблазняюще-успокаивающее  отчуждение  падения ведет в его
особой динамике к тому, что присутствие в себе самом запутывается.
     Выявленные феномены соблазна,  успокоения, отчуждения и самозапутывания
(путаности) характеризуют  специфический бытийный способ падения. Мы именуем
эту "динамику"  присутствия в  его  своем бытии  срывом.
Присутствие  срывается  из  него самого  в  него  само,  в  беспочвенность и
ничтожество несобственной повседневности. Этот срыв однако остается для него
публичной истолкованностью потаен, а именно так, что толкуется как "взлет" и
"конкретная жизнь".
     Род подвижности в людях при срыве в беспочвенность несобственного бытия
и  внутри  нее  постоянно  отрывает  понимание  от набрасывания  собственных
возможностей  и зарывает  его  в  успокоенную  мнимость всеобладания  соотв.
вседостижения. Этот  постоянный  отрыв  от  собственности  и  все же  всегда
инсценировка  таковой  заодно  с  вырванностью  в   люди
характеризуют динамику провала как вихрение.
     Падение не  только  экзистенциально  определяет бытие-в-мире.  Вихрение
обнаруживает вместе бросковый и подвижный характер брошенности, способной  в
расположении присутствия  навязывать  себя ему самому. Брошенность не только
не  "законченная эмпирия", но даже и не завершенный факт. К его  фактичности
принадлежит, что присутствие,  пока  оно есть  что оно  есть, оказывается  в
броске и втянуто в вихрение несобственности людей. Брошенность, в какой дает
себя  феноменально  увидеть  фактичность,  принадлежит  к  присутствию,  для
которого дело в его бытии идет  о самом этом бытии.  Присутствие экзистирует
фактично.
     Но  не проступил  ли  с этим показом падения  феномен,  говорящий прямо
против определения, каким была отмечена  формальная  идея экзистенции? Может
ли присутствие пониматься как сущее, в чьем бытии дело  идет об умении быть,
если это  сущее как  раз в своей повседневности  потеряло себя  и  "живет" в
падении прочь от себя? Падение в мир только тогда будет однако феноменальным
"доводом"  против  экзистенциальности  присутствия,  когда последнее  станут
вводить как изолированный Я-субъект, как точко-самость, прочь от которой оно
движется.  Тогда  мир  есть  объект.  Падение  в  него  тогда  онтологически
переинтерпретируется в наличие по способу  внутримирного  сущего. Но если мы
удержим за бытием  присутствия выявленное устройство бытия-в-мире, то станет
очевидно, что падение как бытийный модус этого  бытия-в представляет  скорее
важнейший довод за экзистенциальность присутствия. В падении  дело идет не о
чем другом как  об  умении-быть-в-мире,  хотя  и в  модусе  несобственности.
Присутствие   может  падать  только   потому  что  дело   для  него  идет  о
понимающе-расположенном  бытии-в-мире.  И  наоборот, собственно  экзистенция
есть не то, что парит над падающей обыденностью, но экзистенциально она есть
лишь модифицированное овладение последней.
     Феномен падения не дает и чего-то вроде "ночного  аспекта" присутствия,
онтически бывающего свойства, могущего послужить для восполнения безобидного
аспекта   этого   сущего.  Падение  разоблачает   сущностную  онтологическую
структуру самого присутствия, тем менее определяющую его ночной оборот,  что
ею конституируются все его дни в их обыденности.
     Экзистенциально-онтологическая   интерпретация   не   дает   потому   и
онтического суждения  о "порче человеческой натуры", не от  нехватки  нужных
доказательств, но поскольку ее проблематика лежит до всякого  высказывания о
порче  и  неиспорченности. Падение  есть  понятие  онтологической  динамики.
Онтического решения,  "погряз"  ли  человек  "в грехе", пребывает  в  status
corruptionis.  переходит  ли   в  status  integritatis   или  находится   на
промежуточной   стадии,   в   status   gratiae,   не   выносится.   Вера   и
"миро-воззрение" однако,  поскольку они так  или иначе высказываются и когда
они высказываются о присутствии как бытии-в-мире, должны  будут возвращаться
к  выявленным   экзистенциальным  структурам,  если  предполагать,  что   их
высказывания выдвигают одновременно заявку на концептуальную понятность.
     Ведущий  вопрос  этой главы был о бытии вот. Темой стала онтологическая
конституция разомкнутости,  сущностно принадлежащей к  присутствию. Ее бытие
конституируется в расположении, понимании и речи. Повседневный  способ бытия
разомкнутости  характеризуется через  толки, любопытство  и двусмысленность.
Сами  эти последние являют  динамику падения с сущностными чертами соблазна,
успокоения, отчуждения и запутанности.
     С этим анализом однако целое экзистенциального устройства присутствия в
главных   чертах    выявлено   и   достигнута    феноменальная   почва   для
"подытоживающей" интерпретации бытия присутствия как заботы.


     Шестая глава
     Забота как бытие присутствия


     § 39. Вопрос об исходной  целости  структурного
целого присутствия

     Бытие-в-мире  есть  исходно  и постоянно  целая структура. В предыдущих
главах  (I раздел  гл. 2-5) она была феноменально прояснена как целое и, все
на  той   же  основе,  в   ее   конститутивных   моментах.   Данный   в   начале  предобзор  целости этого
феномена утратил  теперь  пустоту  первого  общего  абриса.  Правда,  впредь
феноменальная  многосложность  устройства этого  структурного  целого  и его
повседневного  способа бытия может легко заслонить единый феноменологический
взгляд на целое как таковое. Такой взгляд должен однако оставаться тем более
свободным   и  поддерживаться  в   тем   более  надежной
готовности,  что сейчас  мы  поставим  вопрос,  к  которому стремится вообще
подготовительный      фундаментальный      анализ      присутствия:      как
экзистенциально-онтологически  определить  целость  выявленного структурного
целого?
     Присутствие  экзистирует  фактично. Спрошено об онтологическом единстве
экзистенциальности и фактичности,  соотв. о сущностной принадлежности этой к
той. Присутствие на основе  своего сущностно ему принадлежащего расположения
имеет способ  бытия,  в  котором оно поставлено перед самим собой  и открыто
себе  в своей  брошенности. Брошенность  же  есть
бытийный образ сущего, которое  всегда есть  сами его возможности, а  именно
так,  что  оно  понимает  себя  в  них  и  из  них  (на  них  себя  бросая).
Бытие-в-мире,  к  которому равноисходно  принадлежат  и  бытие подручного  и
со-бытие с  другими, есть всегда  ради самости  себя.  Но  самость ближайшим
образом и большей частью несобственна, человеко-самость. Бытие-в-мире всегда
уже  в  падении.  Средняя  повседневность  присутствия  может  поэтому  быть
определена  как  падающе-разомкнутое,  брошенно-бросающее бытие-в-мире,  для
которого в бытии  при "мире "и в событии с  другими дело  идет о  его  САМОМ
своем умении быть.
     Удастся ли схватить  это структурное целое повседневности присутствия в
его  целости? Даст ли бытие присутствия выявить себя в таком единстве, чтобы
из  него стала понятна сущностная равноисходность вскрытых структур вместе с
принадлежащими к ним экзистенциальными возможностями модификации? Имеется ли
способ  достичь  этого бытия  феноменально на  почве  теперешнего  состояния
экзистенциальной аналитики?
     Негативно  стоит вне вопроса: целость структурного  целого феноменально
недостижима через состраивание элементов.  Это потребовало  бы строительного
плана.  Бытие  присутствия,  онтологически  опорное  структурное  целое  как
таковое, делается доступно в  некоем  полном просмотре через это целое глядя
на  один  исходно  единый   феномен,  уже  лежащий  в  целом,  так   что  он
онтологически  фундирует  каждый  структурный  момент в  его  структуральной
возможности.   "Подытоживающая"   интерпретация   не   может   потому   быть
собирательной   сводкой   прежде   добытого.  Вопрос   об   экзистенциальной
основочерте  присутствия сущностно  отличен  от  вопроса  о  бытии чего-либо
наличного.  Повседневный   опыт  окружающего  мира,  оставаясь  онтически  и
онтологически направлен  на  внутримирное сущее, не может  онтически исходно
подать   присутствие  для  онтологического   анализа.  Равным   образом   никакому  имманентному  восприятию  переживаний  не  хватает
онтологически  достаточной   путеводной   нити.  С  другой   стороны,  бытие
присутствия нельзя дедуцировать из идеи человека. Возможно  ли из предыдущей
интерпретации присутствия вывести, какого онтически-онтологического  подхода
к нему оно само от себя требует как единственно адекватного?
     К   онтологической   структуре   присутствия    принадлежит    бытийная
понятливость. Существуя,  оно само  себе в своем  бытии  разомкнуто.  Способ
бытия  этой  разомкнутости  образуют  расположение  и  понимание. Есть ли  в
присутствии понимающее расположение,  в каком  оно особым образом разомкнуто
себе самому?
     Если   экзистенциальная    аналитика    присутствия    хочет    сберечь
принципиальную чистоту  своей фундаментально-онтологической  функции, то для
решения предварительной  задачи, выявления  бытия сущего, она должна  искать
одну из обширнейших  и  исходнейших возможностей размыкания, лежащих в самом
присутствии. Способ размыкания, каким присутствие  ставит себя  перед собой,
должен  быть  таков,  чтобы  в нем  оно  само  стало  доступно  в  известном
упрощении. Вместе с разомкнутым  в ней  структурная целость  искомого  бытия
должна тогда стихийно выйти на свет.
     Как одно такое удовлетворяющее методическим  требованиям расположение в
основу анализа кладется феномен ужаса. Разработка этого основорасположения и
онтологическая характеристика размыкаемого в  нем как такого отправляется от
феномена падения и отграничивает ужас от ранее анализированного родственного
феномена страха. Ужас как бытийная возможность присутствия вместе  с самим в
нем  размыкаемым  присутствием  дает феноменальную  почву  для эксплицитного
схватывания   исходной  бытийной   целости  присутствия.  Бытие   последнего
приоткрывается как забота. Онтологическая разработка этого экзистенциального
основофеномена  требует   отграничения  от  феноменов,   ближайшим   образом
напрашивающихся для  отождествления  с заботой. Подобные феномены суть воля,
желание, влечение и позыв. Забота  не может быть дедуцирована из них, потому
что они сами в ней фундированы.
     Онтологическая интерпретация присутствия как заботы  лежит, как  всякий
онтологический анализ вместе  с добытым в нем,  вдали  от того, что остается
доступно доонтологическому пониманию бытия или же онтическому знанию сущего.
Что  онтологически  познанное  обычному  рассудку  на  фоне  единственно  ему  онтически известного  чуждо, удивлять не должно. Тем не
менее уже и онтическая опора предпринятой здесь онтологической интерпретации
присутствия   qua  заботы   может   показаться  притянутой  и   теоретически
измысленной, совсем уж умалчивая о насильственности, какую могут усмотреть в
том, что традиционная и выверенная дефиниция человека оказывается исключена.
Отсюда нужда в доонтологическом подтверждении экзистенциальной интерпретации
присутствия  как заботы. Она лежит в том  свидетельстве, что присутствие уже
рано,  едва  высказавшись  о  самом  себе,  истолковало  себя,  пускай  лишь
доонтологически, как заботу (сига).
     Аналитика присутствия, пробивающаяся вперед вплоть до феномена  заботы,
призвана  подготовить фундаментально-онтологическую проблематику,  вопрос  о
смысле бытия  вообще. Чтобы  от  достигнутого направить взгляд отчетливо  на
это, за рамки особой задачи экзистенциально-априорной  антропологии,  должны
быть ретроспективно еще подробнее  схвачены  те феномены,  которые  стоят  в
теснейшей   взаимосвязи   с   ведущим   бытийным  вопросом.   Это  во-первых
эксплицированные   до  сих   пор  модусы   бытия:  подручность,  наличность,
определяющие внутримирное сущее неприсутствиеразмерного характера. Поскольку
до сих пор онтологическая проблематика понимала бытие прежде всего в  смысле
наличности  ("реальность", "мировая"  действительность), а бытие присутствия
оставалось  онтологически  неопределенно,  требуется  разбор  онтологической
взаимосвязи  заботы, мирности,  подручности  и наличности  (реальности). Это
ведет к более строгому определению понятия реальности в контексте обсуждения
ориентированных  на эту  идею теоретико-познавательных  постановок вопроса в
реализме и идеализме.
     Сущее  есть  независимо  от  опыта,  знания  и  постижения, какими  оно
размыкается,  открывается   и  определяется.  Но  бытие   "есть"   только  в
понимании сущего,  к  чьему  бытию принадлежит  нечто  такое как
бытийная понятливость. Бытие  может поэтому  не быть концептуализировано, но
никогда - совершенно не понято. В онтологической  проблематике издавна бытие
и истину сводили вместе, хотя не отождествляли. Это  свидетельствует, хотя в
исходных  основаниях  возможно  потаенно,  о необходимой взаимосвязи бытия и
понятности.   Для   достаточной  подготовки  бытийного   вопроса
требуется поэтому онтологическое прояснение феномена  истины. Оно проводится
ближайшим образом на почве  того, чего предшествующая интерпретация достигла
с   феноменами    разомкнутости    и    раскрытости,   толкования    и    высказывания.
     Заключение подготовительного фундаментального анализа присутствия имеет
соответственно   темой:   основорасположение    ужаса    как   отличительная
разомкнутость  присутствия (§  40),  бытие присутствия  как забота  (§  41),
подтверждение  экзистенциальной  интерпретации  присутствия  как  заботы  из
доонтологического самоистолкования присутствия (§ 42), присутствие, мирность
и реальность (§ 43), присутствие, разомкнутость и истина (§ 44).

