Пятая глава
Бытие-в как таковое
§ 28. Задача тематического анализа бытия-в
Экзистенциальная аналитика присутствия на ее подготовительной стадии
имеет ведущей темой основоустройство этого сущего, бытие-в-мире. Ее
ближайшая цель феноменальное вычленение единой исходной структуры бытия
присутствия, откуда онтологически определяются его возможности и способы
"быть". До сих пор феноменальная характеристика бытия-в-мире была направлена
на структурный момент мира и решение вопроса о кто этого сущего
в его повседневности. Однако уже при первом
очерчивании задач подготовительного фундаментального анализа присутствия
вперед была поставлена ориентация на бытие-в как
таковое с демонстрацией на конкретном модусе познания
мира.
Предвосхищение этого опорного структурного момента возникло из
намерения с самого начала взять анализ отдельных моментов в круг постоянного
прицела на структурное целое, удерживаясь от всякого подрыва и расщепления
единого феномена. Теперь надо, сохраняя достигнутое в конкретном анализе
мира и повседневного кто, вернуть интерпретацию назад к феномену бытия-в.
Более пристальное рассмотрение его призвано однако не только заново и
надежнее поставить структурную целость бытия-в-мире перед феноменологическим
взглядом, но также проложить путь к осмыслению исходного бытия самого
присутствия, заботы.
Что однако можно еще показать на бытии-в-мире сверх сущностных связей
бытия при мире (озабочение), события (заботливость) и бытия самости (кто)?
Остается во всяком случае еще возможность через сравнительную характеристику
видоизменений озабочения и его усмотрения, заботливости и ее
осмотрительности распространить анализ вширь и через уточненную экспликацию
бытия всего возможного внутримирного сущего отграничить присутствие от
неприсутствиеразмерного сущего. Несомненно в этом направлении лежат
неисполненные задачи. Выявленное до сих пор нуждается со многих сторон в
дополнении при ориентации на замкнутую разработку экзистенциального априори
философской антропологии. На это однако данное разыскание не нацелено. Его
назначение фундаментально-онтологическое. Если мы поэтому тематически
спрашиваем о бытии-в, то не можем конечно хотеть уничтожить исходность
феномена через его дедукцию из других, т.е. через неадекватный анализ в
смысле разложения. Невыводимость чего-либо исходного не исключает однако
многосложности конститутивных для него бытийных черт. Если таковые
показываются, то экзистенциально они равноисходны. Феноменом равноисходности
конститутивных моментов в онтологии часто пренебрегают вследствие
методически необузданной тенденции к доказательству происхождения всего и
вся из одной простой "праосновы".
В каком направлении надо смотреть для феноменальной характеристики
бытия-в как такового? Мы получаем ответ, вспоминая о том, что приоткрылось
феноменологически настойчивому взгляду при выявлении этого феномена: бытие-в
в отличии от наличной внутриположности одного наличного "в" другом; бытие-в
не как вызванное наличием "мира" или просто отдельное свойство наличного
субъекта; бытие-в наоборот как сущностный род бытия самого этого сущего. Что
же тогда другое представлено этим феноменом как не наличное commercium между
наличным субъектом и наличным объектом? Это толкование подошло бы уже ближе
к феноменальному факту, если бы говорило: присутствие есть бытие этого
"между". Обманчивой ориентация по "между" оставалась бы все равно. Она
исподволь вводит онтологически неопределенное сущее, в чьем промежутке это
между как таковое "есть". Между осмысливается уже как результат convenientia
двух наличных. Их предваряющее введение однако всегда уже взрывает феномен,
и бесперспективно всякий раз снова складывать его из разорванных кусков. Не
только "клея" нет, ни взорвана, соотв. так никогда и не раскрывалась
"схема", по какой должно произойти сопряжение. Онтологически решающее лежит
в том, чтобы заранее предотвратить взрывание феномена, т.е. обеспечить его
позитивное феноменальное состояние. Что тут требуется еще больше
обстоятельности, есть только выражение того, что в традиционном способе
трактовки "проблемы познания" нечто онтически самопонятное онтологически
многократно искажается вплоть до невидимости.
Сущее, которое по своей сути конституируется бытием-в-мире, есть само
всегда свое "вот". По привычному словарному значению "вот" указывает на
"здесь" и "там". "Здесь" всякого "я-здесь" понимается всегда из подручного
"там" в смысле отдаляюще-направляюще-озаботившегося бытия к нему.
Экзистенциальная пространственность присутствия, определяющая ему в такой
форме его "место", сама основана на бытии-в-мире. Там есть определенность
внутримирного встречающего. "Здесь" и "там" возможны только в каком-то
"вот", т.е. когда есть сущее, которое как бытие "вот"
разомкнуло пространственность. Это сущее несет в самом своем бытии черту
незамкнутости. Выражение "вот" имеет в виду эту сущностную разомкнутость.
Через нее это сущее (присутствие) в одном целом с бытием-вот мира есть "вот"
для самого себя.
Онтически образная речь о lumen naturale в человеке подразумевает не
что иное как ту экзистенциально-онтологическую структуру этого сущего, что
оно есть способом бытия своим вот. Оно "просвещено", значит:
освещено само по себе как бытие-в-мире, не через какое-то другое
сущее, но так, что само есть просвет. Лишь экзистенциально так
просвеченному сущему наличное становится доступно в свете, скрыто во тьме.
Присутствие от печки несет с собой свое вот, лишаясь его оно не только
фактически не есть, но вообще не сущее этой сущности. Присутствие
есть своя разомкнутость.
Конституция этого бытия подлежит выявлению. Поскольку однако существо
этого сущего есть экзистенция, экзистенциальный тезис "присутствие есть своя
разомкнутость" вместе с тем говорит: бытие, о каком для этого сущего идет
речь в его бытии, в том, чтобы быть своим "вот". Кроме характеристики
первичной конституции бытия разомкнутости по ходу анализа потребуется
интерпретация способа бытия, каким это сущее повседневно есть свое вот
Глава, берущая на себя экспликацию бытия-в как такового, т.е. бытия
вот, распадается на две части: А) Экзистенциальная конституция вот. Б)
Повседневное бытие вот и падение присутствия.
Два равноисходных конститутивных способа быть своим вот мы видим в
расположении и в понимании, их анализ получает необходимое феноменальное
подтверждение через интерпретацию одного конкретного и важного для
последующей проблематики модуса. Расположение и понимание равноисходно
обусловлены речью.
Под А (экзистенциальная конституция вот) поэтому разбираются:
присутствие как расположение (§ 29)
страх как модус расположения (§ 30),
присутствие как понимание (§ 31),
понимание и толкование (§ 32)
высказывание как производный модус толкования (§33)
присутствие, речь и язык (§ 34).
Анализ бытийных черт бытия-вот экзистенциальный. Этим сказано: черты
тут не свойства чего-то наличного, но сущностно экзистенциальные способы
быть. Их бытийный образ в повседневности подлежит поэтому выявлению.
Под Б (повседневное бытие вот и падение присутствия) соответственно
конститутивному феномену речи, лежащему в понимании смотрению и соразмерно
принадлежащему ему толкованию (объяснению) как
экзистенциальные модусы повседневного бытия вот анализируются:
толки (§ 35)
любопытство (§ 36)
двусмысленность (§ 37).
На этих феноменах становится виден основной способ бытия вот,
интерпретируемый нами как падение, каковое "падание" экзистенциально кажет
свой образ подвижности (§ 38).
А. Экзистенциальная конституция вот
§ 29. Присутствие как расположение
То, что мы онтологически помечаем титулом расположение, онтически есть
самое знакомое и обыденное: настроение, настроенность. До всякой психологии
настроений, которая к тому же лежит еще в полном упадке, следует увидеть
этот феномен как фундаментальный экзистенциал и обрисовать в его структуре.
Непоколебимая уравновешенность равно как подавленное уныние
повседневного озабочения, соскальзывание из той в это и наоборот,
ускользание в расстройство суть онтологически не ничто, пусть эти феномены
как якобы самые для присутствия безразличные и мимолетные оставляются без
внимания. Что настроения могут портиться и меняться, говорит лишь, что
присутствие всегда уже как-то настроено. Частая затяжная, равномерная и
вялая ненастроенность, которую нельзя смешивать с расстройством, настолько
не ничто, что именно в ней присутствие становится себе самому в тягость.
Бытие его вот в такой ненастроенности обнажается как тягота.
Почему, неизвестно. И присутствие не может такого знать, потому что
размыкающие возможности познания слишком недалеко идут в сравнении с
исходным размыканием в настроениях, в которых присутствие поставлено перед
своим бытием как вот. И опять же приподнятое настроение может снять
обнаружившуюся тяготу бытия; эта возможность настроения тоже размыкает, хотя
и снимая, тягостную черту присутствия. Настроение открывает, "как оно" и
"каково бывает" человеку. В этом "как оно" настроенность вводит бытие в его
"вот".
В настроенности присутствие всегда уже по
настроению разомкнуто как то сущее, которому присутствие в его бытии вверено
как бытию, каким оно экзистируя имеет быть. Разомкнуто не значит познано как
таковое. И именно в безразличнейшую и безвреднейшую обыденность бытие
присутствия может ворваться голым "так оно есть и имеет быть". Кажет себя
чистое "так оно есть", откуда и куда остаются в темноте. Что присутствие
столь же обыденно подобным настроениям не "поддается",
т.е. за их размыканием не идет и поставить себя перед разомкнутым не дает,
не довод против феноменального обстоятельства разомкнутости через настроение
бытия вот в его "так оно есть", но тому свидетельство. Присутствие
онтически-экзистентно чаще уклоняется от разомкнутого в настроении бытия;
онтологически- экзистенциально это значит: в том, к чему такое настроение не
повертывается, присутствие обнажено в его врученности своему вот.
Разомкнутое в самом уклонении есть вот.
Эту скрытую в своем откуда и куда, но в себе самой, тем неприкрытее
разомкнутую бытийную черту присутствия, это "так оно есть" мы именуем
брошенностью этого сущего в его вот, а именно так, что
оно как бытие-в-мире есть это вот. Выражение брошенность призвано отметить
фактичность врученности. Разомкнутое в расположении присутствия "так оно
есть и имеет быть" - не то "так оно есть", которое
онтологически-категориально выражает принадлежащую наличности эмпиричность.
Последняя становится доступна лишь в наблюдающей
констатации. Напротив, размыкаемое в расположении так оно есть надо понимать
как экзистенциальную определенность того сущего, которое есть способом
бытия-в-мире. Фактичность не эмпирия чего-то наличного в его factum brutum,
но втянутая в экзистенцию, хотя ближайшим образом оттесненная бытийная черта
присутствия. Так оно есть фактичности никогда не обнаруживается созерцанием.
Сущее с характером присутствия есть свое вот таким способом, что оно,
явно или нет, в своей брошенности расположено. В
расположении присутствие всегда уже вручено самому
себе, себя всегда уже нашло, не как воспринимающее себя-обнаружение, но как
настроенное расположение. Как сущее, врученное своему бытию, оно всегда
вручено и необходимости иметь себя уже найденным - найденным в нахождении,
возникающем не столько из прямого искания, но из избегания. Настроение
размыкает не способом вглядывания в брошенность, но как притяжение и
отшатывание. Большей частью оно не притягивается к обнажившемуся в нем
тягостному характеру присутствия, менее всего - как отлетность в приподнятом
настроении. Это отшатывание есть, что оно есть, всегда способом
расположения.
Феноменально полностью упустили бы, что настроение размыкает и как оно
размыкает, пожелав поставить рядом с разомкнутым то, что
настроенное присутствие "вместе с тем" знает, ведает и во
что верит. Даже если в вере присутствие "уверено" в своем "куда", а в
рациональном просвещении полагает себя знающим об откуда, все это не имеет
силы против того феноменального обстоятельства, что настроение ставит
присутствие перед так оно есть, в качестве какового его вот вперилось в него
с неумолимой загадочностью. Экзистенциально-онтологически не дано ни
малейшего права принижать "очевидность" расположения, меря его
аподиктической достоверностью теоретического познания чистой наличности.
Ничуть не лучше однако та фальсификация феноменов, которая спихивает их в
убежище иррационального. Иррационализм - подыгрывая рационализму - лишь
вкривь говорит о том, к чему последний слеп.
Что фактично присутствие со знанием и волей способно, призвано и должно
владеть настроением, может на известных путях экзистирования означать
приоритет воли и познания. Это не должно только сбивать на онтологическое
отрицание настроения как исходного бытийного образа присутствия, где оно
разомкнуто себе самому до всякого знания и желания и вне рамок их
размыкающего диапазона. И сверх того, овладеваем настроением мы никогда не
вненастроенно, но всегда из противонастроения. Как первую онтологически
сущностную черту расположения мы получаем: расположением присутствие
разомкнуто в его брошенности, причем сначала и большей частью способом
уклоняющегося отшатывания.
Уже отсюда видно, что расположение очень далеко от чего-то подобного
констатации психического состояния. Оно настолько не имеет черт просто
оглядывающегося и обращающегося назад осмысления, что всякая имманентная
рефлексия способна констатировать "переживания" лишь поскольку их вот в
расположении уже разомкнуто. Вот разомкнуто "простым настроением" исходнее,
им же оно соответственно и замкнуто упрямее чем любым нe-восприятием.
Это показывает расстройство. В нем
присутствие слепо к самому себе, озаботивший окружающий мир замутнен,
усмотрение озабочения дезориентировано. Расположение столь мало
рефлексируется, что настигает присутствие как раз в нерефлексивной от- и
выданности озаботившему "миру". Настроение настигает. Оно не приходит ни
"извне" ни "изнутри", но вырастает как способ бытия-в-мире из него самого.
Тем самым однако через негативное отграничение расположения от
рефлексирующего постижения "внутреннего" мы приходим к
позитивному проникновению в его размыкающий характер. Настроение всегда уже
разомкнуло бытие-в-мире как целое и впервые делает возможной настроенность
на... Бытие-в-настроении не соотнесено ближайшим образом с психическим, само
оно не внутреннее состояние, которое потом загадочным образом выплескивается
наружу и отцвечивает на вещах и лицах. Тут кажет себя вторая сущностная
черта расположения. Оно есть экзистенциальный основообраз
равноисходной разомкнутости мира, соприсутствия и
экзистенции, поскольку последняя сама по сути есть бытие-в-мире.
Рядом с этими двумя эксплицированными сущностными определениями
расположения, размыканием брошенности и тем или иным размыканием целого
бытия-в-мире, надо принять во внимание третье, которое прежде всего помогает
более вникающему пониманию мирности мира. Раньше
было сказано: мир, заранее уже разомкнутый, дает встретиться внутримирному.
Эта опережающая, принадлежащая к бытию-в разомкнутость мира конституирована
и расположением. Допущение встречи с самого начала усматривающе, не просто
лишь ощущение или разглядывание. Усматривающе озаботившееся допущение
встречи имеет - можем мы теперь видеть острее идя от расположения - характер
задетости. А задетость непригодностью,
упрямством, угрозой подручного онтологически становится возможна лишь
поскольку бытие-в как таковое экзистенциально опережающе определено так, что
внутримирно встречное может тронуть его таким образом. Эта затрагиваемость
основана в расположении, в качестве какою она разомкнула мир к примеру на
угрозу. Только существующее в расположении страха, соотв. бесстрашия,
способно открыть мироокружно подручное как угрожающее. Настроенностью
расположения экзистенциально конституируется мирооткрытость присутствия
И лишь поскольку "чувства" онтологически принадлежат к сущему, чей
способ бытия расположенное бытие-в-мире, они могут быть "растроганными" и
"чувствительными", так что трогательное кажет себя в аффекции. Никакая
аффекция при самом сильном давлении и противостоянии не состоялась бы,
сопротивление осталось бы по сути неоткрытым, если бы расположенное
бытие-в-мире не было уже зависимо от размеченной настроениями задетости
внутримирным сущим. В расположении экзистенциально заключена
размыкающая врученность миру, из которого может встретить
задевающее. Мы должны действительно онтологически принципиально предоставить
первичное раскрытие мира "простому настроению". Чистое созерцание, проникай
оно и в интимнейшие фибры бытия чего-то наличного, никогда не смогло бы
открыть ничего подобного угрожающему.
Что на основе первично размыкающего расположения повседневное
усмотрение обознается, широко подставляется обману, есть, по мерке идеи
абсолютного "миро"-познания, некое (j.tj 6v. Но экзистенциальная
позитивность обманываемости из-за таких онтологически неоправданных оценок
совершенно упускается. Именно в нестойком, настроенчески мерцающем видении
"мира" подручное кажет себя в своей специфической мирности, которая ни в
какой день не та же самая. Теоретическое наблюдение всегда уже обесцветило
мир до униформности голо наличного, внутри каковой униформности заключено
конечно новое богатство того, что может быть открыто в чистом определении.
Но и самая чистая Oeopitt тоже не оставила за спиной всякое настроение; и ее
наблюдению то, что всего лишь налично, кажет себя в своем чистом виде только
тогда, когда она в спокойном пребывании при..., в расттшгл и SiaycDY^
способна дать ему настать для себя. - Выявление
экзистенциально-онтологической конституции познающего определения в этом
расположении бытия-в-мире не следует смешивать с попыткой отдать науку
онтически на произвол "чувства".