     § 40. Основорасположение
ужаса как отличительная разомкнутость присутствия

     Одна   бытийная   возможность  присутствия  призвана  дать   онтическую
"отмычку" к нему самому как  сущему. Отмычка возможна только в принадлежащей
к присутствию разомкнутости,  основанной в расположении и понимании.  Почему
ужас есть отличительное расположение? Как присутствие  через само свое бытие
встает  в  нем  перед самим собой,  так что  феноменологически разомкнутое в
ужасе сущее как такое можно определить в его бытии,  соотв. это  определение
удовлетворительно подготовить?
     В  намерении  пробиться  к  бытию  целости  структурного  целого  будем
отправляться  от   проведенного  напоследок   конкретного  анализа  падения.
Растворение в людях и при озаботившем "мире" обнажает нечто подобное бегству
присутствия  от самого себя как умения  быть собственно собой.  Этот феномен
бегства  присутствия  от  самого себя  и своей  собственности кажется однако
все-таки наименее приспособлен служить феноменальной почвой для последующего
разыскания.  В этом бегстве присутствие  ведь как раз не  ставит себя  перед
самим  собой.  Отшатывание ведет  по  самому своему ходу  падения  прочь  от
присутствия.  Но  при  подобных  феноменах  разыскание  должно  остерегаться
смешения          онтически-экзистентной           характеристики          с
онтологически-экзистенциальной  интерпретацией, соотв. упущения заложенных в
первой позитивных феноменальных оснований для второй.
     Экзистентно  собственность  самобытия  правда  замкнута и  оттеснена  в
падении, но эта замкнутость есть  лишь привация  разомкнутости, феноменально
обнажающейся в том, что бегство присутствия  есть бегство  от него самого. В
от-чего  бегства  присутствие идет прямо  "за"  собой.  Лишь  поскольку  оно
онтологически по существу через ему принадлежащую разомкнутость вообще поставлено перед самим собой, оно может бежать от себя.
     В этом падающем отшатывании от-чего бегства разумеется не осмыслено, да
даже и не испытано в обращении к  нему. Но конечно в отшатывании от него оно
есть  разомкнуто  "вот".  Экзистентно-онтическое  отшатывание  на  основании
своего    характера    разомкнутости     дает    феноменально    возможность
экзистенциально-онтологически  схватить  это от-чего  бегства  как  таковое.
Внутри онтического "прочь  от", лежащего в отшатывании, это от-чего  бегства
может быть  в  феноменологически интерпретирующем  "расшатывании"  понято  и
доведено до осмысления.
     Поэтому ориентация анализа на феномен падения не обречена в принципе на
бесперспективность,  если  пытается   онтологически   разведать   что-то   о
размыкаемом  в нем  присутствии.  Напротив  - интерпретация именно тут всего
менее подвержена искусственному  самоосмыслению присутствия.  Она  выполняет
только  экспликацию  того,  что  онтически  разомкнуто  самим  присутствием.
Возможность в интерпретирующем сопутствии и следовании внутри расположенного
понимания пробиться к бытию присутствия тем более возрастает, - чем исходное
феномен, методически служащий в качестве размыкающего расположения. Что ужас
подобное предоставляет, есть пока некая заявка.
     Для анализа ужаса  мы не  совсем  неподготовлены. Правда,  остается еще
темным, как он онтологически взаимосвязан со страхом.  Феноменальное родство
явно  существует.  Признаком  тому факт,  что  оба  феномена  большей частью
остаются  не  разделены и  ужасом обозначают то, что оказывается  страхом, а
страхом именуют то, что  имеет характер ужаса. Мы  попытаемся шаг  за  шагом
пробраться к феномену ужаса.
     Падение присутствия в люди и озаботивший "мир" мы назвали "бегством" от
самого  себя. Но  не  всякое уклонение  от...,  не  всякое отшатывание от...
обязательно бегство. Фундированное в страхе уклонение от того, что размыкает
страх,  от  угрожающего,  имеет  характер бегства. Интерпретация страха  как
расположения показала:
     от-чего страха  есть  всегда  внутримирное,  из  определенной  области,
близящееся  в  близи,  вредоносное  сущее,  способное  миновать.  В  падении
присутствие отшатывается от  самого  себя. От-чего  этого  уклонения  должно
вообще-то иметь  характер угрозы; но тут оно  сущее  одного бытийного рода с
уклоняющимся  сущим,  само присутствие.  От-чего  этого  уклонения  не может
ощущаться как "страшное",  поскольку такое встречает всегда как внутримирное
сущее.  Угроза,  единственно могущая  быть  "страшной"  и
открываемая в страхе, приходит всегда от внутримирного сущего.
     Отшатывание падения не есть поэтому тоже бегство, фундированное страхом
перед  внутримирным  сущим. Характер  так  обоснованного  бегства  тем менее
подходит  этому  отшатыванию,  что  оно именно повертывается к внутримирному
сущему как  растворение в нем. Отшатывание  падения основано скорее в ужасе,
который со своей стороны впервые делает возможным страх.
     Для понятности речи о падающем бегстве присутствия от  себя самого надо
восстановить  в  памяти  бытие-в-мире  как  основоустройство  этого  сущего.
От-чего ужаса  есть бытие-в-мире как  таковое.  Каково феноменальное отличие
между  тем, от чего  ужасается ужас, и тем, от чего страшится страх? От-чего
ужаса не есть внутримирное сущее. Поэтому с ним  по  его
сути  невозможно  никакое  имение-дела.  Угроза  не  имеет  характера  некой
определенной  вредоносности,  задевающей  угрожаемое  в определенном аспекте
какой-то  особенной фактичной  возможности  быть. От-чего  ужаса  совершенно
неопределенно. Эта неопределенность не только оставляет фактично нерешенным,
какое внутримирное сущее угрожает, но говорит, что вообще внутримирное сущее
тут не "релевантно". Ничто из того, что подручно или налично внутри мира, не
функционирует  как  то,  перед  чем ужасается  ужас.  Внутримирно  раскрытая
целость  имения-дела с наличным и подручным  как таковая вообще не при  чем.
Она вся в  себе проседает. Мир имеет характер полной незначимости.  В  ужасе
встречает не то или это, с чем как угрожающим могло бы иметься-дело.
     Оттого  ужас и не  "видит" определенного  "тут" и  "там",  откуда  сюда
близится угрожающее. Что угрожающее нигде, характерно для от-чего ужаса.  Он
"не знает",  что это  такое, перед чем он ужасается. "Нигде" однако означает
не  ничто,  но  тут лежит  область  вообще,  разомкнутость  мира вообще  для
сущностно  пространственного  бытия-в.   Угрожающее  потому   и   не   может
приблизиться  сюда по  определенному  направлению  внутри близости,  оно уже
"вот" -  и все же нигде, оно так близко, что теснит и перебивает дыхание - и
все же нигде.
     В от-чего ужаса  его  "ничто и  нигде"  выходит  наружу.  Наседание  внутримирного ничто  и нигде  феноменально означает: от-чего
ужаса есть мир как таковой. Полная незначимость, возвещающая о  себе в ничто
и нигде,  не означает мироотсутствия, но говорит, что внутримирно сущее само
по себе настолько  полностью иррелевантно,  что  на основе этой незначимости
всего внутримирного единственно только мир уже наседает в своей мирности.
     Теснящее есть не то или это, но также не все наличное вместе как сумма,
а возможность подручного вообще,  т.е. сам мир. Когда ужас улегся, обыденная
речь обыкновенно говорит: "что собственно было? ничего". Эта  речь онтически
угадывает  по сути то, что тут было. Обыденная  речь погружена  в озабочение
подручным  и  проговаривание его. Перед чем  ужасается  ужас, есть ничто  из
внутримирного  подручного. Но  это  ничто  подручного, единственно  понятное
повседневной  усматривающей  речи,  вовсе  не  есть тотальное  ничто.  Ничто
подручности коренится в исходнейшем  "нечто",  в мире. Последний
однако   принадлежит   онтологически   по  сути   к  бытию  присутствия  как
бытию-в-мире. Если соответственно  в качестве от-чего ужаса выступает ничто,
т.е. мир как таковой,  то этим  сказано: перед чем ужасается ужас, есть само
бытие-в-мире. 
     Захваченность ужасом размыкает исходно и прямо мир как мир. Не сначала,
скажем  через  размышление, отвлекаются  от  внутримирно сущего и мыслят уже
только  мир,  перед  которым  потом возникает ужас,  но  ужасом как  модусом
расположенности  впервые только  и  разомкнут  мир  как мир.  Это  однако не
означает, что в ужасе мирность мира осмысливается.
     Ужас  есть не только ужас от..., но как расположение  одновременно ужас
за... То,  за что берет  ужас, не  есть  некая определенная  манера  бытия и
возможность присутствия. Угроза ведь сама неопределенна  и потому неспособна
угрожающе вторгнуться в ту или эту фактично конкретную бытийную способность.
За что берет  ужас, есть  само бытие-в-мире. В ужасе то, что было подручно в
окружающем мире,  вообще  внутримирно сущее, тонет.  "Мир" неспособен ничего
больше предложить, как и соприсутствие других. Ужас отнимает таким образом у
присутствия  возможность   падая  понимать  себя   из  "мира"  и   публичной
истолкованности. Он отбрасывает присутствие назад к тому, за что берет ужас,
к его  собственной способности-быть-в-мире. Ужас уединяет  присутствие в его
наиболее  своем  бытии-в-мире,  которое  в  качестве  понимающего  сущностно
бросает  себя  на  свои  возможности.  С   за-что  ужаса
присутствие разомкнуто ужасом  как бытие-возможным, а именно как то, чем оно
способно быть единственно от себя самого как уединенного в одиночестве.
     Ужас  обнажает в присутствии  бытие  к наиболее своей способности быть,
т.е. освобожденность для свободы избрания и выбора себя  самого. Ужас ставит
присутствие   перед   его   освобожденностью
для.. (propensio in...) собственности  его  бытия как возможности, какая
оно  всегда уже есть. Это бытие однако есть вместе то,  которому присутствие
вверено как бытие-в-мире.
     То, за что ужасается ужас, приоткрывается как то, от чего он ужасается:
бытие-в-мире. Тождество от-чего ужаса и его за-что  распространяется даже на
само  состояние  ужаса.  Ибо  последнее   есть   как  расположение  один  из
основообразов   бытия-в-мире.   Экзистенциальное  тождество   размыкания   с
разомкнутым, а именно такое, что в последнем разомкнут  мир как мир, бытие-в
как  уединенная, чистая,  брошенная  способность  быть, делает ясным, что  с
феноменом  ужаса  темой  интерпретации   стало  отличительное  расположение.
Тревога  уединяет  и  тем  размыкает  присутствие  как  "solus  ipse".  Этот
экзистенциальный "солипсизм"  однако  настолько  не  переносит изолированную
субъекто-вещь в безобидную пустоту безмирного бывания,  что наоборот как раз
ставит присутствие в экстремальном  смысле  перед его миром как  миром и тем
самым его самого - перед ним самим как бытием-в-мире.
     Что ужас как основорасположение размыкает названным образом, тому опять
непредвзятейшим свидетельством повседневное  толкование  присутствия и речь.
Расположение,  было сказано выше, показывает, "как оно" человеку. В  "ужасе"
ему "жутко". Здесь выражается ближайшим образом своеобычная неопределенность
того,  при чем присутствие  находит себя в ужасе: ничего  и нигде.  Жуть тут
подразумевает однако вместе с тем бытие-не-по-себе. При первом феноменальном
показе основоустройства присутствия  и  прояснении экзистенциального  смысла
бытия-в,  отличающегося  от  категориального   значения  "внутриположности",
бытие-в  определялось  как  обитание  при...,  освоенность
с... Эта черта  бытия-в  была  потом  конкретнее  продемонстрирована
через  повседневную публичность людей, вносящих успокоенную самоуверенность,
некую  само  собой  разумеющуюся "освоенность" в среднюю
повседневность   присутствия.  Ужас,  напротив,
извлекает  присутствие   назад  из  его  падающего  растворения  в   "мире".
Повседневная  свойскость подрывается.  Присутствие уединено, причем однако в
качестве   бытия-в-мире.   Бытие-в   входит   в   экзистенциальный   "модус"
несвойскости. Ничего другого речь о  "не-по-себе "
не подразумевает.
     Теперь  становится  феноменально  видно, от  чего бежит падение как  бегство. Не от внутримирного сущего, но именно  к
нему  как  сущему,  при котором  озабоченность,  теряясь в  людях,  способна
держаться успокоенной свойскости. Падающее бегство в  свойскость публичности
есть  бегство  от  не-по-себе,  т.е.  от  жути,  лежащей в  присутствии  как
брошенном,  себе  самому  в  своем бытии  вверенном бытии-в-мире.  Эта  жуть
постоянно  настигает присутствие  и  грозит,  пускай  неявно,  его обыденной
затерянности  в  людях.  Эта  угроза  фактично  может  сочетаться  с  полной
уверенностью  и  беспроблемностью  повседневного  озабочения.   Ужас   может
проснуться в безобиднейших ситуациях. Не требуется даже и темноты, в которой
человеку обычно чаще делается жутко. В темноте подчеркнутым образом "ничего"
не видно, хотя как раз мир все еще и настойчивее есть в своем "вот ".
     Если  мы экзистенциально-онтологически интерпретируем  жуть присутствия
как угрозу, задевающую  само  присутствие  из  него  же самого, то  этим  не
утверждается, что  в фактическом  ужасе  жуть всегда  уже  в этом  смысле  и
понята. Повседневный способ,  каким ее  не-по-себе понимается  присутствием,
есть  падающее отшатывание,  "гасящее" ту  несвойскость.  Обыденность  этого
бегства   феноменально   показывает   однако:   к   сущностному   устройству
присутствующего  бытия-в-мире,   в  качестве  экзистенциального  никогда  не
наличному, но  существующему по себе всегда в модусе фактичного присутствия,
т.е.    расположения,     принадлежит    как    основорасположение     ужас.
Успокоенно-освоившееся   бытие-в-мире  есть  модус   жути  присутствия,   не
наоборот.   Не-по-себе   экзистенциально-онтологически   следует
принимать за более исходный феномен.
     И  лишь  поскольку ужас  подспудно всегда уже  определяет бытие-в-мире,
последнее  как   расположенно-озаботившееся   бытие   при  "мире"   способно
страшиться. Страх есть упавший  в мир, несобственный и от себя самого как таковой потаенный ужас.
     Фактично  ведь  настроение жути и  остается большей частью  Экзистентно
непонятым.  "Собственный"   ужас  кроме  того  при   господстве   падения  и
публичности редок. Часто ужас  обусловлен "физиологически". Этот факт есть в
его фактичности онтологическая проблема, не только  в аспекте его онтической
причинности и формы протекания. Физиологическое возбуждение ужаса становится
возможно лишь  поскольку присутствие  ужасается в  основании своего  бытия [
Страх  благочестивый (и  страх)  рабский.  О восьмидесяти трех разнообразных
вопросах, вопр. 33: о страхе,  вопр. 34: то же ли самое любить, что не иметь
страха, вопр. 35: что такое любить.].
     Еще  более редки  чем  экзистентный  факт  собственного  ужаса  попытки
интерпретировать      этот      феномен       в      его      принципиальной
экзистенциально-онтологической  конституции и функции.  Основания для  этого
лежат  отчасти  в  пренебрежении  экзистенциальной  аналитикой   присутствия
вообще,  особенно  же  в  игнорировании  феномена расположения.  Фактическая
редкость феномена ужаса не может однако лишить его пригодности исполнять для
экзистенциальной аналитики  принципиальную  методическую  функцию.  Напротив
редкость  феномена  есть  показатель того, что  присутствие, которое большей
частью из-за общедоступной истолкованности людей  остается себе самому в его
собственности скрыто, в этом основорасположении становится в исходном смысле
способно к разомкнутости.
     Правда, к  сути всякого расположения принадлежит размыкать  всякий  раз
полное бытие-в-мире по всем его конститутивным моментам (мир, бытие-в, самость).  Но   в  ужасе   лежит   возможность   отличительного
размыкания, поскольку он уединяет. Это одиночество возвращает присутствие из
его падения и показывает ему собственность и несобственность как возможности
его    бытия.   Эти    основовозможности   присутствия,    которое    всегда
мое,  кажут  себя  в  ужасе  словно на самих себе,  незаслоненно
внутримирным  сущим,  за  которое  присутствие  ближайшим  образом  и обычно
цепляется.
     В  каком  смысле  с этой экзистенциальной  интерпретацией ужаса  добыта
феноменальная  почва  для  ответа   на  ведущий  вопрос   о   бытии  целости
структурного целого присутствия?