Внутри проблематики этого разыскания разные модусы расположения и
обстоятельства их обоснования интерпретироваться не могут. Под титулом
аффектов и чувств эти феномены давно знакомы и в философии все-таки уже были
рассмотрены. Не случайность, что первая дошедшая до нас, систематически
проведенная интерпретация аффектов развернута не в рамках "психологии".
Аристотель исследует тта0т| во второй книге своей "Риторики". Последняя
должна осмысливаться - вопреки традиционной ориентации концепции риторики на
нечто вроде "школьной дисциплины" - как первая систематическая герменевтика
повседневности бытия-друг-с-другом. Публичность как способ бытия людей (ср.
§ 27) не только вообще имеет свою настроенность, она нуждается в настроении
и "создает" его для себя. Внутрь настроения и изнутри него говорит оратор.
Он нуждается в понимании возможностей... всякого
настроения, чтобы правильным образом возбуждать его и управлять им.
Дальнейшее проведение интерпретации аффектов в Стое, равно как передача
ее через патриотическую и схоластическую теологию вплоть до Нового времени
известны, Незамеченным остается, что принципиальная онтологическая
интерпретация аффективного вообще после Аристотеля едва ли смогла сделать
достойный упоминания шаг вперед. Напротив: аффекты и эмоции подпадают
тематически под психические феномены, как третий класс коих они большей
частью функционируют рядом с представлением и волей. Они снижаются до
сопутствующих феноменов
Заслуга феноменологического исследования в подготовке снова более
свободного взгляда на эти феномены. Не только это; Шелер прежде всего с
принятием стимулов Августина и Паскаля направил проблематику на фундирующие
взаимосвязи между "представляющими" и "заинтересованными" актами. Правда, и
здесь тоже экзистенциально-онтологические основания феномена акта вообще еще
остаются в темноте.
[И отсюда происходит, что вместо того чтобы, рассуждая о вещах
человеческих, говорить, как уже вошло в пословицу, что надо их знать прежде
чем полюбить, святые наоборот, рассуждая о вещах божественных, говорят, что
надо их любить чтобы познать и что в истину не войти иначе как через любовь,
из чего они сделали одно из своих наиболее полезных изречений. Августин,
Против Фавста кн. 32, гл.18: не входят в истину иначе как через любовь]
Расположение не только размыкает присутствие в его брошенности и
предоставленности миру, с его бытием всякий раз уже разомкнутому, оно само
есть экзистенциальный способ быть, в каком присутствие постоянно
предоставляет себя "миру", дает ему себя затронуть таким образом, что само
от себя известным образом ускользает. Экзистенциальное устройство этого
ускользания будет прояснено на феномене падения.
Расположение - экзистенциальный основоспособ, каким присутствие есть
свое вот. Оно не только онтологически характеризует присутствие, но и на
основе своего размыкания имеет для экзистенциальной аналитики принципиальное
методическое значение. Она, подобно всякой онтологической интерпретации
вообще, способна лишь как бы прослушивать прежде уже разомкнутое сущее на
его бытие. И она будет держаться отличительных широчайших размыкающих
возможностей присутствия, чтобы от них заслушать
разъяснение этого сущего. Феноменологическая интерпретация должна
присутствию самому дать возможность исходного размыкания и позволить ему как
бы истолковать само себя. Она только сопутствует этому размыканию,
экзистенциально поднимая феноменальное содержание разомкнутого до понятия.
С учетом последующей интерпретации одного такого
экзистенциально-онтологически значительного основорасположения присутствия,
ужаса (ср. § 40), феномен расположения будет
продемонстрирован еще конкретнее на определенном модусе страха.
§ 30. Страх как модус расположения
Феномен страха поддается рассмотрению в трех
аспектах: мы проанализируем перед-чем страха, устрашенность и о-чем страха.
Эти возможные и взаимопринадлежные аспекты не случайны. С ними выходит на
свет структура расположения вообще. Анализ восполняется указанием на
возможные модификации страха, касающиеся конкретно различающихся структурных
моментов в нем.
Перед-чем страха, "страшное", есть всякий раз нечто внутримирно
встречающее в бытийном образе подручного, наличного или соприсутствия.
Надлежит не онтически сообщить о сущем, которое по-разному и чаще всего
способно быть "страшным", но следует феноменально определить страшное в его
страшности. Что принадлежит к страшному как таковому, встречающему в страхе?
Перед-чем страха имеет характер угрожаемости. Сюда относится разнообразное:
встречающее имеет модусом имения-дела вредоносность. Оно показывается
внутри определенной взаимосвязи имения-дела.
Эта вредоносность нацелена на определенный круг могущего быть ею
задетым. Так определившаяся, она сама исходит из определенной области.
Область сама и исходящее от нее известны как такое, с чем не "ладно".
Вредоносное как угрожающее еще не в поддающейся овладению близости, но
близится. В таком приближении вредоносность излучается и здесь имеет свой
характер угрозы.
Это приближение развертывается как таковое внутри близи. Что хотя и
может быть в высшей степени вредоносно и даже постоянно подходит ближе,
однако в дали, остается в своей страшности прикрыто. Но как приближающееся в
близи вредоносное угрожающе, оно может задеть и все же
нет. В приближении возрастает это "может и в итоге все же нет". Страшно,
говорим мы.
Здесь заложено: вредоносное как близящееся в близи несет с собой
открытую возможность не наступить и пройти мимо, что не уменьшает и не
угашает страха, но формирует его.
Сам страх есть дающее-себя-задеть высвобождение так характеризованного
угрожающего. Не сначала где-то фиксируют будущее зло (malum futurum), а
потом страшно. Но и страх тоже не просто констатирует приближающееся, а
открывает его сперва в его страшности. И, страшась, страх может потом себе,
отчетливо вглядываясь, "уяснить" страшное. Усмотрение видит страшное потому,
что находится в расположении страха. Устрашенность как дремлющая возможность
расположенного бытия-в-мире, " подверженность страху", уже разомкнула мир в
видах того, что из него может близиться нечто подобное страшному. Сама
возможность близиться высвобождена сущностной экзистенциальной
пространственностью бытия-в-мире.
То, о-чем страх страшится, есть само страшащееся сущее, присутствие.
Лишь сущее, для которого дело в его бытии идет о нем самом, способно
страшиться. Страх размыкает это сущее в его угрожаемости, в оставленности на
себя самого. Страх всегда обнажает, хотя и с разной явностью, присутствие в
бытии его вот. Если мы страшимся о доме и добре, то здесь нет никакого
противопоказания данному выше определению о-чем страха. Ибо присутствие как
бытие-в-мире есть всегда озаботившееся бытие-при. Большей частью и ближайшим
образом присутствие есть из того, чем оно озаботилось Его опасность в угрозе
бытию-при. Страх размыкает присутствие преимущественно привативным образом.
Он спутывает и заставляет "терять голову". Страх вместе с тем замыкает
угрожаемое бытие-в, давая его видеть, так что присутствие, когда страх
отступит, должно опять себя еще найти.
Страх, как испуг перед, всегда будь то привативно или позитивно
размыкает равноисходно внутримирное сущее в его угрозе и бытие-в со стороны
его угрожаемости. Страх есть модус расположения.
Страх о может однако касаться также других, и мы говорим тогда что
страшно за них. Этот страх за... не снимает страха с другого. Такое
исключено уже потому, что другой, за которого мы страшимся, со своей стороны
не обязательно должен быть в страхе. Нам страшно за другого всего больше как
раз тогда, когда он не страшится и отчаянно бросается
навстречу угрожающему.
Страх за... есть способ быть-в-расположении вместе с другими, но не
обязательно тоже страшиться или тем более страшиться вместе с другими. Можно
быть в страхе за... без того чтобы страшиться самому. При строгом
рассмотрении однако быть в страхе за... значит все же страшиться самому.
"Страшно" при этом за событие с другим, который у меня может быть отнят.
Страшное не нацелено прямо на тоже-страшащегося. Страх за... знает себя
известным образом незадетым и все-таки тоже задет в задетости того
соприсутствия, за которое он страшится. Страх за есть поэтому вовсе не
какой-то ослабленный страх за себя. Речь здесь не о ступенях "эмоционального
тона", но об экзистенциальных модусах. Страх за... не утрачивает и свою
специфическую подлинность тогда, когда он сам "собственно" все же не
страшится.
Конститутивные моменты полного феномена страха могут варьироваться. При
этом выступают разные бытийные возможности устрашенности. К структуре
встречности угрожающего принадлежит приближение в близи. Коль скоро
угрожающее в своем "хотя еще нет, но в любой момент" само внезапно врывается
в озаботившееся бытие-в-мире, страх становится испугом.
В угрожающем надо поэтому различать: ближайшее приближение угрожающего и род
встречности самого приближения, внезапность перед-чем испуга есть обычно
что-то знакомое и свойское. Если угрожающее имеет характер наоборот целиком
и полностью незнакомого, то страх становится жутью. А
когда угрожающее встречает чертами жуткого и вместе с тем имеет еще черту
встречности пугающего, внезапность, там страх становится ужасом.
Дальнейшие видоизменения страха мы знаем как
застенчивость, стеснительность, боязливость, ступор. Все модификации страха
указывают как возможности расположения на то, что присутствие как
бытие-в-мире "подвержено страху". Эта "подверженность страху" должна
пониматься не в онтическом смысле фактичной, "изолированной"
предрасположенности, но как экзистенциальная возможность сущностного
расположения, конечно не единственного, присутствия вообще.
§ 31. Присутствие как понимание
Расположение одна из экзистенциальных структур, в каких держится бытие
"вот". Равноисходно с ним это бытие конституировано пониманием. Расположение
всегда имеет свою понятность, хотя бы лишь так, что ее
подавляет. Понимание всегда настроено.
Если мы его интерпретируем как фундаментальный
экзистенциал, то тем самым указывается, что этот феномен
понимается как основный модус бытия присутствия. "Понимание" наоборот в
смысле одного из возможных родов познания среди других, скажем в отличие от
"объяснения", должно вместе с этим последним интерпретироваться как
экзистенциальный дериват первичного понимания, со-конституирующего бытие вот
вообще.
Предыдущее разыскание ведь уже и сталкивалось с этим исходным
пониманием, без того, чтобы дать ему отчетливо войти в тему. Присутствие
есть экзистируя свое вот, значит во-первых: мир "присутствует"; его
бытие-вот есть бытие-в. И последнее есть тоже "вот", а именно как то, ради
чего присутствие есть. В ради-чего экзистирующее бытие-в-мире как таковое
разомкнуто, каковая разомкнутость была названа пониманием.
В понимании ради-чего разомкнута и
основанная в нем значимость. Разомкнутость понимания как разомкнутость
ради-чего и значимости касается равноисходно полного бытия-в-мире.
Значимость есть то, в видах чего разомкнут мир как таковой. Ради-чего и
значимость разомкнуты в присутствии, значит: присутствие есть сущее, для
которого как бытия-в-мире дело идет о нем самом.
Мы применяем иногда в онтической речи выражение "понимать в чем" в
значении "уметь справиться с делом", "быть на высоте", "кое-что уметь".
Умеемое в понимании как экзистенциале не некое что, но бытие как
экзистирование. В понимании экзистенциально лежит бытийный способ
присутствия как умения быть. Присутствие не есть нечто наличное, в придачу
обладающее еще каким-то умением, но оно первично могущее-бытие. Присутствие
есть всегда то, что оно умеет быть и как оно есть своя возможность. По сути
могущее-бытие присутствия касается очерченных способов озабочения "миром",
заботы о других и во всем этом и всегда уже умения быть к себе самому, ради
себя. Могущее-бытие, каким всегда экзистенциально бывает присутствие,
отличается равно от пустой, логической возможности, как и от контингентности
чего-то наличного, насколько с ним может "случиться" то и то. В качестве
модальной категории наличности возможность значит еще не действительное и
никак не необходимое. Она характеризует лишь возможное. Она онтологически
ниже чем действительность и необходимость. Возможность
как экзистенциал, есть напротив, исходнейшая и
последняя позитивная онтологическая определенность присутствия; сперва ее
подобно экзистенциальное вообще можно подать лишь как проблему.
Феноменальную почву, чтобы ее вообще увидеть, дает понимание как размыкающее
умение быть.
Возможность как экзистенциал означает не свободнопарящее умение быть в
смысле "безразличия произвола" (libenas indif-ferentiae). Присутствие, как
по сути расположенное, всегда уже попало в определенные возможности, как
умение быть, какое оно есть, оно таковые упустило, оно постоянно лишает себя
возможностей своего бытия, ловит их и промахивается. Но это значит:
присутствие есть ему самому врученное могущее-бытие, целиком и полностью
брошенная возможность. Присутствие есть возможность освобожденности для
самого своего умения быть. Могущее бытие себе самому в разных возможных
способах и степенях прозрачно.
Понимание есть бытие такого умения быть, какое никогда не предстоит как
еще-не-наличное, но как по сути никогда не наличное оно "есть" с бытием
присутствия и смысле экзистенции. Присутствие есть таким образом, что всегда
поняло, соотв. не поняло, в том или ином своем бытии. Будучи таким
пониманием, оно "знает", как оно с ним самим, т.е. с его умением быть,
обстоит. Это "знание" не возникло лишь из имманентного самовосприятия, но
принадлежит к бытию вот, которое по сути есть понимание. И лишь поскольку
присутствие, понимая, есть свое вот, оно может заблудиться и обознаться в
себе. И коль скоро понимание расположено и как такое экзистенциально выдано
брошенности, присутствие всегда уже в себе заблудилось и обозналось. В своем
умении быть оно поэтому вверено возможности снова найти себя в своих
возможностях.
Понимание есть экзистенциальное бытие своего
умения быть самого присутствия, а именно так, что это бытие на себе самом
размыкает всегдашнее как-оно с-ним-самим-обстояния. Структуру этого
экзистенциала надлежит уловить еще точнее.
Понимание как размыкание касается всегда всего основоустройства
бытия-в-мире Как умение быть бытие-в всегда есть умение-быть-в-мире. Мир не
только qua мир разомкнут как возможная значимость, но высвобождение самого
внутримирного высвобождает это сущее на его возможности. Подручное как
таковое, оказывается открыто в его полезности, применимости, вредности.
Целость имения-дела развертывается как категориальное целое той или иной
возможности взаимосвязи подручного. Но также и "единство"
многосложного подручного, природы, позволяет открыть себя
только на основе разомкнутости некой ее возможности. Случайно ли, что вопрос
о бытии природы нацелен на "условия ее возможности"? В чем основано такое
спрашивание? Относительно его самого не может быть опушен вопрос: почему
неприсутствиеразмерное сущее понято в его бытии, когда разомкнуто на условия
своей возможности? Кант возможно по праву выставляет подобную предпосылку.
Но сама эта предпосылка всего менее может оставаться недоказанной в своем
праве.
Почему понимание во всех сущностных измерениях размыкаемого в нем
пробивается всегда к возможностям? Потому что понимание само по себе имеет
экзистенциальную структуру, которую мы называем наброском. Оно бросает бытие
присутствия на его ради-чего не менее исходно чем на значимость как мирность
своего всегдашнего мира. Набросковый характер понимания конституирует
бытие-в-мире в аспекте разомкнутости его вот как вот умения быть.
Набросок есть экзистенциальное бытийное устройство
простора фактичного умения быть. И в качестве брошенного присутствие брошено
в способ бытия наброска. Набросок не имеет ничего общего с отнесением себя к
измысленному плану, по какому присутствие устраивает свое бытие, но как
присутствие, оно себя всегда уже на что-то бросило и есть, пока оно есть,
бросая. Присутствие понимает себя всегда уже и
всегда еще, пока оно есть, из возможностей. Набрасывающий характер понимания
значит далее, что оно само то, на что себя бросает, возможности, не
конципирует тематически. Такое конципирование отнимет у наброска как раз его
характер возможности, снизит его до данного, подразумеваемого состава, тогда
как набросок в броске предбрасывает себе возможности как возможности и как
таковым дает им быть. Понимание есть как набросок
бытийный способ присутствия, в котором оно есть свои возможности как
возможности.
На основе способа быть, конституируемого через экзистенциал наброска,
присутствие всегда "больше" чем оно эмпирически есть, захоти и сумей кто
зарегистрировать его как наличное в его бытийном составе. Оно опять же
никогда не больше чем фактично есть, поскольку к его фактичности сущностно
принадлежит умение быть. Присутствие как могущее-бытие однако никогда и не
меньше, т.е. то, что в своем умении быть оно еще не есть, оно есть
экзистенциально. И лишь поскольку бытие вот получает свою конституцию через
понимание и его характер наброска, поскольку оно есть то, чем становится
соотв. не становится, оно может понимая сказать себе
самому: "стань тем что ты есть"
Набросок касается всегда полной разомкнутости бытия-в-мире; понимание
как умение-быть само имеет возможности, намеченные кругом могущего в нем
быть по сути разомкнутым. Понимание может вложить себя первично в
разомкнутость мира, т.е. присутствие может понимать себя ближайшим образом и
большей частью из своего мира. Или наоборот, понимание бросает себя прежде
всего на ради-чего, т.е. присутствие экзистирует как оно само.