     §  41. Бытие  присутствия
как забота

     В  намерении  онтологически схватить  целость  структурного  целого  мы
должны  ближайше  спросить:  способен ли феномен ужаса  и разомкнутое в  нем
феноменально равноисходно дать целое присутствия так, - чтобы взгляд, ищущий
целое, мог этой данностью удовлетвориться? Совокупный состав  заключенного в
ней допускает свою  регистрацию через формальное перечисление: захваченность
ужасом  есть  как  расположение  способ  бытия-в-мире;  от-чего  ужаса  есть
брошенное бытие-в-мире; за-что ужаса есть умение-быть-в-мире. Полный феномен
ужаса   соответственно   показывает   присутствие   фактично   экзистирующим
бытием-в-мире.  Фундаментальные  онтологические  черты   этого  сущего  суть
экзистенциальность, фактичность и падение. Эти экзистенциальные  определения
не принадлежат как  фрагменты к  некоему составу, в котором  временами может
чего-то  не хватать, но их  плетет исходная взаимосвязь,  создающая  искомую
целость  структурного  целого.  В  единстве  названных бытийных  определений
присутствия  его  бытие как  такое  становится  онтологически  уловимо.  Как
характеризовать само это единство?
     Присутствие есть сущее, для которого в его бытии речь идет о самом этом
бытии.  Это "идет  о..."  прояснилось  в  бытийном  устройстве понимания как
самонабрасывающего бытия  к своей  способности быть. Последняя есть то, ради
чего присутствие  всегда есть, как оно есть.  Присутствие в его бытии всегда
уже сопоставило себя с возможностью себя самого. Бытие-свободным  для  самой
своей   способности   быть  и  с  нею   для   возможности  собственности   и
несобственности  кажет себя в исходной,  стихийной конкретности  в ужасе. Но
бытие к  самой  своей способности быть  однако  онтологически говорит: присутствие в его бытии всегда уже есть вперед себя самого.
     Присутствие всегда уже "хватает через себя", не как отношение к другому
сущему, какое оно не есть, но как бытие к умению  быть, какое есть оно само.
Эту бытийную структуру  сущностного "речь идет о..."  мы схватываем  как  вперед-себя-бытие присутствия.
     Эта  структура  затрагивает  опять  же  целое   устройства  присутствия
Вперед-себя-бытие  означает  не  что-то   вроде  изолированной  тенденции  в
безмирном  "субъекте",  но  характеризует  бытие-в-мире.  К  последнему   же
принадлежит, что оно, вверенное самому себе, всегда уже брошено в некий мир.
Оставленность присутствия  на  самого себя  кажет себя  исходно конкретно  в
ужасе.      Бытие-вперед-себя       означает,       схваченное       полнее:
вперед-себя-в-уже-бытии-в-некоем-мире.   Коль  скоро  эта  сущностно  единая
структура  феноменально  увидена,  проясняется также  выявленное  ранее  при
анализе   мирности.    Там   получилось:    целое   отсыланий    значимости,
конституирующей мирность, "фиксировано" в том или ином ради-чего.  Сцепление
целого  отсылок,  многосложных связей "для-того-чтобы",  с  тем, о  чем  для
присутствия идет речь, не означает спайки наличного "мира" объектов в одно с
субъектом.  Это  есть   наоборот  феноменальное  выражение   исходно  целого
устройства  присутствия,  чья  целость  теперь  эксплицитно  выявляется  как
вперед-себя-в-уже-бытии-в... Повернув иначе: экзистирование всегда фактично.
Экзистенциальность сущностно определена фактичностью.
     И опять же: фактичное экзистирование присутствия есть  не только вообще
и  индифферентно  брошенная способность-быть-в-мире,  но  оно всегда  уже  и
растворилось  в озаботившем  мире. В  этом распадающемся бытии при... дает о
себе знать,  явно или  нет,  понятно  или  нет, бегство  от жути, которая  с
латентным страхом остается  большей частью  скрыта,  ибо  публичность  людей
подавляет  всякую несвойскость. Во вперед-себя-уже-бытии-в-мире заключено по
сути и падающее бытие при озаботившем внутримирном подручном.
     Формально-экзистенциальная целость онтологического структурного  целого
присутствия  должна  поэтому  быть схвачена  в  следующей  структуре:  бытие
присутствия   означает:   вперед-себя-уже-бытие-в-(мире)    как    бытие-при
(внутримирно  встречном  сущем). Этим бытием заполняется значение  титула забота,                употребляемого                чисто
онтологически-экзистенциально. Исключена из этого значения  остается  всякая
онтически  взятая бытийная тенденция, как  озабоченность,
соотв. беззаботность.
     Поскольку бытие-в-мире есть в своей сути забота, постольку в предыдущих
анализах  бытие при подручном могло быть охвачено как озабочение, а  бытие с
внутримирно встречающим событием других как заботливость. Бытие-при...  есть
озабочение  потому,  что  оно  как  способ  бытия-в  определяется  через его
основоструктуру,    заботу.    Забота   характеризует   не    где-то    лишь
экзистенциальность,  отрешенную  от  фактичности и  падения,  но  охватывает
единство  этих  бытийных  определений. Забота поэтому  не  имеет  первично и
исключительно в  виду и изолированного  отношения Я к самому себе. Выражение
"забота о  себе  самом по аналогии с озабочением  и  заботливостью,  было бы
тавтологией. Забота  не может предполагать  особого отношения к самости, ибо
та  онтологически  уже характеризуется  через вперед-себя-бытие;  а  в  этом
определении соположены оба других структурных момента заботы, уже-бытие-в...
и бытие- при...
     В  бытии-вперед-себя  как  бытии  к своему  особому умению  быть  лежит
экзистенциально-онтологическое условие возможности  свободы  для собственных
экзистентных возможностей. Умение быть есть то, ради чего присутствие всегда
есть как оно  фактично есть. Но, поскольку это бытие-к-способности-быть само
определено  свободой, присутствие может  к  своим возможностям относиться  и
безвольно,  может  быть  несобственным и фактично  сначала  и  обычно  таким
способом  и  есть.  Собственное  ради-чего  остается  несхваченным, набросок
своего особого умения-быть отдан распоряжению людей. В бытии-вперед-себя это
"себя" всегда значит самость в смысле человеко-самости. И  в несобственности
присутствие остается  по  сути  вперед-себя, равно  как  в  падении  бегство
присутствия от самого  себя кажет еще то  бытийное устройство этого  сущего,
что для него речь идет о его бытии.
     Забота как исходная структурная целость  лежит экзистенциально-априорно
"до"  всякого присутствия, т.е. всегда уже во всяком фактичном "поведении" и
"положении"  такового.  Ее   феномен  поэтому  никоим  образом  не  выражает
приоритета "практического" поведения перед  теоретическим. Чисто наблюдающая
фиксация наличного  имеет характер заботы не менее чем "политическая  акция"
или   спокойное  самодовольство.  "Теория"   и   "практика"   суть  бытийные
возможности сущего, чье бытие надо определять как заботу.
     Поэтому  не  удается также  попытка возвести феномен  заботы в  его  сущностно  неразрывной  целости к особым  актам или  порывам
наподобие  воли  и  желания  или  стремления  и влечения, соотв. его из  них
построить
     Воля  и желание онтологически необходимо укоренены  в  присутствии  как
заботе   и   не  суть   просто  онтологически  индифферентные   переживания,
случающиеся во вполне  неопределенном по своему бытийному  смыслу  "потоке".
Это не  менее  верно  о влечении  и стремлении.  Они тоже,  насколько вообще
поддаются  чистому  выявлению в  присутствии, основаны  в  заботе.  Этим  не
исключается, что стремление и  влечение онтологически конституируют и сущее,
которое лишь "живет". Онтологическое основоустройство  "жизни"  однако  своя
особая проблема и может быть развернута только на пути  редуктивной привации
из онтологии присутствия
     Забота  онтологически  "раньше"  названных феноменов,  которые  конечно
всегда в известных границах могут быть адекватно "описаны",  без  того чтобы
обязательно  видеть  или   вообще  хотя   бы   только  узнавать  их   полный
онтологический   горизонт.   Для   данного    фундаментально-онтологического
разыскания,  не  стремящегося  ни  к  тематически  полносоставной  онтологии
присутствия, ни тем более к конкретной антропологии, должно хватить указания
на то, как эти феномены экзистенциально основаны в заботе.
     Способность быть,  ради какой  присутствие  есть,  имеет  сама бытийный
модус  бытия-в-мире.  В  ней  поэтому  лежит   онтологическое   отнесение  к
внутримирному  сущему. Забота всегда, пусть  хотя  бы лишь  привативно, есть
озабочение  и  заботливость.  В  волении  понятое,  т.е.
набросанное на его возможности сущее берется на  себя как такое,  каким надо
озаботиться соотв. какое  надо заботливостью  ввести в  его  бытие. Потому к
волению всегда принадлежит изволенное, которое  всегда уже  определилось  из
ради-чего.   Для    онтологической    возможности   воления   конститутивны:
предшествующая    разомкнутость    ради-чего   вообще   (бытие-вперед-себя),
разомкнутость озаботившего (мир как в-чем уже-бытия)  и понимающее  бросание
себя  присутствием   на  способность   быть  к   той  или  иной  возможности
"изволенного" сущего.  В  феномене воли проглядывает  основоположная целость
заботы.
     Понимающее самонабрасывание присутствия есть как  фактичное  всегда уже
при каком-то раскрытом мире. Из него оно  берет - и ближайшим образом в меру
истолкованности  у  людей   -   свои  возможности.  Это  толкование  заранее
ограничило свободные для выбора  возможности кругом известного, достижимого,
терпимого,  того,   что   пристойно   и   прилично.   Эта   нивелировка   возможностей присутствия до ближайше доступного осуществляет
вместе с  тем зашоривание возможного  как  такового. Средняя  повседневность
становится слепа к возможностям и успокаивается одним "действительным".  Эта
успокоенность не исключает расширенной деловитости озабочения, но возбуждает
ее. Воля  не  водит  тогда  позитивных новых  возможностей,  но  имеющееся в
распоряжении  "тактически"  видоизменяется  таким   образом,  что  возникает
видимость каких-то свершений.
     Успокоенное  "воление"  под  водительством  людей означает  все  же  не
погашение,  но   только  модификацию  бытия  к   способности-быть.  Бытие  к
возможностям    кажет   себя   тогда    большей   частью   как   голое    желание. В  желании присутствие  бросает  свое  бытие  на
возможности,  которые  не только  остаются не охвачены  озабочением,  но  их
исполнение  даже  не  продумывается  и  не  ожидается. Наоборот:  господство
вперед-себя-бытия  в  модусе  голого  желания   несет  с  собой  непонимание
фактичных  возможностей.  Бытие-в-мире,  чей мир первично  набросан  как мир
желания, безнадежно  потерялось в доступном, но так, что его как единственно
подручного все равно в свете желанного никогда не  достаточно. Желание  есть
экзистенциальная модификация понимающего  самонабрасывания, которое,  подпав
брошенности,  уже лишь  волочится за возможностями. Такое волочение замыкает
возможности;  что   есть   "вот"   в   желающей  завлеченности,   становится
"действительным миром". Желание онтологически заранее предполагает заботу.
     В      завлеченности       уже-бытие-при...      имеет       приоритет.
Вперед-себя-в-уже-бытии-в...   соответственно    модифицируется.    Падающая
завлеченность обнажает  влечение  присутствия  "жить
жизнью"  мира, в  каком оно всякий раз оказывается. Влечение являет характер
погони   за...   Бытие-вперед-себя  затерялось  в  "лишь-всегда-уже-при...".
"Туда-к" влечения есть допущение затянуть себя тому, чем  увлечено влечение.
Когда  присутствие во влечении  как  бы тонет,  то  не  просто  влечение еще
налицо, но полная структура заботы модифицируется. Ослепнув, оно  ставит все
возможности на службу влечения.
     Напротив,   стремление  "жить"   есть   такое
"туда-к", которое само  от  себя привносит мотив.  Это "туда-к любой ценой".
Стремление    стремится    вытеснить    другие   возможности.   Здесь   тоже
бытие-вперед-себя  несобственное, хотя захваченность  стремлением идет и  от
самого  стремящегося.  Стремление  способно   захлестнуть  то  или  иное  расположение  и понимание. Присутствие  однако  ни  тогда  и
никогда не бывает "голым стремлением", в которое  привходят другие установки
на  овладение  и руководство,  но как модификация  полного бытия-в-мире  оно
всегда уже есть забота.
     В  чистом  стремлении  забота еще не стала  свободной, хотя  только она
делает онтологически возможной эту гонимость присутствия из  него самого. Во
влечении, напротив,  забота всегда уже связана. Влечение  и  стремление суть
возможности,   коренящиеся  в  брошенности  присутствия.  Стремление  "жить"
неуничтожимо,  влечение  "вобрать  жизнь"  мира  неискоренимо.  Оба  однако,
поскольку  они  и  лишь  поскольку  они  онтологически  основаны  в  заботе,
онтически подлежат через нее как собственную экзистентной модификации.
     Выражение   "забота"   имеет   в   виду  экзистенциально-онтологический
основофеномен,  который   тем  не  менее   в   своей  структуре   не  прост.
Онтологически элементарная  целость структуры заботы не поддается редукции к
онтическому "первоэлементу", так же как бытие заведомо нельзя "объяснить" из
сущего. В итоге  окажется,  что  идея бытия вообще  так же  не "проста", как
бытие присутствия. Определение заботы как бытия-вперед-себя-в-уже-бытии-в...
- как бытии-при...  делает ясным, что  и этот  феномен в себе еще структурно
членоразделен.  Не  есть ли  это  однако  феноменальный  признак  того,  что
онтологический вопрос  должен  быть продвинут  еще  дальше  до выявления еще
более   исходного  феномена,  онтологически  несущего  единство  и   целость
структурной многосложности  заботы?  Прежде чем разыскание углубится  в этот
вопрос,   потребно    оглядывающееся    и    уточняющее    освоение    ранее
интерпретированного в видах на фундаментально-онтологический вопрос о смысле
бытия  вообще.  Но сначала надо показать, что онтологическая "новость'' этой
интерпретации  онтически  порядком  стара. Экспликация бытия присутствия как
заботы  не  подгоняет   его   под   надуманную  идею,   но   экзистенциально
концептуализирует нам нечто онтически-экзистентно уже разомкнутое.