Понимание есть или собственное, возникающее из своей самости как таковой,
или несобственное. "Не" - не означает здесь, что присутствие запирается от
своей самости и понимает "только" мир. Мир принадлежит к бытию его самости
как бытию-в-мире. Собственное равно как несобственное понимание может опять
же быть подлинным или неподлинным. Понимание как умение быть целиком и
полностью пронизано возможностью. Вкладывание себя в одну из этих
основовозможностей понимания не отменяет опять же другие Поскольку понимание
касается всегда полной разомкнутости присутствия как бытия-в-мире,
вкладывание себя пониманием есть скорее
экзистенциальная модификация наброска как целого. В понимании мира всегда
понято и бытие-в, понимание экзистенции как таковой есть всегда понимание
мира.
Как фактичное присутствие оно всегда уже вложило свое умение-быть в
какую-то возможность понимания. Понимание в его характере наброска
экзистенциально составляет то, что мы называем
смотрением присутствия. Присутствие и есть равноисходно
смотрение, экзистенциально сущее с разомкнутостью вот, согласно
характеризованным способам своего бытия как усмотрение озабочения, оглядка
заботливости, как смотрение за бытием как таковым, ради какого присутствие
всякий раз есть как оно есть. Смотрение, первично и в целом отнесенное к
экзистенции, мы именуем прозрачностью. Мы
выбираем этот термин для обозначения верно понятого "самопознания", чтобы
показать, что в нем идет дело не о воспринимающем отслеживании и
разглядывании точки самости, но о понимающем сквозном схватывании полной
разомкнутости бытия-в-мире через его сущностные конститутивные моменты.
Экзистирующее сущее усматривает "себя" лишь поскольку равноисходно в своем
бытии при мире, в событие с другими как в конститутивных моментах своей
экзистенции оно стало себе прозрачным.
Наоборот, непрозрачность присутствия коренится не только и не прежде
всего в "эгоцентрических" самообманах, но равным образом
в незнании мира.
Выражение "смотрение" надо конечно охранять от лжепонимания. Оно
отвечает освещенности, в качестве какой мы характеризовали разомкнутость
вот. "Смотреть" означает здесь не только не восприятие телесными глазами, но
даже не чистое нечувственное восприятие наличного в его наличности. Для
экзистенциального значения смотрения принято во внимание только то
своеобразие видения, что доступному ему сущему оно дает встретиться
неприкрыто самому по себе. Этого достигает конечно всякий "смысл" внутри
своей генуинной области раскрытия. Традиция философии однако с самого начала
первично ориентирована на "видение" как способ подхода к сущему и к бытию.
Чтобы сберечь связь с ней, можно так широко формализовать смотрение и
видение, чтобы тем самым был получен универсальный термин, характеризующий
всякий подход к сущему и к бытию как подход вообще.
Тем, что показано, как всякое смотрение первично основано в понимании,
- усмотрение озабочения есть понимание как
понятливость, у чистого созерцания отнят его
приоритет, ноэтически отвечающий традиционному онтологическому приоритету
наличного. "Созерцание" и "мышление" суть оба уже отдаленные
дериваты-понимания. Феноменологическое "узрение сущности" тоже основано на
экзистенциальном понимании. Об этом способе видения может быть решено только
когда получены эксплицитные понятия бытия и структуры бытия как единственно
могущие стать феноменами в феноменологическом смысле.
Разомкнутость вот в понимании есть сама способ умения-быть присутствия.
В брошенности его бытия на ради-чего и вместе на значимость (мир) лежит
разомкнутость бытия вообще. В бросании себя на возможности уже
предвосхищено понимание бытия. Бытие в бросании себя на него
понято, не конципировано онтологически. Сущее с бытийным образом
сущностного наброска бытия-в-мире имеет конститутивом своего бытия понимание
бытия. Что раньше было введено догматически,
теперь документировано из конституции бытия, в котором присутствие как
понимание есть свое вот. Соответственно удовлетворяющее очертаниям всего
данного разыскания прояснение экзистенциального смысла этого понимания
бытия сможет быть получено только на основе темпоральной
интерпретации бытия.
Расположение и понимание характеризуют как экзистенциалы исходную
разомкнутость бытия-в-мире. Способом настроенности присутствие "видит"
возможности, из которых оно есть. В бросающем себя на них размыкании таких
возможностей оно всегда уже-настроено. Набросок самого своего умения быть
вверен факту брошенности в вот. Не становится ли бытие присутствия с
экспликацией экзистенциального устройства бытия вот в смысле брошенного
наброска загадочней? В самом деле. Мы должны только дать выступить полной
загадочности этого бытия, пусть лишь чтобы суметь честным образом
провалиться на ее "разгадке" и заново поставит), вопрос о бытии
брошенно-набрасываюшего бытия-в-мире.
Чтобы сначала хотя бы феноменально удовлетворительным образом ввести и
обзор повседневный способ бытия расположенного понимания, полной
разомкнутости вот, требуется конкретная разработка этих экзистенциалов.
§ 32. Понимание и толкование
Присутствие как понимание бросает свое бытие на возможности. Само это
понимающее бытие к возможностям, через отдачу последних как разомкнутых на
присутствие, есть умение быть. Набросок понимания имеет свою возможность
формировать себя. Формирование понимания мы именуем
толкованием. В нем понимание понимая усваивает себе
свое понятое. В толковании понимание становится не чем-то другим, но им
самим. Толкование экзистенциально основано в понимании, а не это возникает
через то. Толкование не принятие понятого к сведению, но разработка
набросанных в понимании возможностей. Сообразно ходу этих подготовительных
анализов повседневного присутствия мы прослеживаем феномен толкования на
понимании мира, т.е. на несобственном понимании, а именно в модусе его
подлинности.
Из разомкнутой в миропонимании значимости озаботившееся бытие при
подручном дает себе понять, какое имение-дела у него может всякий раз быть с
встречным. Усмотрение открывает это, значит, что уже понятый "мир"
истолковывается. Подручное входит выражение в понимающее смотрение. Всякая
подготовка, отладка, настройка, подправка, комплектовка
выполняется таким образом, что усмотренное подручное
растолковывается в своем с-тем-чтобы, и им сообразно его вошедшей в
смотрение растолкованности озабочиваются. Все усматривающе растолкованное в
своем с-тем-чтобы как таковое, выражение понятое,
имеет структуру нечто как нечто. На усматривающий вопрос, что есть это
определенное подручное, усматривающе толкующий ответ гласит: это для...
Задание для-чего не просто именует нечто, но именуемое понято как то, как
что надо принимать стоящее под вопросом. Разомкнутое в понимании, понятое,
всегда уже доступно так, что по нему можно выражение выявить его "как что".
"Как" образует структуру выраженности понятого; оно конституирует
толкование. Усматривающе-толкующее обращение с мироокружно подручным,
"видящее" это как стол, дверь, машину, мост, не обязательно должно
укладывать это усматривающе растолкованное сразу уже и в определяющее
высказывание. Всякое допредикативное простое видение подручного само по себе
уже понимающе-толкующее. Однако не создает ли отсутствие этого "как"
непосредственную прямоту восприятия? Зрение этого смотрения всегда уже
понимающе-толкуюшее. Оно таит в себе выраженность отсылающих связей (всякого
с-тем-чтобы), принадлежащих к целости имения-дела, из которой понято прямо
встречающее. Артикуляция понятого в толкующем приближении сущего по
путеводной нити "нечто как нечто" лежит до тематического высказывания о нем.
"Как" не всплывает впервые в высказывании, но лишь проговаривается в нем,
что возможно только так, что оно предлежит как могущее быть сказанным. Что в
простом вглядывании выраженность высказывания может отсутствовать, не дает
права отказывать этому простому видению во всяком артикулирующем толковании
и таким образом в как-структуре. Прямое видение ближайших вещей в
имении-дела-с... настолько исходно несет в себе структуру толкования, что
именно как бы бескачественное осмысление чего-либо нуждается в известной
перестройке. Лишь-имение-перед-собой чего-либо предстает в чистом глазении
как уже-не-понимание. Это бескачественное восприятие есть привация просто
понимающего видения, не исходное чем это последнее, но производное от него.
Онтическая невыговоренность этого "как" не должна сбивать на упущение
априорного экзистенциального устройства понимания
Но если уже всякое восприятие подручного средства понимающе-толкующе,
дает по усмотрению встретить нечто как нечто, то не
говорит ли это как раз: ближайшим образом ощущается нечто чисто наличное,
что потом схватывается как дверь, как дом? Это было бы непониманием
специфической размыкающей функции толкования. Оно не словно бы набрасывает
"значение" на голую наличность и не оклеивает ее ценностью, но всегда имеет
с внутримирным встречным как таковым уже разомкнутое в миропонимании дело,
выкладываемое через толкование.