     §  42.   Подтверждение
экзистенциальной     интерпретации    присутствия    как    заботы    из доонтологического самоистолкования присутствия

     В предыдущих интерпретациях,  ведших  в итоге к  выдвижению заботы  как
бытия присутствия, все  шло о том чтобы для сущего, какое мы всегда сами  суть  и какое  мы именуем  "человеком",  получить адекватные
онтологические основания.  Для  этого  анализ  должен  был  с  самого начала
оторваться  от  ориентации  на  принятую, но онтологически  непроясненную  и
принципиально  проблематичную опору, какую предлагает традиционная дефиниция
человека.  По  ее  мерке экзистенциально-онтологическая  интерпретация может
отчуждать,   особенно   когда   "заботу"  понимают   просто  онтически   как
"озабоченность"   и   "хлопотливость".   Поэтому   теперь  уместно  привести
доонтологическое  свидетельство,  доказательная сила которого, правда, "лишь
историческая".
     Заметим однако: в этом свидетельстве присутствие говорит о  себе самом,
"исконно",  необусловленно  теоретическими  интерпретациями и  без  видов на
таковые.  Обратим   далее   внимание:   бытие  присутствия   характеризуется
историчностью, что конечно сперва должно  быть  доказано онтологически. Если
присутствие в основании своего бытия "исторично", то высказывание, идущее из
его истории и  к  ней  возвращающее и сверх  того лежащее до  всякой  науки,
приобретает особенный, правда  никак  не чисто онтологический вес. Лежащее в
самом   присутствии   понимание  бытия   высказывает  себя  доонтологически.
Приводимое  ниже   свидетельство  призвано  показать,  что  экзистенциальная
интерпретация не  выдумка,  но  как онтологическая  "конструкция" имеет свою
почву и с нею свою стихийную разметку.
     Следующее самоистолкование присутствия как "заботы"  изложено  в  одной
старой басне:
     Cura cum fluvium transiret, videt cretosum lutum
     sustulitque cogitabunda atque coepit fingere.
     dum deliberat quid iam fecisset, Jovis intervenit.
     rogat eum Cura ut det illi spiritum, et facile impetrat.
     cui cum vellet Cura nomen ex sese ipsa imponere
     Jovis prohibuit suumque nomen ei dandum esse dictitat.
     dum Cura et Jovis  disceptant, Tellus surrexit simul
;
     suumque nomen esse volt cui corpus praebuerit suum.
     sumpserunt Satumum iudicem, is sic aecus iudicat:
     'tu Jovis quia spiritum dedisti, in morte spiritum
     tuque Tellus, quia dedisti corpus, corpus recipito
     Cura enim quia prima firixit, teneat quamdiu vixerit.
     sed quia nunc de nomine eius vobis controversia est
     homo vocetur, quia videtur esse factus ex humo'.
     "Когда  однажды "Забота" переходила через реку,  она  увидела глинистую
почву:  задумчиво взяла она из  нее кусок  и начала формовать его. Пока  она
сама с собой раздумывает о том, что создала,  подходит Юпитер. Его  "Забота"
просит, чтобы он придал дух  сформованному куску глины. Это Юпитер ей охотно
предоставляет. Когда она однако захотела теперь наделить свое создание своим
именем,  Юпитер  запретил и потребовал, чтобы тому обязательно дали его имя.
Пока спорили об имени "Забота" и Юпитер, поднялась также и Земля (Tellus)  и
пожелала, чтобы слепленному было наложено ее  имя, поскольку она ведь все же
наделила его своим телом. Спорящие взяли Сатурна судьей.  И Сатурн  им выдал
следующее по-видимому справедливое решение:
     'Ты, Юпитер, поскольку  дал дух,  при его смерти должен получить дух, а
ты, Земля, поскольку подарила тело, должна получить  тело.  Поскольку однако
"Забота" первая образовала это существо, то пусть, пока оно  живет, "Забота"
им владеет. Поскольку  же об имени  идет спор,  то пусть существо называется
"homo", раз оно сделано из humus (земли)'".
     Это  доонтологическое   свидетельство   потому   приобретает  особенное
значение, что оно не  только вообще видит "заботу" как то, чему человеческое
присутствие "все время жизни" принадлежит,  но  что это  первенство "заботы"
выступает во взаимосвязи с известной концепцией человека как состава из тела
(земли) и духа. Cura  prima finxit:  это сущее имеет "исток" своего бытия  в
заботе. Cura  teneat,  quamdiu vixerit: данное сущее  не  будет  отпущено от
этого  истока,  но прочно в  нем удержано,  им  пронизанное, пока  это сущее
"пребывает  в мире". "Бытие-в-мире"  носит в  отношении  своего бытия печать
"заботы". Имя (homo) это сущее  получает не во внимании к  его бытию, но  из
отношения к тому, из чего оно состоит (humus).  В чем надо видеть "исконное"
бытие  этого  образования,  о  том   предстоит  вынести   решение  Сатурну,  "времени".  Выраженное  в  этой  басне   доонтологическое
сущностное определение человека  тем  самым заранее взяло в обзор тот  образ
бытия, каким пронизано его временное изменение в мире.
     История  значения  онтического понятия "сига" позволяет усмотреть еще и
дальнейшие основоструктуры присутствия. Бурдах обращает внимание  на двоякий
смысл  термина  "сига",  по   которому  он  означает  не  только  "тревожную
хлопотливость", но также "тщательность", "преданность".  Так Сенека  пишет в
своем последнем письме  (ер. 124): "Из четырех  существующих природ (дерево,
животное, человек,  Бог)  две  последние,  которые  одни  наделены  разумом,
отличаются тем, что Бог бессмертен, человек смертен. Из них же благо одного,
именно Бога,  осуществляет его природа,  другого, человека, - забота (cura):
unius bonum natura perficit, dei scilicet, alterius сига, hominis."
     Perfectio человека, становление  его  тем, чем  он способен  быть в его
освобожденности  для  его  наиболее  своих возможностей  (в  наброске), есть
"произведение" "заботы". Равноисходно однако она  обусловливает  основообраз
этого сущего, по которому оно предоставлено озаботившему миру (брошенность).
"Двоякий  смысл"  этой  "cura" имеет  в  виду одно  основоустройство  в  его
сущностно двусложной структуре брошенного броска.
     Экзистенциально-онтологическая   интерпретация   рядом   с   онтическим
толкованием  не есть  где-то лишь теоретико-онтологическое  обобщение. Такое
значило   бы   лишь:  онтически  все   поведение   человека   "заботливо"  и
руководствуется      "преданностью"      чему-то.      Наше      "обобщение"
априорно-онтологическое.  Оно   имеет  в  виду  не  постоянно   проступающие
онтические  свойства,  но  одно  всегда  уже   лежащее  в   основе  бытийное
устройство. Последнее только и делает онтологически возможным, что онтически
это  сущее   может  рассматриваться   как   cura.  Экзистенциальное  условие
возможности  "жизненной  заботы"  и  "самоотдачи"  должно  в исходном,  т.е.
онтологическом смысле пониматься как забота.
     Трансцендентальная "всеобщность" феномена заботы и всех фундаментальных
экзистенциалов  имеет с  другой стороны ту  широту, какою
задается  почва,  по  которой  движется   любое  онтически-мировоззренческое
толкование присутствия, понимает ли оно присутствие как "жизненную заботу" и
нужду или противоположно.
     Тяготящая   онтически  "пустота"   и   "обобщенность"  экзистенциальных
структур имеет свою особую онтологическую определенность и полноту. Так  что
целое   устройства  присутствия  само  в  своем   единстве  не  просто,   но
обнаруживает   структурное   членение,   приходящее    к    выраженности   в
экзистенциальном понятии заботы.
     Онтологическая   интерпретация   присутствия   довела  доонтологическое
самотолкование  этого  сущего  как  "Заботы"  до  экзистенциального  понятия
заботы. Аналитика  присутствия не метит однако в  онтологическое обоснование
антропологии, у нее фундаментально-онтологическая  направленность. Последняя
определяла,  правда  невысказанно,   ход   предыдущих   рассмотрении,  отбор
феноменов и  границы продвижению  анализа.  В виду ведущего вопроса о смысле
бытия и его  разработки разыскание  должно теперь однако отчетливо закрепить
за собой до  сих пор добытое.  Но  подобного не достичь внешним подытоженном
разобранного. Скорее то, что в  начале экзистенциальной аналитики могло быть
намечено лишь вчерне, теперь надо  с  помощью полученного заострить до более
проникающего понимания проблемы.

     §   43.   Присутствие,
мирность и реальность

     Вопрос  о смысле  бытия  становится вообще  возможен только если  нечто
подобное  пониманию  бытия  есть.  К бытийному
образу сущего, которое мы именуем присутствием, принадлежит понимание бытия.
Чем адекватнее  и  исходное удастся экспликация этого сущего, тем  увереннее
придет   к  цели  дальнейший  ход  разработки  фундаментально-онтологической
проблемы.
     При   разборе   задач   подготовительной   экзистенциальной   аналитики
присутствия возникла  интерпретация понимания,  смысла  и толкования. Анализ
разомкнутости  присутствия  показал  далее,  что  вместе  с  этой  последней
присутствие   сообразно   своему   основоустройству  бытия-в-мире   раскрыто
равноисходно в аспекте мира,  бытия-в  и самости. В фактичной  разомкнутости
мира  открыто далее также  и внутримирное сущее. Здесь заложено: бытие этого
сущего известным образом  всегда  уже  понято,  хотя  не
осмыслено  адекватно онтологически. Доонтологическая понятность бытия хотя и
охватывает  все сущее,  сущностно  разомкнутое  в присутствии, но  понимание
бытия еще не артикулировало себя соответственно разным модусам бытия.
     Интерпретация понимания показала вместе с тем, что ближайшим  образом и
большей частью оно уже вложило  себя в понимание "мира" соразмерно бытийному
способу падения. Также и где дело идет не только об онтическом опыте,  но об
онтологическом  понимании,  толкование бытия берет  ближайшим  образом  свой
ориентир на внутримирное сущее. При этом,  через  бытие ближайше
подручного перескакивают и в первую  очередь осмысливают сущее  как наличную
взаимосвязь    вещей   (res).    Бытие   получает   смысл   реальности   (1,           2).
Основоопределенностью  бытия становится субстанциальность.  Этому приложению
бытийной  понятливости  отвечая,  онтологическое понимание  присутствия тоже
вдвигается в горизонт этой концепции бытия. Присутствие тоже подобно другому
сущему,  реально  налицо.   Тогда  и   бытие   вообще,   получает  смысл  реальности   Понятие   реальности   имеет
поэтому  в онтологической  проблематике  своеобразный  приоритет.  Последний
заслоняет  путь к генуинной экзистенциальной  аналитике присутствия, да даже
уже и взгляд на бытие -- внутримирно подручного. Он наконец толкает бытийную
проблематику вообще  в ложном направлении.  Прочие модусы  бытия негативно и
привативно определяются в оглядке на реальность.
     Потому не только аналитика присутствия,  но разработка вопроса о смысле
бытия вообще должна быть оторвана  от односторонней  ориентации на  бытие  в
смысле  реальности. Надо  показать: реальность не только один  бытийный  род
среди других, но стоит онтологически в определенной взаимосвязи фундирования
с присутствием,  миром и  подручностью. Этот  показ требует  принципиального
разбора проблемы реальности, ее условий и границ.
     Под титулом "проблема реальности" смешиваются разные вопросы: 

     есть ли вообще сущее,  предположительно "трансцендентное сознанию";

     может ли эта реальность "внешнего  мира" быть  достаточно доказана;

     насколько  это  сущее,  если оно  реально  есть,  познаваемо в  его
по-себе-бытии; 
     что     вообще     должен    означать    смысл    этого     сущего,
реальности.

     Нижеследующий   разбор  проблемы  реальности  трактует  во  внимании  к
фундаментально-онтологическому вопросу троякое:
     а) реальность как проблема бытия и доказуемости "внешнего мира",
     б) реальность как онтологическая проблема,
     в) реальность и забота.

     а)   Реальность   как,   проблема   бытия   и
доказуемости "внешнего мира "