Подручное понимается всегда уже из целости имения-дела. Последняя не
обязательно должна быть эксплицитно охвачена тематическим толкованием. Даже
пройдя через такое толкование, она снова отступает в невыделенную
понятность. И именно в этом модусе она сущностный фундамент повседневного,
усматривающего толкования. Оно основано всегда на
предвзятый. Оно движется как усвоение понятности в
понимающем бытии к уже понятой целости имения-дела. Усвоение понятого, но
еще свернутого проводит ею развертывание всегда под водительством
всматривания, фиксирующего то, в видах чего должно быть истолковано понятое.
Толкование основано всегда в предусмотренные
которое "раскраивает" взятое в предвзятии в видах определенной
толкуемости. Удерживаемое в предвзятии и "предусмотрительно" взятое на
прицел понятое делается через толкование внятным. Толкование может черпать
принадлежащую к толкуемому сущему концептуальность из него самого или же
вгонять его в концепции, каким сущее по способу своего бытия противится. Так
или иначе - толкование внутри определенной концептуальности всякий раз уже
окончательно или предварительно решено; оно основано в
предрешении.
Толкование чего-то как чего-то по сути фундировано через предвзятие,
предусмотрение и предрешение. Толкование никогда не беспредпосылочное
схватывание предданного. Если особая конкретность толкования в смысле точной
интерпретации текста любит взывать к тому, что "там стоит", то это ближайше
"там стоящее" есть не что иное как само собой разумеющееся, необсуждаемое
предрассуждение толкователя, необходимо лежащее в любом начале толкования
как то, что с толкованием вообще уже "установлено", т.е. пред-дано в
предвзятии, предусмотрении, предрешении.
Как надо понимать характер этого "пред-"? С концом ли дело, если
говорят формально "априори"? Почему эта структура свойственна пониманию, в
котором мы опознали фундаментальный
экзистенциал присутствия? Как относится к ней свойственная толкуемому как
таковому структура "как"? Этот феномен явно нельзя разлагать на фрагменты.
Исключена ли тем однако исходная аналитика? Следует ли нам принимать
подобные феномены за "окончательности"? Тогда остался бы еще вопрос, почему?
Или пред-структура понимания и как-структура толкования показывают свою
экзистенциально-онтологическую взаимосвязь с феноменом наброска? И он
отсылает назад к исходному бытийному строю присутствия?
До ответа на эти вопросы, для чего имеющегося на сейчас оснащения
далеко не достаточно, надо исследовать, не представляет ли то, что увидено
как пред-структура понимания и qua как-структура толкования, само уже единый
феномен, из которого в философской проблематике делается правда широкое
употребление, но без того чтобы столь универсальному употреблению
сколько-нибудь отвечала исходность онтологической экспликации.
В наброске понимания сущее разомкнуто в его возможности. "Возможный
характер всякий раз отвечает образу бытия понятого сущего. Внутримирно сущее
вообще проецируется на мир, т.е. на целое значимости, в чьи отсылающие
взаимосвязи заранее встроено озабочение как бытие-в-мире. Когда внутримирное
сущее с бытием присутствия открыто, т.е. пришло к понятности, оно, мы
говорим, имеет смысл. Понят однако, беря строго, не смысл, а сущее, соотв.
бытие. Смысл есть то, на чем держится понятность чего-либо. Что в понимающем
размыкании артикулируемо, мы именуем смыслом. Понятие смысла охватывает
формальный каркас всего необходимо принадлежащего к тому, что артикулирует
понимающее толкование. Смысл есть то структурированное
предвзятием, предусмотренном и предрешением в-видах-чего наброска, откуда
становится понятно нечто как нечто. Поскольку понимание и толкование
составляют экзистенциальное устройство бытия вот, смысл надо понимать как
формально-экзистенциальный каркас принадлежащей к пониманию разомкнутости.
Смысл есть экзистенциал присутствия, не свойство, которое присуще сущему,
располагается "за" ним или где-то парит как "междуцарствие". Смысл "имеет"
лишь присутствие, насколько разомкнутость бытия-в-мире "заполнима"
открываемым в ней сущим. Лишь присутствие может поэтому быть осмысленно или
бессмысленно. Это значит: свое ему бытие и разомкнутое с ним сущее может
быть освоено в понятности или остаться недоступным непонятливости.
Если держаться этой принципиально онтологически-экзистенциальной
интерпретации понятия "смысла", то все сущее неприсутствиеразмерного образа
бытия надо понимать как внесмысленное, смысла вообще по сути лишенное. "
Внесмысленно" означает здесь не оценку, но дает выражение онтологическому
определению. И лишь внесмысленное может быть бессмыслицей. Наличное как
встречное в присутствии может словно наезжать на его бытие, напр.
захлестывающие и разрушительные природные события.
И если мы спрашиваем о смысле бытия, то наше разыскание не делается
глубокомысленным и не докапывается до чего-то стоящего за бытием, но
спрашивает о нем самом, насколько оно вдвинуто в понятливость присутствия.
Смысл бытия никогда не может быть поставлен в противоположение к сущему или
к бытию как опорному "основанию" сущего, ибо "основание" становится доступно
только как смысл, пусть то будет даже бездна утраты смысла.
Понимание как разомкнутость вот затрагивает всегда целое бытия-в-мире.
Во всяком понимании мира понята также экзистенция и наоборот. Всякое
толкование, далее, движется в означенной пред-структуре. Всякое толкование,
призванное доставить понятность, должно уже иметь толкуемое понятым. Это
обстоятельство всегда уже замечалось, хотя и только в области производных
видов понимания и толкования, в филологической интерпретации. Последняя
принадлежит к сфере научного познания. Подобное познание требует строгости
обосновывающей демонстрации. Научное доказательство не вправе иметь уже
предпосылкой то, обосновать что его задача. Если однако толкование должно
всякий раз уже двигаться в понятом и питаться от него, то как сможет оно
создавать научные результаты без движения по кругу, тем более если
предпосылаемая понятность сверх того еще движется в расхожем знании людей и
мира? Круг же по элементарнейшим правилам логики есть circulus vitiosus. Тем
самым однако занятие историографического толкования оказывается а priori
изгнано из сферы строгого познания. Пока от этого факта круга в понимании не
отделались, историография должна довольствоваться немногими возможностями
строгого познания. Ей позволяют в какой-то мере восполнять эту ущербность
"духовной значимостью" ее "предметов". Идеальнее было бы конечно, также и по
мнению самих историков, если бы круга можно было избежать и имелась бы
надежда создать однажды историографию, которая была бы так же независима от
позиции наблюдателя, как, предположительно, познание
природы.
Но видеть в этом круге порочный и выискивать пути его избежания, да
даже просто "ощущать " его как неизбежное несовершенство, значит в принципе
не понимать понимание. Дело не в том чтобы подтянуть понимание и толкование
до определенного идеала познания, который сам есть лишь производное
понимания, заблудившееся в законной задаче осмысления наличного в его
сущностной непонятности. Выполнение основных условий возможного толкования
лежит наоборот в том, чтобы прежде всего не ошибиться в отношении сущностных
условий его проведения. Решающее не выйти из круга, а правильным образом
войти в него. Этот круг понимания не колесо, в котором движется любой род
познания, но выражение экзистенциальной пред-структуры самого присутствия.
Круг нельзя принижать до vitiosum, будь то даже и терпимого. В нем таится
позитивная возможность исходнейшего познания, которая конечно аутентичным
образом уловлена только тогда, когда толкование поняло, что его первой,
постоянной и последней задачей остается не позволять всякий раз догадкам и
расхожим понятиям диктовать себе предвзятие, предусмотрение и предрешение,
но в их разработке из самих вещей обеспечить научность темы. Поскольку
понимание по своему экзистенциальному смыслу есть бытийное умение самого
присутствия, онтологические предпосылки историографического познания
принципиально превосходят идею строгости самых точных наук. Математика не
строже историографии, а просто более узка в отношении круга релевантных для
нее экзистенциальных оснований.
"Круг" в понимании принадлежит к структуре смысла, каковой феномен
укоренен в экзистенциальном устройстве присутствия, в толкующем понимании.
Сущее, для которого как бытия-в-мире речь идет о самом его
бытии, имеет онтологическую структуру круга. Но во внимании к
тому, что "круг" онтологически принадлежит к бытийному роду наличности
(состава), придется вообще избегать того, чтобы этим феноменом онтологически
характеризовать нечто подобное присутствию.
§ 33. Высказывание как производный модус толкования
Всякое толкование основано в понимании. Расчлененное в толковании как
таковое и вообще преднамеченное в понимании как членимое
есть смысл. Поскольку высказывание ("суждение") основано в понимании и
представляет производную форму осуществления толкования, оно тоже "имеет"
смысл. Последний однако нельзя определять как то, что выступает "в" суждении
рядом с актом суждения. Специальный анализ высказывания в данной взаимосвязи
преследует несколько целей.