     В  порядке  перечисленных  вопросов о  реальности  онтологический,  что
вообще должна значить реальность, идет первым. Но пока чистая онтологическая
проблематика и методика  отсутствовала,  этот вопрос, если  вообще отчетливо
ставился, неизбежно переплетался  с выяснением "проблемы внешнего мира"; ибо
анализ реальности возможен только на основе подобающего доступа к реальному.
Способом  же  схватывания реального  издавна считалось созерцающее познание.
Последнее        "есть"         как        поведение        души,         сознания.  Поскольку  к  реальности принадлежит
черта по-себе-бытия и независимости, с вопросом  о смысле реальности сцеплен
другой о возможной  независимости реального "от сознания" соотв. о возможной
трансценденции сознания в "сферу" реального. Возможность удовлетворительного
онтологического  анализа реальности зависит  от того, насколько то, от  чего
должна быть независимость, что  должно быть трансцендировано, само прояснено
в  аспекте своего  бытия.  Только  так  станет  онтологически  уловим  также
бытийный способ  трансцендирования. И  наконец, способ первичного подступа к
реальному должен быть обеспечен в смысле решения вопроса, способно ли вообще
познание взять на себя эту функцию.
     Эти  лежащие  до   возможного  онтологического   вопроса  о  реальности
разыскания  проведены в предыдущей экзистенциальной аналитике. Познание есть
по ним фундированный модус подхода к реальному. Последнее,  по сути доступно
лишь как внутримирное  сущее.  Всякий  подход  к такому сущему онтологически
фундирован в  основоустройстве присутствия, бытии-в-мире.  Оно  имеет  более
исходное  бытийное устройство заботы  (вперед-себя -  уже  бытие  в мире как
бытие при внутримирном сущем).
     Вопрос,  есть  ли вообще  мир и может ли быть доказано его  бытие,  как
вопрос, ставимый  присутствием  как  бытием-в-мире а  кто иначе  его  должен
ставить? - бессмыслен. Сверх того он отягощен  двузначностью.  Мир как в-чем
бытия-в  и  "мир"  как  внутримирное  сущее,  как  во-что  озаботившегося погружения свалены вместе, соотв. даже еще не различены. Мир
однако сущностно разомкнут с бытием присутствия; с разомкнутостью мира "мир"
всегда  тоже  уже раскрыт.  Конечно,  как  раз  внутримирное сущее  в смысле
реального, лишь  наличного,  может оставаться  еще скрытым.  Но  раскрываемо
реальное  тоже  лишь  на  основе разомкнутого  мира. И  лишь на этой  основе
реальное может оставаться еще потаено. Вопрос о "реальности" "внешнего мира"
ставят без предшествующего прояснения феномена мира  как такого.  Фактически
"проблема внешнего  мира"  постоянно ориентируется на внутримирное  сущее  (
вещи   и   объекты).  Так  эти  разборы   загоняют  в  онтологически   почти
нерасплетаемую проблематику.
     Сплетение  вопросов,  смешение  того,  что  хотят доказать, с  тем, что
доказывают,  и  с тем,  чем  ведется  доказательство, видно в  "Опровержении
идеализма"  Канта. Кант  называет "скандалом философии  и  общечеловеческого
разума", что убедительного и сокрушающего всякий  скепсис доказательства для
"присутствия  вещей  вне  нас"  все  еще   нет.   Сам  он  предлагает  такое
доказательство,  а  -   именно  как  обоснование   "теоремы":  "Простое,  но
эмпирически определенное сознание моего  собственного присутствия доказывает
присутствие предметов в пространстве вне меня".
     Сначала   надо   специально  заметить,  что  Кант  употребляет   термин
"присутствие" для обозначения способа бытия, в данном  разыскании именуемого
"наличностью".  "Сознание моего  присутствия"  означает для  Канта: сознание
моего   наличного  бытия   в  декартовском   смысле.   Термин  "присутствие"
подразумевает  тут  равно  наличествование  сознания  как и  наличествование
вещей.
     Доказательство  "присутствия  вещей вне  меня" опирается  на то,  что к
существу  времени равноисходно принадлежат  изменение  и  устойчивость.  Мое
наличное бытие,  т.е. данное  во внутреннем чувстве  наличие  многосложности
представлений,   есть  наличное   изменение.   А   определенность   временем
предполагает нечто устойчиво наличное. Это последнее однако не может быть "в
нас", "ибо как раз мое присутствие во  времени только  и может  определиться
через  это устойчивое" С эмпирически положенной  наличной
переменой  "во  мне"  поэтому  необходимо  эмпирически  соположено  наличное
устойчивое   "вне   меня".   Это   устойчивое   есть   условие   возможности
наличествования перемены "во  мне". Опыт во-времени-бытия моих представлений
равноисходно полагает меняющееся "во мне" и устойчивое "вне меня".
     Это  доказательство,   конечно,   не
каузальное заключение и потому  его неувязками не отягчено. Кант дает как бы
"онтологическое  доказательство" из идеи временно сущего.  Сначала  кажется,
будто Кант отбросил Картезиев принцип изолированно обнаружимого субъекта. Но
это лишь видимость. Что Кант вообще требует  доказательства для "присутствия
вещей вне меня", уже  показывает, что он берет опорный пункт проблематики  в
субъекте, при его  "во мне". Доказательство само ведь тоже ведется исходя из
эмпирически  данной  перемены  "во  мне"  Ибо  только  "во  мне"  есть  опыт
"времени",  несущего  доказательство.  Время  дает  почву для  доказывающего
отскока  во  "вне  меня".  Сверх того Кант  подчеркивает:  "Проблематический
[идеализм], выставляющий... только невозможность доказать присутствие помимо
нашего  через непосредственный  опыт,  разумен  и  сообразен  основательному
философскому  образу   мысли;   именно,   прежде  чем   найдено  достаточное
доказательство, не допускать никакого решающего суждения".
     Но даже  если  бы  онтический  примат  изолированного  субъекта  и  его
внутреннего опыта был отброшен,  онтологически позиция Декарта оставалась бы
все  же  сохранной.  Что  доказывает  Кант,  однажды  признав  правомерность
доказательства  и  его  базы вообще,  -  это необходимое совместное  наличие
меняющегося  и  устойчивого сущего.  Такая  соупорядоченность двух  наличных
вовсе не означает однако еще совместного наличествования субъекта и объекта.
И будь  оно  даже доказано,  оставалось  бы  все  еще  скрыто  онтологически
решающее:  основоустройство  "субъекта",  присутствия,   как   бытия-в-мире.
Совместное   наличествование   физического   и  психического   онтически   и
онтологически полностью отлично от феномена бытия-в-мире.
     Различие и взаимосвязь  этих "во  мне" и "вне  меня" Кант  фактично  по
праву, в смысле же тенденции его доказательства неоправданно - предполагает.
Подобным  же   образом   не   доказано,   что   то,  что   относительно   совместного  наличия  изменчивого и устойчивого  выяснено по
путеводной нити времени, подходит и  для  взаимосвязи этих "во  мне"  и "вне
меня". Но будь предполагаемое в  доказательстве целое различия и взаимосвязи
"внутреннего" и  внешнего  увидено,  будь  онтологически  осмыслено то,  что
предположено этим  предположением, то рассыпалась  бы  возможность принимать
доказательство  для  "присутствия вещей  вне  меня"  за  еще  недостающее  и
необходимое.
     "Скандал в философии" состоит не в том, что этого доказательства до сих
пор нет, но  в  том, что  такие доказательства  снова  и  снова ожидаются  и
предпринимаются.  Подобные ожидания, намерения  и  требования  вырастают  из
онтологически  неудовлетворительного  введения  того, от чего  независимым и
"внеположным"  "мир"  должен быть  доказан как  наличный.  Не доказательства
неудовлетворительны, но бытийный образ доказывающего и доказательств ищущего
сущего   недоопределен.  Оттого   может   возникать   видимость,   будто   с
демонстрацией  необходимо   совместного  наличествования  двух   наличных  о
присутствии  как бытии-в-мире что-то доказано или  хотя бы доказуемо. Верно,
понятое  присутствие противится таким  доказательствам, потому  что  в своем
бытии  оно всегда "уже  есть  то,  что запоздалые доказательства почитают за
необходимость ему впервые продемонстрировать.
     Захоти кто из невозможности доказательств наличествования вещей вне нас
заключить, что последнее надо поэтому просто "принимать на веру", извращение
проблемы не  было бы преодолено. Оставалось бы в силе предвзятое мнение, что
в принципе и в  идеале Какое-то доказательство следовало  бы уметь провести.
Со сведением  к "вере в реальность  внешнего мира"  неподобающая  постановка
проблемы  утверждается и тогда, когда  эту веру специально восстанавливают в
ее особом  "праве". В принципе  опять требуют доказательства,  хотя делается
попытка  удовлетворить   ему  на  другом  пути  чем  путь   обязывающего  довода
     Даже если  бы кто  захотел  апеллировать  к  тому, что  субъект  должен
заранее  предполагать,  а  неосознанно  всегда уже  и  предполагает  наличие
"внешнего   мира",   спорным    оставалось    бы   конструктивное   введение
изолированного субъекта. Феномен бытия-в-мире был бы этим так же мало задет,
как   и  демонстрацией  совместного  наличия   физического  и  психического.
Присутствие с подобными  предпосылками всегда уже "опоздало", ибо, как сущее
выдвигая  эту предпосылку - а  иначе она невозможна, - оно  как сущее всегда
уже существует  в мире. "Раньше" всякого присутствиеразмерного предпосылания
и поведения лежит "априори" бытийного устройства в бытийном образе заботы.
     Верить в реальность "внешнего мира", по праву или без права, доказывать
эту реальность,  удовлетворительно или неудовлетворительно, ее предполагать,
явно или нет,  подобные попытки, не овладев в  полной  прозрачности своей же
почвой, предполагают  сначала  безмирный  соотв.  неуверенный  в своем  мире
субъект, который  должен по  сути сперва в мире удостовериться. Бытие-в-мире
при этом с  самого  начала  поставлено на восприятие, мнение,  уверенность и
веру, образ  действий,  сам  всегда  уже  являющийся  фундированным  модусом
бытия-в-мире.
     "Проблема реальности" в смысле вопроса, есть ли в наличии и доказуем ли
внешний  мир,  обличает себя  как невозможная, не  потому что  она в порядке
следствия ведет к неразрешимым апориям, но  потому что само сущее, стоящее в
этой  проблеме  темой,   подобную  постановку  вопроса   как  бы  отклоняет.
Доказательству не подлежит, что - и как - "внешний мир" наличен, но показать
надо,   почему   присутствие  как   бытие-в-мире  имеет  тенденцию   сначала
"теоретико-познавательно" хоронить "внешний  мир" в ничтожестве, чтобы  лишь
потом через доказательство заставить его воскреснуть. Основание тому лежит в
падении присутствия  и  в  мотивированном этим  вложении  первичной бытийной
понятности  в  бытие  как  наличность.  Если постановка  вопроса  при  такой
онтологической  ориентации   "критическая",   то   в  качестве   ближайше  и
единственно  достоверно  наличного  она  находит  голое "внутреннее".  После
разгрома исходного феномена бытия-в-мире  на  основе сохранившегося остатка,
изолированного субъекта, проводится его сопряжение с "миром".
     Многосложность  попыток решения  "проблемы реальности", выстраивавшихся
разновидностями реализма и идеализма и их посредниками, не  может пространно
обсуждаться в настоящем разыскании. Насколько  несомненно
в  каждом  из  них отыщется некое  зерно аутентичного  вопрошания,  таким же
извращением  было  бы,  захоти  кто добыть  надежное решение  проблемы через
вычисление  того, что  в  том или  другом случае  верно.  Потребно  наоборот
принципиальное узрение, что разные теоретико-познавательные  направления  не
столько  промахиваются  как  теоретико-познавательные, но на основе упущения
экзистенциальной аналитики присутствия вообще просто  не достигают почвы для
феноменально  обеспеченной  проблематики.  Этой  почвы  не  достичь  и через
добавочные   феноменологические  усовершенствования  концепции   субъекта  и
сознания Через то не гарантировано, что  неподобающая постановка
вопроса не останется все же на месте.
     С  присутствием   как  бытием-в-мире  внутримирное  сущее   всегда  уже
разомкнуто.   Это    экзистенциально-онтологическое   высказывание   кажется
совпадает с тезисом реализма, что  внешний мир  реально наличен. Поскольку в
экзистенциальном  высказывании   наличествование  внутримирного   сущего  не
отрицается, оно по результату как бы доксографически - согласуется с тезисом
реализма. Оно однако  принципиально  отличается от всякого реализма тем, что
тот принимает реальность "мира" за требующую доказательства, но вместе с тем
и  за  доказуемую.  То   и  другое  в  экзистенциальном  высказывании  прямо
отрицается.  А  что вполне  отделяет  его от  реализма,  это  онтологическая
непонятливость  последнего.  Пытается  же  ведь  он   объяснить   реальность
онтически через реальные отношения взаимодействия между реальным.
     На   фоне    реализма   идеализм,   как   он   ни   противоположен   по
результату и  несостоятелен, имеет  принципиальное преимущество,
если не принимает себя  ложно за "психологический" идеализм.  Когда идеализм
подчеркивает,       что      бытие       и      реальность      есть      только в  сознании", то здесь приходит к
выраженности  понимание, что бытие необъяснимо через сущее. Поскольку однако
остается не объяснено,  что здесь происходит бытийное понимание, и  что  это
бытийное понимание само онтологически значит, и как оно возможно, и  что оно
принадлежит к  бытийному  устройству присутствия,  то  он строит
интерпретацию  реальности  в пустоте. Что  бытие необъяснимо через сущее,  а
реальность возможна лишь в понятности  бытия, не избавляет ведь от вопроса о
бытии  сознания, о  самой res  cogitans. Следствием идеалистического  тезиса
лежит  намеченный, как необходимая предзадача, онтологический анализ  самого
сознания.  Лишь  поскольку  бытие   есть  "в  сознании",  т.е.  понимаемо  в
присутствии,  присутствие способно понимать и конципировать также такие  черты бытия как независимость,  "по-себе", вообще реальность.
Только поэтому  "независимое" сущее как  внутримирно  встречающее доступно в
усмотрении.
     Если титул идеализма равнозначен пониманию  того, что бытие  никогда не
объяснимо  через   сущее,   но  для  любого  сущего  всегда  уже
"трансцендентально",   то  в  идеализме  лежит   единственная  и  правильная
возможность  философской  проблематики.  Тогда  Аристотель  был   не  меньше
идеалист чем Кант. Если идеализм означает  редукцию всего сущего  к субъекту
или сознанию, которые отмечены только тем что остаются неопределенны в своем
бытии и характеризуются предельно негативно как "невещные", то этот идеализм
методически не менее наивен чем самый неотесанный реализм.
     Остается еще возможность  расположить проблематику реальности до всякой
"точкозренческой"  ориентации  тезисом:  всякий  субъект есть, что  он есть,
только  для объекта  и наоборот.  Но  в  этой  формальной  постановке  члены
корреляции  оказываются наравне  с ней самой онтологически не определены. По
сути   же   целое   корреляции   необходимо  мыслится  как  "неким  образом"
существующее, стало быть в ориентации на определенную  идею  бытия. Конечно,
если  до  того  экзистенциально-онтологическая  почва обеспечена  выявлением
бытия-в-мире,  то  задним  числом  в  названной  корреляции  можно  опознать
формализованное, онтологически индифферентное отношение.
     Обсуждение    невысказанных    предпосылок    всех     попыток    чисто
"теоретико-познавательного" решения проблемы  реальности показывает, что она
должна войти в  экзистенциальную аналитику присутствия как онтологическая проблема.

     б) Реальность как онтологическая проблема.

     Если  титул  реальность  подразумевает  бытие   внутримирно
наличного  сущего  (res) -  а ничего  иного  под ним не понимают,  -  то для
анализа  его  бытийного модуса это  значит: внутримирное сущее онтологически
может  быть понято только если прояснен феномен внутримирности. А  последняя
основана  в  феномене мира,  в  свою очередь принадлежащего  как  сущностный
структурный момент бытия-в-мире к основоустройству присутствия. Бытие-в-мире
опять же онтологически закреплено в структурной целости бытия присутствия, в
качестве каковой была характеризована  забота. Тем  самым  однако обозначены
фундаменты  и  горизонты,  уяснение  которых впервые делает возможным анализ
реальности.  Лишь  в  этой  взаимосвязи  становится  понятен  и  характер ее
по-себе. Бытие внутримирного сущего интерпретировалось в предыдущих анализах
из ориентации на эту проблемную взаимосвязь (1, 2, 3).
     Правда,   в   известных   границах  феноменологическая   характеристика
реальности    реального   может   быть   дана   уже   и   без    специальной
экзистенциально-онтологической  базы.   Это   попытался  сделать  Дильтей  в
вышеназванном  трактате. Опыт  реального  берется  в  импульсе  и  воле.  Реальность       есть      сопротивление,      точнее
сопротивляемость.   В  аналитической   разработке   феномена   сопротивления
позитивное названного трактата, и  здесь  же лучшее конкретное  подкрепление
идеи  "описывающей  и  расчленяющей  психологии".  Правильное  развертывание
достижений    анализа     феномена    сопротивления    сковывается    однако
теоретико-познавательной проблематикой реальности. "Принцип феноменальности"
не позволяет Дильтею прийти к  онтологической интерпретации  бытия сознания.
"Воля  и  ее торможение выступают  внутри  одного  и того  же сознания"
Бытийный   способ  "выступания",  бытийный  смысл  "внутри",  бытийное
отношение  сознания  к  самому  реальному,  все  это требует онтологического
определения.  Что  оно  отсутствует,  связано  в конечном  счете  с тем, что
Дильтей  позволил  "жизни",  "за"  которую, конечно,  заглянуть  невозможно,
пребывать  в  онтологической индифферентности.  Онтологическая интерпретация
присутствия   не   означает   однако   онтического   заглядывания   за   него в  какое-то  другое  сущее. Что  теоретико-познавательно
Дильтей  был  опровергнут, не  должно  удерживать  от  того,  чтобы  сделать
плодотворным позитивное  в его анализах, оставшееся при  этих  опровержениях
как раз не понято.
     Так недавно  Шелер  принял  дильтеевскую  интерпретацию реальности.  Он
представитель "волюнтативной теории присутствия". Присутствие тут понимается
в  кантовском смысле как наличность. "Бытие  предметов  непосредственно дано
лишь в отнесении к  порыву  и  воле". Шелер  не  только подчеркивает подобно
Дильтею, что реальность никогда не дана первично в мышлении и постижении, он
прежде всего указывает и на то, что познание само опять же не есть  суждение
и что знание есть "бытийное отношение".
     В принципе  и об  этой теории значимо то,  что уже пришлось сказать  об
онтологической   неопределенности   оснований   у   Дильтея.  Онтологический
фундаментальный  анализ  "жизни"  нельзя  вклинивать  и  задним  числом  как
подпорку.  Он  несет  на  себе  и  обусловливает анализ  реальности,  полную
экспликацию  сопротивляемости и  ее феноменальных предпосылок. Сопротивление
встречает  в  непроходимости,  как  помеха воле-к-преодолению. А с  нею  уже
разомкнуто   нечто,  на   что   порыв   и   воля   замахнулись.   Онтическую
неопределенность  этого  "на-что"  нельзя  однако  упускать  или  тем  более
принимать  за  ничто.  Замах  на..., натыкающийся  и  единственно  способный
"наткнуться" на препятствие, сам  уже есть  при некой целости имения-дела. А
ее открытость основана в разомкнутости отсылающего  целого значимости.  Опыт
сопротивления,  т.е.  соразмерное  стремлению  открытие   сопротивляющегося,
онтологически возможен только на основе разомкнутости мира. Сопротивляемость
характеризует  бытие  внутримирно  сущего. Опыты сопротивления лишь фактично
определяют  широту и направление раскрытия внутримирно встречного сущего. Их
суммирование не  впервые  вводит  разомкнутость  мира,  но  ее предполагает.
"Со-против"   и   "против"  в   их   онтологической   возможности   несомыразомкнутым бытием-в-мире.
     Сопротивление испытывает  и не некий  сам по себе  "выступающий" порыв,
или воление.  Последние оказываются модификациями заботы. Только сущее этого
бытийного рода способно наткнуться на противящееся как внутримирное. Так что
если реальность определяется через сопротивляемость,  то остается принять во
внимание двоякое: во-первых это касается только одной черты реальности среди
прочих,   во-вторых   для   сопротивляемости   необходимо  предположен   уже
разомкнутый  мир.   Сопротивление   характеризует  "внешний  мир"  в  смысле
внутримирного сущего, но  никогда  не в смысле  мира. "Сознание  реальности"
само   есть   некий   способ   бытия-в-мире.   К   этому   экзистенциальному
основофеномену необходимо восходит вся "проблематика внешнего мира".
     Будь "cogito sum" взято началом экзистенциальной аналитики присутствия,
это    потребовало    бы    не   только    перевертывания,   но   и    новой
онтологически-феноменальной  выверки  его  содержания.  Первое  высказывание
тогда: "sum", а именно в  смысле: я-есмь-в-некоем-мире. Будучи так сущим, "я
есмь" в возможности бытия к  "разным поведениям (cogitationes)  как  образам
бытия при внутримирном сущем. Декарт напротив говорит: cogitationes наличны,
в них налично и некое ego как безмирное res cogitans.