Во-первых, на высказывании можно продемонстрировать, каким образом
конститутивная для понимания и толкования структура "как" модифицируема.
Понимание и толкование выйдут тем самым на еще более яркий свет. Затем,
анализ высказывания занимает внутри фундаментально-онтологической
проблематики исключительное место, поскольку в решающих началах античной
онтологии ?.о"/0(; служил уникальной путеводной нитью для подхода к
собственно сущему и для определения бытия этого сущего. Наконец,
высказывание исстари расценивается как первичное и собственное "место"
истины. Этот феномен так тесно сцеплен с проблемой бытия, что настоящее
исследование в его дальнейшем ходе неизбежно наталкивается на проблему
истины, оно даже стоит уже, пусть невыраженно, в ее измерении. Анализ
высказывания призван подготавливать и эту проблематику.
В нижеследующем мы отводим титулу высказывание
три значения, которые почерпнуты из обозначенного им феномена,
взаимосвязаны между собой и очерчивают в своем единстве полную структуру
высказывания.
1) Высказывание означает первично показывание. Мы удерживаем тем самым
исходный смысл Λογος, как аттофаустк;: дать увидеть
сущее из него самого. В высказывании: "Молоток слишком тяжелый" открытое для
смотрения не "смысл", но сущее в способе его подручности. Даже когда этого
сущего нет в осязаемой и "просматриваемой" близости, высказывание имеет в
виду само сущее, а не где-то простое представление его, ни "просто
представленное", ни тем более психическое состояние высказывающего, его
представление этого сущего.
2) Высказывание равносильно по значению предикации. "Предикат"
"высказывается" о "субъекте", этот определяется тем. Высказанное в этом
значении высказывания не так называемый предикат, но "сам молоток".
Высказывающее, т.е. определяющее лежит наоборот в "слишком тяжелый".
Высказанное во втором значении высказывания, определяемое как таковое,
испытало против высказанного в первом значении этого титула
содержательное сужение. Всякая предикация есть, что она есть, только как
показывание. Второе значение высказывания имеет свой фундамент в первом.
Члены предицирующей артикуляции, субъект - предикат, возникают внутри
показывания. Определение не открывает впервые кажущее себя - молоток - как
такое, но ближайшим образом как модус показывания именно суживает зрение на
нем, чтобы через ограничение взгляда сделать очевидное в его определенности
выражено очевидным. Определение идет перед лицом уже очевидного -слишком
тяжелого молотка сначала на шаг назад; "полагание субъекта" экранирует сущее
до "вот этого молотка", чтобы через акт убирания экрана дать видеть
очевидное в его определимой определенности. Полагание субъекта, полагание
предиката вместе с их со-полаганием целиком и полностью "апофантичны" в
строгом смысле слова.
3. Высказывание означает сообщение, рассказывание. Как такое, оно имеет
прямое отношение к высказыванию в первом и втором значении. Оно
дает-тоже-увидеть показываемое по способу определения. Это
давание-тоже-увидеть разделяет показанное сущее в его определенности с
другими. "Разделено" совместное видящее бытие к показанному, каковое бытие к
нему надо опознать как бытие-в-мире, а именно в том мире, из какого
встречает показываемое. К высказыванию как такому экзистенциально понятому
со-общению принадлежит выговоренность. Высказанное как сообщенное может быть
"разделено" другими с высказывающим, без того чтобы они сами имели
показываемое и определяемое сущее в осязаемой и видимой близости.
Высказанное может быть "пересказано дальше". Круг видящей
разделенности-с-другими расширяется. Вместе с тем показываемое однако может
при этом пересказывании как раз снова затемняться, хотя и возникающее в
таком пересказе-понаслышке знание и сведение все еще имеет в виду само
сущее, а не где-то "утверждает" некий пущенный по кругу "значимый смысл". И
пересказ понаслышке тоже есть бытие-в-мире и бытие к услышанному.
Теория "суждения", сейчас преимущественно ориентированная на феномен
"значимости", не подлежит здесь пространному разбору. Довольно указания на
многосложную проблематичность этого феномена "значимости", после Лотце легко
выдаваемого за далее не редуцируемый "первофеномен". Этой ролью он обязан
только своей онтологической непроясненности.
"Проблематика", поселившаяся вокруг этого словесного идола, не менее
непрозрачна Значимость подразумевает во-первых "форму" действительности,
какою наделено содержание суждения, насколько оно сохраняется неизменным
против изменчивости "психического" процесса суждения. При очерченном во
введении к этой работе состоянии бытийного вопроса вообще едва ли правомерно
ожидать, что "значимость'' как "идеальное бытие" будет отличаться особой
онтологической ясностью. Значимость именует далее также значимость
ценностного смысла суждения о подразумеваемом им "объекте", сходясь так со
значением "объективной ценности" и объективности вообще "Значимый" так в
отношении сущего и сам по себе "вневременно" значимый смысл "значим" наконец
еще раз в смысле значимости для всякого разумно судящего. Значимость
равносильна теперь обязательности, "общезначимости" А если вы еще
представитель "критической" теории познания, по которой субъект "собственно"
не "выходит" к объекту, то значимость как ценность объекта, объективность,
становится основана на ценностном содержании истинного (!) смысла. Три
вычлененных значения "значимости", как образ бытия идеального, как
объективность и как обязательность. не только в себе непрозрачны, но
постоянно перепутываются внутри самих себя. Методическая осторожность
требует не избирать путеводной нитью интерпретации подобные мерцающие
понятия. Мы не суживаем заранее понятие смысла до семантики "содержания
суждения", но понимаем его как охарактеризованный, экзистенциальный феномен,
в котором становится видим формальный каркас всего, что может разомкнуть
понимание и артикулировать толкование.
Если собрать три проанализированных значения "высказывания" в едином
взгляде на полный феномен, то дефиниция будет гласить: высказывание есть
сообщающе определяющее показывание. Остается спросить: по какому праву мы
вообще берем высказывание как модус толкования? Если оно нечто подобное, в
нем должны возвратиться сущностные структуры толкования. Показывание при
высказывании происходит на основе уже разомкнутого в понимании соотв.
открытого усмотрением. Высказывание не свободнопарящее поведение, способное
от себя самого раскрывать первично сущее вообще, но оно держится всегда уже
на базисе бытия-в-мире. Что выше было показано относительно миропознания,
не менее верно о высказывании.
Оно требует предвзятия чего-то разомкнутого вообще, что оно покажет способом
определения. В определяющей установке лежит, далее, уже направленная
ориентация на имеющее-быть-высказанным. То, в видах чего берется на прицел
предданное сущее, принимает на себя в акте определения функцию
определяющего. Высказывание требует предусмотрения, в котором выделяемый и
приписываемый предикат как бы расшатывается в своей невыраженной
заключенности в самом сущем. К высказыванию как определяющему сообщению
принадлежит всякий раз значимая артикуляция показываемого, оно движется
внутри определенной концептуальности: молоток тяжел, тяжесть присуща
молотку, молоток имеет свойство тяжести. Предрешение, всегда тоже лежащее в
высказывании, остается большей частью незаметным, потому что язык всякий раз
уже таит в себе оформленную концептуальность. Высказывание необходимо имеет,
как толкование вообще экзистенциальные основания в предвзятии,
предусмотрении и предрешении.
В каком плане однако оно становится производным модусом толкования? Что
в нем модифицировалось? Мы можем показать эту модификацию, держась граничных
случаев высказывания, которые в логике функционируют как нормальные случаи и
как примеры "простейших" феноменов высказывания. Что логика делает своей
темой с категориальным суждением, напр. "молоток тяжел", то до всякого
анализа она "логически" всегда уже и поняла. Невзначай как "смысл"
предложения уже предположено: вещь молоток имеет свойство тяжести. В
озаботившемся усмотрении подобных высказываний "ближайшим образом" нет. Зато
у него есть свои специфические способы толкования, которые по отношению к
названному "теоретическому суждению" могут звучать: "молоток слишком
тяжелый", или скорее даже: "слишком тяжелый", "другой молоток!" Исконный акт
толкования лежит не в теоретическом высказывающем предложении, но в
усматривающе-озаботившемся отодвигании соотв. замене неподходящего
инструмента, "не тратя лишних слов". Из отсутствия слов нельзя заключать об
отсутствии толкования. С другой стороны, усматривающе выговоренное
толкование не обязательно есть уже высказывание в смысле нашей дефиниции.
Через какие экзистенциально-онтологические модификации из усматривающего
толкования возникает высказывание?