     в) Реальность и забота

     Реальность  как онтологический титул относится к внутримирному  сущему.
Если он служит для обозначения этого способа бытия  вообще, то подручность и
наличность служат  модусами  реальности. Если же  этому  слову оставляют его
традиционное  значение,  то  оно  подразумевает  бытие  в смысле
чистой   вещеналичности.  Но  не  всякая   наличность  есть  вещеналичность.
"Природа",  "объемлющая" нас,  есть правда внутримирное сущее, но не  являет
бытийного  образа  ни   подручности  ни  наличности  по  способу  "природной
вещности". Как  ни интерпретировать это бытие "природы", все бытийные модусы
внутримирного сущего онтологически фундированы в мирности мира и тем самым в
феномене  бытия-в-мире.  Отсюда  возникает  уразумение:  ни  внутри бытийных
модусов  внутримирного сущего  реальность не имеет приоритета, ни  тем более
этот бытийный  род  не  способен  подобающе характеризовать ничего подобного
миру и присутствию.
     Реальность  в  порядке  взаимосвязей  онтологического   фундирования  и
возможного категориального и экзистенциального  выявления  отсылает  назад к
феномену заботы. Что реальность онтологически основана  в
бытии присутствия, не может значить,  что реальное способно существовать как
то,  что  оно  есть  по   себе  самому,  только  когда  и  пока  экзистирует
присутствие.
     Конечно,  лишь пока присутствие,
т.е. онтическая возможность бытийной понятности, есть,  бытие "имеет место".
Если  присутствие  не  экзистирует,  то "нет"  также "независимости" и "нет"
также  "по-себе".  Подобное  тогда  ни  понимаемо   ни  непонимаемо.   Тогда
внутримирное  сущее  тоже и  не  может быть  раскрыто и не способно лежать в
потаенности.  Тогда  нельзя  сказать  ни  что  сущее  есть  ни  что  оно  не
существует. Это теперь, пока  есть бытийная понятность и тем самым понимание
наличности, можно конечно сказать, что тогда сущее будет еще и дальше быть.
     Отмеченная зависимость бытия, не сущего, от бытийной понятливости, т.е.
зависимость  реальности,  не   реального,  от   заботы,  охранит  дальнейшую
аналитику  присутствия  от некритической,  но снова и  снова  навязывающейся
интерпретации  присутствия  по  путеводной   нити  идеи  реальности.  Только
ориентация  на онтологически позитивно интерпретированную экзистенциальность
дает гарантию, что  в  фактичном ходе анализа "сознания",  "жизни"  в основу
все-таки не будет положен какой-то, пусть индифферентный, смысл реальности.
     Что  сущее  бытийного  рода присутствия  не  может  быть  осмыслено  из
реальности  и  субстанциальности, мы  выразили тезисом: субстанция  человека
есть экзистенция. Интерпретация экзистенциальности как заботы и отграничение
последней от реальности не означают однако конца экзистенциальной аналитики,
но  лишь помогают четче проступить проблемным узлам в  вопросе о бытии и его
возможных  модусах  и  о  смысле  таких  модификаций:  лишь  когда  бытийная
понятность есть, сущее становится доступно как сущее; лишь когда есть  сущее
в бытийном роде присутствия, бытийная понятность как сущее возможна.


     §   44.   Присутствие,
разомкнутость и истина

     Философия  издавна ставила  истину  рядом с бытием.  Первое
открытие   бытия   сущего  Парменидом   "отождествляет"  бытие  с  внимающим
пониманием бытия:  то  ydp  аито  voeiv  естти/  те  ка1 ei mi  . Аристотель
подчеркивает  в своем очерке  истории открытия первых ар\а\. что философы до
него,   ведомые   "самими  вещами",  были  принуждены  к
дальнейшему   спрашиванию:  сюто  то   лрау^сх   o)5o7ioir|oev  аитоТс;  кси
стоуг|\'аукаоЕ  ^reiv.  To  же   обстоятельство  он   отмечает  и   словами:
avayKoiCo^evol 5'aKOAouQeiv roic; фа1\'о(л§\'ок7 он (Парменид) был принужден
следовать  тому, что казало себя  само по себе. В другом месте говорится: ил
аитг]<; т"п<;  a/.nOeiuq ау'аука^6^еуо1\ они  исследовали, вынуждаемые
самой  "истиной".  Аристотель  обозначает  это исследование как ф1/.оаофеТ\'
лер1   тг]с;   a/-ri6Eia(;,   "философствование"  о  "истине",   или   также
аттофсчукстбоч  Tiepi тг|(;  ад^бекАс;,  выявляющее показывание в  виду  и в
области  "истины".  Философия сама  определяется  как етисттг^г] тк; тч<;
tt/^Oeiat;, наука  "истины". Вместе с  тем она  однако  характеризуется  как
етпатгщг!, '\\ 8емре1 то  ov  \\ о\'\ как наука, которая рассматривает сущее
как сущее, т.е. в аспекте его бытия.
     Что  означает  здесь  "исследовать  об   'истине'",  "наука  'истины'"?
Становится ли  в этом исследовании "истина" темой в  смысле  теории познания
или суждения? Явно нет, ибо "истина" означает то же самое что "вещь",  "само
себя  кажущее". Что опять же значит тогда выражение "истина", если оно может
употребляться терминологически как "сущее" и "бытие"?
     Если однако истина по праву стоит в исходной связи с бытием, то феномен
истины втягивается  в орбиту фундаментально-онтологической  проблематики. Но
не должен  ли  тогда этот феномен встретиться уже  внутри  подготовительного
фундаментального     анализа,     аналитики     присутствия?     В     какой
онтически-онтологической взаимосвязи  стоит  "истина" с присутствием  и  его
онтической  определенностью,  которую  мы  именуем  бытийной  понятливостью?
Поддается ли из нее выявлению основание, почему бытие  необходимо сходится с
истиной и она с ним?
     От этих  вопросов не  уйти.  Так  как бытие  действительно "сходится" с
истиной, феномен истины в теме предыдущего  анализа  уже и  стоял,  хотя  не
специально  под этим  титулом. Теперь  в  видах заострения бытийной проблемы
надо отчетливо очертить феномен истины  и фиксировать  заключенные  в нем проблемы.
     При этом не должно просто подытоживаться ранее разобранное.  Разыскание
принимает новый оборот.  Анализ пойдет от традиционной концепции
истины  и  попытается  высветить  его онтологические основания (а). Из  этих
оснований  станет виден исходный  феномен истины. Отсюда даст показать  себя
производность  традиционной концепции истины  (б). Разыскание сделает ясным,
что к вопросу о "сущности" истины необходимо принадлежит и другой, о способе
существования истины. Вместе с этим пойдет прояснение онтологического смысла
речи  о том,  что  "истина существует", и  рода необходимости,  с  какой "мы
обязаны предполагать", что истина "существует" (в).

     а)   Традиционная  концепция   истины   и  ее
онтологические основания

     Три  тезиса  характеризуют традиционное  толкование  существа истины  и
мнение о ее первоначальной дефиниции: 

     "Место" истины есть высказывание (суждение). 
     Существо  истины  лежит  в  "согласованности"  суждения   со  своим
предметом. 
     Аристотель,  отец логики, приписал истину суждению как ее исходному
месту, он же и пустил в ход дефиницию истины как "согласования".

     История концепции истины, которая  могла бы быть  представлена лишь  на
почве   истории   онтологии,   здесь   в   виду   не   имеется.    Некоторые
характеристические отсылки  к  известному  призваны ввести  в  аналитические
разборы.
     Аристотель   говорит:  тгабтщата  тг|<;   ц/и^г\с,  tuv   ярауцатсоу
оцоко^ата, "переживания" души, уопцата ("представления"), суть приравнивания
к вещам. Это высказывание,  предложенное  никоим  образом  не как отчетливое
сущностное определение  истины,  стало  среди прочего поводом  для  создания
позднейшей формулировки существа истины как  adaequatio  intellectus et rei.
Фома Аквинский, отсылающий для этой дефиниции к Авиценне,  который ее в свою
очередь  заимствовал   из  "Книги  определений"  Исаака  Израэли  (10  век),
употребляет для adaequatio (приравнивания) также термины correspondentia  (соответствие) и convenientia (схождение).
     Неокантианская теория познания 19 века неоднократно характеризовала эту
дефиницию истины  как  выражение  методически отсталого  наивного реализма и
объявила  ее   несоединимой   с   постановкой   вопроса,   прошедшей   через
"коперниканский поворот" Канта. При этом  упускают, на что  обратил внимание
уже Брентано, что  и Кант держится  той  же концепции истины, настолько, что
даже не подвергает ее  хотя бы разбору: "Старый и знаменитый  вопрос,  каким
мнили  загнать  в  угол  логиков...  этот: что  есть  истина?  В  объяснении
именования  истины, а именно  что  она  есть согласованность познания  с его
предметом, здесь нет надобности, оно предполагается...".
     "Если истина состоит в согласованности познания с его предметом, то тем
самым этот предмет  должен быть отделен от других; ибо познание  ложно, если
не согласуется с предметом, к которому отнесено, пусть оно и содержит нечто,
что  в  отношении других  предметов  могло  бы пожалуй быть и верно".  И  во
Введении к трансцендентальной диалектике Кант говорит: "Истина или кажимость
существуют не в предмете, насколько он созерцается, но в суждении о таковом,
насколько он мыслится".
     Характеристика истины  как "согласованности",  adaequatio, 0^01-(octk;,
правда  очень  обобщенна  и  пуста.  За  ней однако все же придется признать
какое-то  право,  раз  она   держится  несмотря   на   крайнее  разнообразие
интерпретаций познания, несущего  тем не менее  этот отличительный предикат.
Мы  спросим   теперь  об   основаниях  этого  "отношения".  Что  невыраженно
со-полагается  в совокупности  отношения  - adaequatio intellectus  et  rei?
Какой онтологический характер имеет само со-полагаемое?
     Что вообще подразумевается термином "согласованность"?  Согласованность
чего-то с  чем-то имеет  формальный характер  отношения чего-то  к  чему-то.
Всякая  согласованность  и тем  самым  также "истина" есть отношение. Но  не
всякое  отношение  есть  согласованность.  Знак  указывает  на  указываемое.
Указывание есть отношение, но никак не согласованность знака и указываемого.
Очевидно  однако  и не  всякая  согласованность  также  подразумевает  нечто
подобное  convenientia, которая  фиксирована  в  дефиниции  истины. Число  6
согласуется с  16-10.  Числа  согласуются,  они  равны  в
аспекте   сколько.  Равенство  есть  определенный  вид   согласованности.  К
последней  структурно принадлежит такая вещь  как  "в  аспекте". Что это,  в
аспекте  чего   согласуется   соотносимое   в  adaequatio?   При  прояснении
"отношения"  истинности  надо  обратить  внимание  и  на  своеобразие членов
отношения. В  аспекте  чего согласуются intellectus и res? Предлагают ли они
по  своему  образу бытия  и  своему сущностному содержанию вообще что-то,  в
аспекте чего могли бы согласоваться? Если  равенство на основании отсутствия
между  ними однородности  невозможно,  то  они  (intellectus et  res)  тогда
пожалуй подобны?  Но ведь познание должно  все-таки "подавать" вещь так, как
она есть. "Согласованность" имеет характер релятивности: "так  - как". Каким
образом  это отношение как  отношение между intellectus  и  res возможно? Из
этих  вопросов становится ясно: для выявления  структуры истины недостаточно
просто  предполагать  это  совокупное  целое  отношения,  но  надо  вопрошая
вернуться в бытийную взаимосвязь, несущую это целое как такое.
     Требуется ли  однако  для  этого развернуть  "теоретико-познавательную"
проблематику  в  аспекте  субъект-объектного  отношения  или   анализ  может
ограничиться  интерпретацией  "имманентного сознания  истины", т.е. остаться
"внутри сферы" субъекта? Истинно по всеобщему  мнению познание. Познание  же
есть суждение. В суждении надо различать:  вынесение  суждения как  реальный
психический  процесс  и  вынесенное  суждение  как  идеальное содержание.  О
последнем говорят, что оно "истинно". Реальный  психический процесс напротив
наличен или  нет.  В отношении согласованности стоит таким образом идеальное
содержание  суждения.  Оно  тогда   касается   взаимосвязи  между  идеальным
содержанием суждения  и реальной вещью как тем, о чем судят. Согласование по
своему  способу  бытия  реально  или  идеально  или  ни то  ни  другое?  Как
онтологически  схватить отношение между  идеально  сущим и реально наличным?
Оно  все же  имеется,  и  имеется в фактическом  суждении  не  только  между
содержанием  суждения  и  реальным  объектом,  но   вместе  между  идеальным
содержанием и реальным осуществлением суждения; и здесь явно еще "глубже"?
     Неужели  спросить об онтологическом  смысле  отношения между реальным и
идеальным  (о цебе^к) нельзя?  Отношение  должно  все  же  иметь  место. Что
онтологически значит имение места?
     Что может  отказать этому вопросу в правомерности? Случайность ли,  что
эта  проблема вот уже более двух тысячелетий не тронулась
с места? Вопрос  идет  вкось уже в установке,  в онтологически непроясненном
разделе реального и идеального?
     И  не вообще ли при  внимании к  "действительному"  вынесению  суждения
разделение реального осуществления и идеального содержания неоправданно?  Не
расщепляется ли действительность познания и суждения на два бытийных способа
и "слоя", скрепить которые познавательному способу бытия никогда не удастся?
Не прав ли  психологизм, что противится этому разделению, хотя сам он  и  не
проясняет,  ни даже просто как  проблему  не  знает бытийный способ мышления
помысленного?
     В вопросе о способе бытия adaequatio откат к разведению акта суждения и
содержания суждения не  продвигает разбор вперед,  а делает  лишь очевидным,
что   прояснение   способа  бытия  самого  познания   становится  неизбежно.
Необходимый тут анализ должен попытаться вместе с тем ввести в обзор феномен
истины, характеризующий познание. Когда в самом познании истина становится -
феноменально  выражена?  Тогда,  когда познание  доказывает  себя  истинным.
Самодоказательство  удостоверяет  ему   его  истинность.   В   феноменальной
взаимосвязи   показывания   должно   стало   быть   обнаружиться   отношение
согласованности.
     Пусть   кто-то  повернувшись  к   стене   спиной   осуществит  истинное
высказывание: "Картина на стене висит  криво". Это высказывание доказывается
тем,  что  высказывающий  повернувшись  вправду  воспринимает криво  висящую
картину  на  стене.   Что  в  этом  доказательстве  доказано?   Каков  смысл
удостоверения  высказывания?  Констатируется   ли   скажем   согласованность
"познания", соотв. "познанного", с вещью на стене? Да и нет, смотря по тому,
интерпретировано  ли  как  следует феноменально  то, что  сказано выражением
"познанное".  К чему высказывающий,  когда он  -  не  вправду воспринимая, а
"только представляя" картину - судит, отнесен? К  каким-то "представлениям"?
Заведомо  нет, если  представление здесь должно  значить:  представление как
психический процесс.  Он не отнесен и к  представлениям  в смысле  того, что
представлено, насколько под представленным  подразумевается "образ" реальной
вещи  на стене. Скорее уж  это  "лишь  представляющее"  высказывание  по его
самому своему смыслу  отнесено к реальной  картине на стене.  Имеется в виду
именно  она и ничто  иное. Всякая интерпретация,  подсовывающая здесь что-то
другое, будто  бы подразумеваемое в  лишь представляющем
высказывании, исказит феноменальный  фактосостав того,  о чем  высказывания.
Высказывание  есть  бытие  к  самой  сущей  веши.  А  что  доказано  правдой
восприятия?  Ничто  другое как  то, что  это есть  то  самое сущее,  которое
подразумевалось в высказывании.  Удостоверяется,  что  высказывающее бытие к
высказываемому есть выявление сущего; что им это сущее, к которому оно есть,
раскрывается. Доказывается бытие-раскрывающим высказывания.  Причем познание
в  акте доказывания остается  отнесено  единственно к  самому сущему. На нем
самом  как  бы разыгрывается все  удостоверение. Имеющееся в виду сущее само
кажет себя так, как  с ним самим оно  есть, т.е.  что оно  в то-самости есть
так,  как сущим оно выявлено,  раскрыто  в  высказывании.  Представления  не
сравниваются, ни между собой, ни в  отношении  к реальной вещи. Доказывается
не  согласованность  познания  и  предмета  или  тем  более  психического  и
физического, но  также и не таковая  между разными  "содержаниями сознания".
Доказывается  единственно  раскрытость   самого  сущего,  оно  в  как  своей
раскрытости. Последняя удостоверяется в  том, что  высказанное, которое есть
само сущее, кажет себя как  то самое. Удостоверение
означает:    самопоказание   сущего    в    то-самости.    Удостоверение
осуществляется на  основе  самопоказа сущего.  Это возможно только так,  что
высказывающее  и  удостоверяющее  себя  познание  по своему  онтологическому
смыслу есть раскрывающее бытие к самому реальному сущему.
     Высказывание  истинно, значит: оно раскрывает
сущее в  нем самом. Оно  высказывает, оно  показывает,  оно  "дает  увидеть"
(атюфау-стк;)   сущее   в  его   раскрытости.   Бытие-истинным  (истинность)
высказывания  должно  быть понято  как бытие-раскрывающим. Истинность  имеет
таким образом  никак  не структуру согласованности  между
познанием  и предметом в  смысле  приравнивания одного сущего  (субъекта)  к
другому (объекту).
     Бытие-истинным как  бытие-раскрывающим опять  же онтологически возможно
только  на   основе  бытия-в-мире.  Этот  феномен,  в  котором  мы  опознали
основоустройство  присутствия,  есть  фундамент исходного  феномена  истины.
Последний должен теперь быть прослежен пристальнее.

     б)  Исходный  феномен  истины и  производность
традиционной концепции истины

     Быть-истинным  (истинность) значит  быть-раскрываюшим.  Но не крайне ли
прихотлива  эта  дефиниция  истины?  С  такими  насильственными  понятийными
определениями  пожалуй   и   удастся   исключить  из  понятия   истины  идею
согласованности.  Не придется  ли  за это сомнительное  приобретение платить
тем,  что  старая  "добрая"  традиция  будет  повергнута  в ничтожность?  Но
прихотливая на вид дефиниция содержит  лишь  необходимую интерпретацию того,
что   древнейшая  традиция   античной   философии  изначально   ощущала,   а
дофеноменологически  и  понимала. Бытие-истинным ?.6уос'а как атюфссуст1с;'а
есть a^nOeueiv по  способу аяофонуестбш: давать видеть изымая из потаенности
- сущее в его непотаенности (раскрытости). aXr|6£ia, которую Аристотель
согласно вышеприведенным местам ставит  рядом с лрауца,  фолубцеуа, означает
"сами веши", то,  что кажет себя, сущее в как его раскрытости. И случайность
ли, что в одном фрагменте  Гераклита, древнейшем философском  поучении,  где
специально    трактуется    Λογος,,    проглядывает
выявленный   феномен   истины    в    смысле   раскрытости   (непотаенности)
Λογος  у  и  тому,  кто  его  говорит  и  понимает,
противопоставляются    непонятливые,   Λογος   есть
фро^соу ok(dc,  e^ei, он  говорит,  как обстоит  с  сущим. Для  непонятливых
напротив  ^av9avei,   остается   в   потаенности,   что  они   делают;   они
e7n^c(v6avovTai, забывают, т.е. это погружается для них снова в потаенность.
Итак   к   Λογος   'у   принадлежит  непотаенность,
a-Xrieeia.  Перевод  через  слово   "истина"  и   тем   более  теоретические
концептуальные определения этого выражения прикрывают смысл того,  что греки
в    порядке    дофилософской   понятности    "само    собой    разумеется" клали в основу терминологического употребления алетейи.
     Привлечение  подобных  свидетельств  должно  остерегаться  разнузданной
словесной  мистики;  хотя  в  конце  концов  дело  философии  охранить  силу
элементарнейших слов, в каких  выговаривает себя присутствие, от того, чтобы
они были нивелированы обыденным рассудком до непонятности, служащей со своей
стороны источником для мнимых проблем.
     Что раньше  о логосе  и алетейе было изложено
как  бы в догматической  интерпретации, теперь получило  свое  феноменальное
доказательство. Предложенная "дефиниция" истины никак не отрясание традиции,
но ее исходное освоение: тем более в  случае если удастся показать, что  - и
как - на основе исходного феномена истины теория  должна была  прийти к идее
согласования.
     "Дефиниция"  истинности как раскрытости и бытия-раскрывающим  не есть и
голое   словесное  пояснение,   но  вырастает  из   анализа  тех   установок
присутствия, которые мы ближайшим образом обыкновенно именуем "истинными".
     Быть-истинным как быть-раскрывающим  есть способ бытия присутствия. Что
делает возможным само это  раскрытие, необходимо должно в каком-то еще более
исходном  смысле  быть  названо  "истинным".  Экзистенциально-онтологические
основания самого раскрытия впервые показывают исходнейший феномен истины.
     Раскрытие есть бытийный способ бытия-в-мире. Усматривающее или  также и
пребывающе-наблюдающее  озабочение   раскрывают   внутримирное   сущее.  Оно
становится  тем,  что раскрыто.  Оно "истинно"  во
втором смысле. Первично "истинно", т.е. раскрывающе, присутствие. Истина  во
втором смысле значит не  бытие-раскрывающим (раскрытие),  но бытие-раскрытым
(раскрытость).
     Предшествующим  анализом  мирности  мира  и  внутримирного сущего  было
однако   показано:   раскрытость   внутримирного   сущего   основывается   в
разомкнутости   мира.  Разомкнутость  со  своей
стороны есть основообраз присутствия, соразмерно которому оно есть свое вот.
Разомкнутость   конституируется   расположением,   пониманием   и  речью   и
затрагивает равноисходно мир, бытие-в и самость. Структура заботы как вперед
себя - уже бытия в мире -  как бытия  при внутримирном  сущем хранит  в себе
разомкнутость присутствия. С нею и через нее есть раскрытость, отчего лишь с
разомкнутостью    присутствия    впервые   достигается
исходнейший феномен истины.  Что  ранее  было  выявлено об  экзистенциальной
конституции  вот  и  в связи  с  повседневным бытием вот, касалось  не чего иного как исходнейшего
феномена истины.  Поскольку присутствие по сути есть своя разомкнутость, как
разомкнутое  размыкает   и   раскрывает,   оно   по   сути   "истинно".   Присутствие  существует  "в истине".  У  этого
высказывания онтологический смысл. Оно  значит не что  присутствие онтически
всегда  или хоть  иногда введено  "во  всю истину", но что  к устройству его
экзистенции принадлежит разомкнутость его самого своего бытия.
     При принятии ранее достигнутого полный экзистенциальный смысл положения
"присутствие  существует  в  истине"  может  быть  передан  через  следующие
определения:
     1)   К   бытийному   устройству   присутствия   сущностно   принадлежит
разомкнутость   вообще.    Она   охватывает   целое    бытийной   структуры,
эксплицированной  феноменом  заботы.  К  последней  принадлежит   не  только
бытие-в-мире,  но бытие при  внутримирном сущем.  С бытием присутствия и его
разомкнутостью есть равноисходно раскрытость внутримирного сущего.
     2) К бытийному  устройству присутствия,  а именно  как  конститутив его
разомкнутости,  принадлежит брошенность. В  ней  обнажается, что присутствие
есть всегда уже  как мое, и это в определенном мире и при определенном круге
определенного внутримирного сущего. Разомкнутость по своей сути фактична.
     3)  К  бытийному  строю присутствия  принадлежит  набросок: размыкающее
бытие к своей способности быть. Присутствие может как понимающее понять себя
из "мира" и других или из его самой своей бытийной способности. Возможность,
названная  последней, означает: присутствие размыкает  себя  себе  самому  в
самой   своей  способности  быть  и  как   эта  последняя.  Эта  собственная
разомкнутость  кажет  феномен  исходнейшей  истины  в модусе  собственности.
Исходнейшая, именно собственнейшая  разомкнутость,  в  какой присутствие как
способность-быть способно быть, есть истина  экзистенции. Она  получает свою
экзистенциально-онтологическую  определенность  лишь  во взаимосвязи анализа
собственности присутствия.
     4)   К   бытийному   строю   присутствия   принадлежит    падение.   Ближайше  и чаще всего присутствие  затеряно в своем "мире".
Понимание как  бросание  себя на бытийные  возможности  вложило себя в него.
Растворение в людях означает господство публичной истолкованности. Раскрытое
и  разомкнутое состоит в  модусе искаженности  и  замкнутости  через  толки,
любопытство и двусмысленность. Бытие к сущему не погашено, но лишено корней.
Сущее не полностью потаено, но именно открыто, однако вместе с тем искажено;
оно кажет себя - но в модусе кажимости. Равным образом прежде открытое опять
тонет  назад  в  искажение и  потаенность. Присутствие, поскольку  сущностно
падающее,    существует   по    своему    бытийному    устройству    в   "неистине  ".  Этот  титул   здесь  равно  как  выражение
"падение" употребляется онтологически. Всякую онтически негативную  "оценку"
при   его  экзистенциально-аналитическом   употреблении   надо   отвести.  К
фактичности  присутствия  принадлежит   замкнутость   и  закрытость.  Полный
экзистенциально-онтологический  смысл положения:  "присутствие существует  в
истине" равноисходно говорит также: "присутствие существует в  неистине". Но
лишь  насколько присутствие разомкнуто, оно также  замкнуто;  и  насколько с
присутствием  всегда  уже  раскрыто  внутримирное  сущее,  такое  сущее  как
возможное внутримирно встречное бывает закрыто (потаено) или искажено.
     Потому  присутствие  должно  по  сути  и  то,  что  уже  открыто,  тоже
специально усваивать  себе  против  кажимости  и  искажения,  снова  и снова
обеспечивая его открытость. По-настоящему всякое новооткрытие совершается не
на  базе  полной  потаенности,  но  отталкиваясь  от  раскрытости  в  модусе
кажимости. Сущее  выглядит  так,  будто...,  т.е.  оно известным образом уже
раскрыто и все же еще искажено.
     Истину (раскрытость) надо всегда еще только отвоевывать у сущего. Сущее
вырывают у потаенности.  Любая  фактичная  раскрытость  есть как  бы  всегда
хищение.  Случайность  ли,  что  греки высказываются  о  существе  истины  в
привативном  выражении  (d-^r|6Eux)?   Не  заявляет  ли  о   себе  в   таком
самовысказывании  присутствия  исходная  бытийная  понятность  самого  себя,
понимание,   пусть  лишь   доонтологическое,   того,  что   бытие-в-неистине
составляет сущностное определение бытия-в-мире?
     Что  богиня истины, ведущая  Парменида, ставит его  перед двумя путями,
путем  открытия  и путем утаивания,  означает не  что иное как:  присутствие
существует  всегда  уже  в истине и  неистине. Путь открытия, тот самый,  достигается лишь в Kpi'vsiv Коую, в понимающем различении их
обоих и решимости на один.
     Экзистенциально-онтологическое    условие   того,   что    бытие-в-мире
определяется  "истиной"  и  "неистиной",  лежит  в том  бытийном  устройстве
присутствия,    которое    мы     обозначили    как    брошенное
бросание-себя-на. Оно конститутив структуры заботы.
     Экзистенциально-онтологическая  интерпретация феномена истины дала:  1)
Истинность в  исходнейшем  смысле есть разомкнутость  присутствия, к которой
принадлежит раскрытость внутримирного  сущего. 2)  Присутствие  равноисходно
существует в истине и неистине.
     Эти  положения  смогут  внутри   горизонта  традиционной  интерпретации
феномена истины  стать  полностью прозрачны только  тогда, когда
удастся  показать:  1)  Истина,  понятая  как  согласованность,  ведет  свое
происхождение из  разомкнутости, и это на путях определенной модификации. 2)
Способ  бытия разомкнутости сам  ведет  к  тому, что  ближайшим  образом  ее
производная  модификация  входит  в поле зрения  и направляет  теоретическую
экспликацию структуры истины.
     Высказывание  и  его  структура,   апофантическое  как,  фундированы  в
толковании  и  его структуре,  герменевтическом  как, и далее  в  понимании,
разомкнутости  присутствия.  Истинность  же  расценивают  как  отличительное
определение производного таким  способом высказывания. Соответственно  корни
истинности   высказывания   протягиваются   назад   в    разомкнутость    понимания.  Помимо  этого указания  на происхождение
истинности  высказывания теперь  должен быть  еще  специально  показан в его
производности феномен согласованности.
     Бытие при внутримирном сущем,  озабочение, раскрывающе. К разомкнутости
же  присутствия  сущностно   принадлежит  речь.   Присутствие  выговаривает  себя; себя - как раскрывающее бытие к сущему. И как такое
оно выговаривается  о раскрытом сущем в высказывании. Высказывание со-общает
сущее  в  как его раскрытости.  Внимая сообщение,  присутствие  вводит  себя
вниманием   в   раскрывающее  бытие  к   обсуждаемому  сущему.  Выговоренное
высказывание содержит  в своем  о-чем  ту раскрытость сущего. Она хранится в
выговоренном. Выговоренное делается как бы  внутримирно  подручным,  которое
можно  подхватить и  снова проговорить. На основе сохранения раскрытости это
подручное выговоренное  само  по  себе  имеет какое-то  отношение к  сущему,
высказыванием о  каком всегда  бывает выговоренное. Раскрытость  есть всегда
раскрытость чего... И во  вторящей речи вторящее присутствие  тоже входит  в
некое  бытие  к самому  обсуждаемому  сущему. Но оно избавлено, и таким себя
держит от исходного воссоздания раскрытия.
     Присутствие не обязательно ставит себя в "самобытном" опыте перед самим
сущим  и остается все же  соответственно в некоем бытии  к нему. Раскрытость
усваивается в широких масштабах не через всякий раз свое  открытие, но через
вторение тому, что  на слуху.  Растворение в сказанном принадлежит к способу
бытия  людей. Выговоренное как  такое берет на себя все  бытие к открытому в
высказывании сущему. Когда опять же последнее должно быть усвоено специально
в аспекте его раскрытости, то это значит:  высказывание должно быть доказано
как раскрывающее.  Но выговоренное  высказывание  есть  нечто  подручное,  а
именно так, что оно как сохраняющее раскрытость само по себе имеет отношение
к раскрытому сущему.  Засвидетельствование его открывающего характера теперь
значит: засвидетельствование отношения  высказывания, хранящего раскрытость,
к сущему.  Высказывание есть нечто  подручное. Сущее,  к  которому  оно  как
раскрывающее  имеет отношение,  есть внутримирно подручное  соотв. наличное.
Само отношение подает себя таким образом как наличное. Отношение  же состоит
в  том,  что  хранимая  в  высказывании  открытость  есть  всегда открытость
чего-то...  Суждение  "содержит  нечто, что  значимо в отношении  предметов"
(Кант).  Отношение через  свое переключение  на  отношение  между  наличными
приобретает теперь  само характер наличности. Раскрытость чего-то становится
наличной  примеренностью   одного   наличного,   высказывания,  к   другому,
обговоренному сущему.  И если  эта  примеренность рассматривается больше уже
лишь как отношение между наличными, т.е. способ бытия членов отношения понят
без  различия  как  лишь  наличное,  то  отношение кажет себя  как  наличная
согласованность двух наличных.
     Раскрытость сущего переходит  с выговоренностью высказывания в бытийный
род  внутримирно  подручного. Поскольку  же в ней,  как раскрытости чего-то,
хранится  отношение  к  наличному,  раскрытость  (истина)  со  своей стороны
становится наличным отношением между наличными (intellectus и res).
     Фундированный  в  разомкнутости  присутствия  экзистенциальный  феномен
раскрытости  становится  наличным  свойством,  еще хранящим  в себе характер
отношения, и в качестве такого  распадается в наличное отношение. Истинность
как разомкнутость и раскрывающее бытие к раскрытому сущему стала истиной как
согласованием   между  внутримирно  подручным.   Тем  самым   онтологическая
производность традиционной концепции истины показана.
     Но   что   в   порядке   взаимосвязей   экзистенциально-онтологического
фундирования  последнее, онтически-фактично сходит за первое  и ближайшее. А
этот факт, в аспекте своей необходимости,  основывается опять же  в  способе
бытия  самого присутствия. В озаботившемся  погружении  присутствие понимает
себя из  внутримирно встречающего.  Принадлежащую к  раскрыванию раскрытость
находят внутри  мира ближайшим  образом в выговоренном. Но не только  истина
встречает как  наличное, а вообще бытийная понятливость  понимает  сразу все
сущее  как  наличное.  Ближайшее  онтологическое  размышление  об  онтически
ближайше   встречной   "истине"   понимает   Λογος,
(высказывание)  как   Λογος  -civcx;  (высказывание
о...,  раскрытость чего...), но  интерпретирует феномен как  наличное на его
возможную наличность.  Поскольку же последняя приравнивается вообще к смыслу
бытия, то вопрос,  исходен или нет  этот способ бытия истины и его  ближайше
встречная структура, вообще не может шевельнуться. Ближайше господствующая и
по  сей день принципиально и отчетливо не преодоленная бытийная понятливость
присутствия сама скрывает исходный феномен истины.
     Вместе с тем  нельзя однако упускать,  что  у греков,  которые  первыми
научно  оформили  и привели к  господству  эту  ближайшую  понятность бытия,
одновременно шевелилось исходное,  пусть доонтологическое понимание истины и
- по меньшей мере у  Аристотеля - даже утверждало себя против лежащего в  их
онтологии сокрытия.
     Аристотель никогда  не ратовал за тезис,  будто исходное "место" истины
есть суждение.  Он говорит наоборот, что Λογος есть
бытийный способ  присутствия, способного быть раскрывающим или скрытным. Эта
двоякая      возможность      есть      отличительное      в      истинности
Λογος'ΰ, он  есть  поведение,  способное также
скрывать.  И поскольку названного тезиса Аристотель не утверждал, никогда не
доходил      он     и     до     того      чтобы     "расширить"     понятие
Λογος'ΰ до  чистого  νοεν.
"Истина"   αποφαντισ'ΰ   и
видения  "идей" есть исходное раскрытие. И лишь поскольку v6r\c\c,  первично
раскрывает,  Λογος как  Siavoeiv  тоже  может иметь
функцию раскрытия.
     Тезис, что  исконное  "место"  истины есть суждение, не  только  совсем
напрасно  апеллирует к  Аристотелю, он и  по своему содержанию есть упущение
структуры  истины.  Не  высказывание  есть   первичное  "место"  истины,  но
наоборот,   высказывание   как  модус  усвоения  раскрытости   и  как  образ
бытия-в-мире основано  в раскрытии, соотв. в  разомкнутости присутствия. Эта
исходнейшая "истина"  есть  "место" высказывания  и  онтологическое  условие
возможности  того,  что  высказывания  могут  быть   истинными  или  ложными
(раскрывающими или скрывающими).
     Истина,  в  исходнейшем смысле понятая, принадлежит к основе-устройству
присутствия. Этим титулом означен экзистенпиал. Тем самым однако намечен уже
и  ответ на  вопрос о  способе  бытия  истины и  о  смысле необходимости той
предпосылки, что "истина существует".

     в) Способ бытия истины и предпосылка истины

     Присутствие как конституированное разомкнутостью всегда есть  в истине.
Разомкнутость  есть сущностный  способ бытия присутствия.  Истина "имеется "
лишь поскольку и  пока есть присутствие. Сущее лишь  тогда открыто и лишь до
тех пор разомкнуто,  пока вообще присутствие есть. Законы Ньютона, правило о
противоречии, всякая истина вообще  истинны лишь  пока есть  присутствие. До
бытия присутствия, и когда его вообще уже не будет, не было никакой истины и
не будет никакой, ибо тогда она как разомкнутость, открытие и раскрытость не
сумеет быть. До  открытия законов Ньютона они не были "истинны";  отсюда  не
следует ни  что  они  были  ложны,  ни тем более  что они,  когда  онтически
раскрытость  уже не будет возможна, могли бы стать ложны.
Точно так же не лежит в этом "ограничении" и принижение истинности "истин".
     Законы Ньютона были  до него ни истинны ни ложны, не может  значить что
сущего, которое  они раскрывая выявляют, до того не было. Законы стали через
Ньютона истинны, с ними сущее стало для присутствия доступно само по себе. С
раскрытостью  сущего  это  последнее кажет себя  именно как  сущее,  которое
прежде уже было. Так открывать есть способ бытия "истины".
     Что существуют "вечные истины",  будет достаточно  доказано только если
удастся показать, что во всю  вечность присутствие было и будет. До тех  пор
пока   этого   доказательства   недостает,  тезис  остается   фантастическим
утверждением,  не выигрывающим в  правомерности оттого, что философы  в него
сплошь да рядом "верят".
     Всякая истина соразмерно своему сущностно присутствиеразмерному способу
бытия отнесена к бытию  присутствия. Означает ли эта отнесенность то же что:
всякая  истина   "субъективна"?  Если   "субъективна"   интерпретируют   как
"оставлена на произвол  субъекта",  то  конечно  нет.  Ибо раскрытие по  его
самому своему смыслу отнимает  высказывание  у "субъективного"  произвола  и
ставит раскрывающее присутствие перед самим сущим. И лишь поскольку "истина"
как открытие есть способ  бытия присутствия, из его произвола она может быть
изъята. "Общезначимость" истины тоже укоренена только в том, что присутствие
способно раскрывать и высвобождать сущее  само по себе. Только так это сущее
само   по  себе  способно  обязывать  всякое  возможное  высказывание,  т.е.
выявление себя. Задета ли верно понятая истина хоть в малейшей мере тем, что
онтически она возможна только в "субъекте" и с его бытием стоит и падает?
     Из  экзистенциально  понятого  способа  бытия истины теперь  становится
понятен  и  смысл предпосылки  истины.  Почему мы  должны предполагать,  что
истина имеется? Что такое "предполагать"? Что подразумевают "должны" и "мы"?
Что значит: "истина существует"? Истину предполагаем "мы", ибо "мы", сущие в
бытийном роде присутствия, "в истине" суть. Мы предполагаем ее не как что-то
"вне" и "выше" нас, к чему у нас  рядом с другими  "ценностями" тоже имеется
отношение. Не мы пред-полагаем  "истину", но это  она та, которая делает  онтологически  вообще возможным, что мы способны
быть  таким образом,  что  что-то  "пред-полагаем".  Истина  впервые  делает
возможной нечто подобное пред-полаганию.
     Что значит "пред-полагать"? Понимать нечто
как основание бытия  другого сущего. Такое понимание сущего  в его  бытийных
связях  возможно только на  основе разомкнутости,  т.е.  бытия-раскрывающим,
присутствия. Предполагать "истину" значит тогда понимать ее как что-то, ради
чего присутствие есть. Но присутствие -  это лежит в его бытийном устройстве
как  заботы -  всегда уже впереди-себя.  Оно сущее, для которого в его бытии
речь идет  о самом своем умении быть. К бытию и умению  быть присутствия как
бытия-в-мире принадлежит по сути разомкнутость и раскрытие. Для  присутствия
речь идет  о его умении-быть-в-мире,  и  в нем  об усматривающе раскрывающем
озабочении внутримирно сущим. В бытийном устройстве присутствия  как заботы,
в  бытии-вперед-себя  лежит исходнейшее "предполагание".  Поскольку  к бытию
присутствия принадлежит  это  само-предполагание, "мы " должны  предполагать
также  "нас  "  как   обусловленных  разомкнутостью.  Это  лежащее  в  бытии
присутствия "пред-полагание" относится  не к неприсутствиеразмерному сущему,
какое сверх того  еще  есть,  но  единственно к нему самому.  Предполагаемая
истина, соотв. то "существует",  каким  должно определяться ее  бытие, имеет
бытийный  способ,  соотв.  бытийный  смысл  самого присутствия.  "Выдвинуть"
предположение истины мы должны, потому  что оно уже "выдвинуто" бытием этого
"мы".
     Мы  должны  предполагать  истину,  она  должна  быть как  разомкнутость
присутствия, подобно  тому как последнее само  должно быть, всегда мое и вот
это.  Все принадлежит к сущностной брошенности  присутствия в мир. Решало ли
присутствие само свободно о том, и будет ли оно когда способно решать о том,
хочет оно или  нет войти  в  "присутствие"? "По себе" вовсе не ясно,  почему
сущее должно  быть  раскрыто, почему надо быть истине и присутствию. Обычное
опровержение скептицизма,  отрицания  бытия соотв.  познаваемости  "истины",
застревает на полпути. В своей  формальной аргументации оно доказывает лишь,
что при вынесении суждения предполагается истина. Тут указание на то, что  к
высказыванию  принадлежит  "истина", что  выявление по  своему  смыслу  есть
раскрытие. При этом остается стоять непроясненным, почему так должно быть, в
чем онтологическая основа для этой необходимой бытийной связи высказывания и
истины. Так  же вполне  темными  остаются  способ бытия  истины  и смысл  ее
предполагания и его  онтологического  фундамента в самом
присутствии.  Сверх  того  упускается,  что  даже  когда  никто  не  выносит
суждений, истина уже пред-полагается, поскольку вообще есть присутствие.
     Скептика  нельзя опровергнуть,  равно как существование истины не может
быть "доказано". Скептик, если он  есть фактично, способом отрицания истины,
в  опровержении  и не нуждается.  Поскольку он  есть  и  в этом своем  бытии
понимает, он загасил в отчаянности самоубийства присутствие  и с ним истину.
Истина  не  поддается  доказательству  в  своей  необходимости,  потому  что
присутствие   для   себя  самого  не  может  быть   поставлено  сперва   под
доказательство.  Насколько  не  засвидетельствовано,  что  имеются   "вечные
истины", настолько же нет свидетельств, что  когда-либо - чему опровергатели
скептицизма вопреки своему  предприятию по  сути верят -  "существовал" хоть
один  "настоящий" скептик.  Возможно,  чаще [верят], чем хотела  бы признать
безобидность формально-диалектических попыток обескуражить "скептицизм".
     Так  же и при вопросе о бытии истины и  необходимости ее предполагания,
равно  как  при  таковом  о  существе  познания  вводится  некий  "идеальный
субъект". Явный или неявный мотив к тому лежит в оправданном, но все же ведь
ожидающем  еще и  онтологического обоснования  требовании,  чтобы  философия
имела темой § "априори", а не  "эмпирические обстоятельства" как таковые. Но
удовлетворяет   ли  этому  требованию  введение  "идеального  субъекта"?  Не
фантастически ли это  идеализированный субъект? С концепцией такого субъекта
не упущено  ли как раз априори просто "эмпирического" субъекта, присутствия?
Не  принадлежит  ли  к  априори  фактичного  субъекта,  т.е.  к  фактичности
присутствия,  та определенность, что он равноисходно  существует  в истине и
неистине?
     Идеи  "чистого Я" и "сознания  вообще"  содержат так  мало  от  априори
"действительной"  субъективности,  что  перескакивают  через  онтологические
черты фактичности и бытийного  устройства  присутствия, соотв. вообще их  не
видят. Отвод  "сознанию  вообще"  не означает  отрицания априори, равно  как
введение  идеализированного  субъекта  не  ручательство  обоснованной  делом
априорности присутствия.
     Постулат  "вечных истин", равно как смешение феноменально  обоснованной
"идеальности"    присутствия   с   идеализированным   абсолютным   субъектом
принадлежат   к  далеко  еще  не   радикально  выскобленным   остаткам  христианской теологии внутри философской тематики.
     Бытие  истины  стоит в  исходной  взаимосвязи  с  присутствием. И  лишь
поскольку  есть  присутствие  как  конституированное   разомкнутостью,  т.е.
пониманием,  нечто подобное бытию способно  быть  понято, возможна  бытийная
понятность.
     Бытие  - не сущее -  "имеется"  лишь поскольку есть истина. И она  есть
лишь  поскольку  и  пока  есть  присутствие.  Бытие  и  истина  "существуют"
равноисходно. Что это значит: бытие "существует", когда оно должно ведь быть
отлично  от  всякого сущего  ,  можно станет конкретно  спросить
только когда будет прояснен смысл бытия и размах бытийной понятности вообще.
Только  тогда удастся  разобрать  также,  что  принадлежит к понятию науки о
бытии как таковом, его возможностях и видоизменениях. И  в очерчивании этого
исследования   и  его  истины   будет  возможно   онтологически   определить
исследование как раскрытие сущего и его истину.
     Ответа на вопрос  о смысле бытия  еще  не  хватает. Что  подготовил для
разработки названного вопроса  проведенный до сих пор фундаментальный анализ
присутствия?   Прояснено  было  через  выявление  феномена  заботы  бытийное
устройство  сущего,  к  чьему  бытию принадлежит  нечто подобное  понятности
бытия.  Бытие  присутствия было  тем  самым вместе  отграничено  от бытийных
модусов    (подручность,     наличность,    реальность),     характеризующих
неприсутствиеразмерное   сущее.   Прояснено   было   само   понимание,   чем
одновременно         гарантирована         методическая         прозрачность
понимаюше-толковательного подхода в интерпретации бытия.
     Если с заботой  исходное устройство присутствия считать достигнутым, то
на  этой  основе должно стать возможно  довести до  осмысления  и лежащую  в
заботе понятность  бытия,  т.е.  очертить смысл бытия.  Но  разомкнуто ли  с
феноменом   заботы  исходнейшее   экзистенциально-онтологическое  устройство
присутствия?  Дает  ли лежащая  в феномене заботы структурная многосложность
исходнейшую целость бытия фактичного присутствия? Взято ли вообще предыдущим
разысканием в обзор присутствие как целое?