Фиксируемое в предвзятии сущее, напр. молоток, сначала подручно как
средство. Если это сущее становится "предметом"
высказывания, то с установкой на высказывание заранее происходит
переключение в предвзятии. Подручное с-чем имения-дела, орудования,
превращается в "о-чем " показывающего высказывания.
Предусмотрение нацелено на наличное в подручном. Через всматривание и для
него подручное заслоняется как подручное. Внутри этого открытия наличности,
закрывающего подручность, встречающее наличное определяется в его
таком-то-наличном-бытии. Теперь лишь открывается доступ к чему-то наподобие
свойств. Что, в качестве которого подручное
определяется высказыванием, почерпается из наличного как такового.
Как-структура толкования испытала модификацию. "Как" в его функции освоения
понятого уже не прощупывает целость имения-дела. Оно в плане его
возможностей артикулировать связи отсылания отрезано от значимости как
конституирующей мироокружность. "Как" оттесняется в равномерную плоскость
лишь наличного. Оно опускается до структуры определяющего
лишь-давания-увидеть все наличное. Эта нивелировка исходного "как"
усматривающего толкования до как определения наличности есть привилегия
высказывания. Лишь так оно получает возможность чистого наблюдающего
выявления.
Таким образом высказывание не может отрицать своего онтологического
происхождения из понимающего толкования. Исконное "как" усматривающе
понимающего толкования
(ερμηνέΘαε) мы называем
экзистенциально-герменевтическим "как" в отличие от апофантического "как"
высказывания
Между толкованием еще совершенно спрятанным в озаботившемся понимании и
крайним противоположным случаем теоретического высказывания о наличном
имеются многообразные промежуточные ступени. Высказывания о событиях в
окружающем мире, описания подручного, "доклады об обстановке",
инвентаризация и фиксация "эмпирии", обрисовка положения вещей, рассказ о
случившемся. Эти "предложения" не поддаются, без существенного искажения их
смысла, редукции к теоретическим предикативным предложениям. Они, подобно
самим этим последним, имеют свой "источник" в усматривающем толковании.
С прогрессирующим познанием структуры
Λογοςΰ было неизбежно, чтобы этот феномен
апофантического "как" в том или ином облике попал в поле зрения. Способ,
каким он ближайшим образом был увиден, не случаен и не
преминул воздействовать и на последующую историю логики.
Для философского рассмотрения Λογος сам есть
сущее и сообразно ориентации античной онтологии наличное. Ближайшим образом
наличны, т.е. преднаходимы подобно вещам, слова и последовательность слов
как та, в какой он высказывается. Эти первые поиски структуры так наличного
Λογος'a обнаруживают совместное наличие ряда слов.
На что опирается единство этого совместно. Оно лежит, как понял Платон, в
том, что Λογος всегда есть
Λογος nvdc. В виду сущего, явленного в
Λογος'e, слова складываются в единое словесное
целое. Аристотель смотрел радикальнее; всякий
Λογος, есть ouvQeal^ и SiaipEoi;-; сразу, не либо
одно - скажем как "позитивное суждение" - либо другое как "негативное
суждение". Всякое высказывание, утвердительное или отрицательное, истинное
или ложное, есть именно равноисходно auvOeoi^ и Siaipecn^. Показывание есть
соединение и разъятие. Правда, Аристотель не довел аналитический вопрос
дальше до проблемы: какой же феномен внутри структуры <\.буо{;'а
позволяет и требует характеризовать всякое высказывание как синтесис и
диайресис?
Что феноменально были призваны уловить структуры "сочетания" и
"разделения", точнее единство их, это феномен "нечто как нечто". Сообразно
этой структуре нечто понимается в-виду-чего - в совместной с ним взятости,
именно так, что это понимающее конфронтирование вместе с тем толкующе
артикулируя разъединяет совместно взятое. Коль скоро феномен "как" в его
экзистенциальном происхождении из герменевтического "как" остается скрыт и
главное заслонен, то феноменологический подступ Аристотеля к анализу
Λογος'а рассыпается в поверхностную "теорию
суждения", по которой суждение есть связь соотв. разделение представлений и
понятий.
Связь и разделение поддаются потом дальнейшей формализации до
"отношения". В логистике суждение разлагается до системы "соупорядочений",
становится предметом "исчисления", но не темой онтологической интерпретации.
Возможность и невозможность аналитической понятности cn.')v9Ecn(;'a и
5i(xipecrn;'a, вообще "отношения" в суждении тесно связана с тем или иным
состоянием основополагающей онтологической проблематики.
Насколько далеко последняя воздействует на интерпретацию
Λογος'a и наоборот, концепция "суждения" странной
отдачей - на онтологическую проблематику, показывает феномен копулы. На этой
"связке" ясно видно, что структура синтесиса ближайшим
образом вводится как сама собой разумеющаяся и что командную
интерпретативную функцию она тоже удержала. Но если формальные черты
"отношения" и "связи" феноменально ничего не могут внести в деловой
структурный анализ Λογος'a, то в конечном счете
феномен, имеющийся в виду под титулом копулы, не имеет отношения к связке и
связыванию. А тогда это "есть" и его интерпретация, имеет ли оно свое
словесное выражение или маркировано глагольным окончанием, вторгается - если
высказывание и понятность бытия суть экзистенциальные бытийные возможности
самого присутствия в проблемную взаимосвязь экзистенциальной аналитики.
Разработка бытийного вопроса (сравни часть I, 3-й раздел) тоже встретится с
этим своеобразным бытийным феноменом внутри лбуис^а.
Предварительно надлежало лишь демонстрацией производности высказывания
из толкования и понимания уяснить, что "логика"
Λογος'а укоренена в экзистенциальной аналитике
присутствия. Осознание онтологически недостаточной
Λογος'a обостряет одновременно вникание в
неисходность методической базы, на которой выросла античная онтология,
Λογος воспринимается как наличное, как такое
интерпретируется, равным образом сущее, показываемое им, имеет смысл
наличности. Этот смысл бытия сам остается индифферентно невыделен из других
бытийных возможностей, так что с ним сплавляется вместе и бытие в смысле
формального бытия-чем-то, так что даже хотя бы чистое региональное их
разделение достигнуто быть не могло.
§ 34. Присутствие и речь. Язык
Фундаментальные экзистенциалы, конституирующие бытие вот, разомкнутость
бытия-в-мире, суть расположение и понимание. Понимание таит в себе
возможность толкования, т.е. освоения понятого. Поскольку расположение
равноисходно с пониманием, оно держит себя в известной понятности. Ей
соответствует равным образом также известная толкуемость. С высказыванием
был выявлен крайний дериват толкования. Прояснение третьего значения
высказывания как сообщения (рассказывания) вводило в осмысление оказывания и
говорения, которое до сих пор оставлялось без внимания, причем намеренно.
Что только теперь язык становится темой, должно показать, что этот феномен
имеет свои корни в экзистенциальном устройстве разомкнутости присутствия.
Экзистенциально-онтологический фундамент языка есть речь.
Из этого феномена мы в предшествующей интерпретации расположения, понимания,
толкования и высказывания уже постоянно делали употребление, в тематическом
анализе его однако как бы скрадывая.
Речь экзистенциально равноисходна с расположением и пониманием.
Понятность и до усваивающего толкования всегда уже членораздельна. Речь есть
артикуляция понятности. Она уже лежит поэтому в основании толкования и
высказывания. Артикулируемое в толковании, исходное стало быть уже в речи,
мы назвали смыслом. Членораздельное в речевой артикуляции как таковой мы
назовем целым значений. Оно может быть разложено на значения. Значения как
артикулированное артикулируемого всегда осмысленны. Если речь, артикуляция
понятности вот, есть исходный экзистенциал разомкнутости, а та первично
конституируется через бытие-в-мире, речь тоже должна иметь по своей сути
специфически мирный способ бытия. Расположенная понятность бытия-в-мире
выговаривает себя как речь. Значимое целое понятности
берет слово. К значениям прирастают слова. Но не слововещи снабжаются
значениями.
Вовне-выговоренность речи есть язык. Эта словесная целость как та, в
какой речь имеет свое "мирное" бытие, становится так обнаружима в качестве
внутримирно сущего наподобие подручного. Язык может быть разбит на наличные
слововещи. Речь есть экзистенциально язык, поскольку сущее, чью
разомкнутость она в меру своих значений артикулирует, имеет бытийный вид
брошенного, оставленного на "мир" бытия-в-мире.
Как экзистенциальное устройство разомкнутости присутствия речь
конститутивна для его экзистенции. К говорящей речи принадлежат как
возможности слышание и молчание. На этих феноменах конститутивная функция
речи для экзистенциальности экзистенции только и становится вполне ясной.
Ближайшим образом дело идет о проработке структуры речи как таковой.
Речь есть "означающее" членение понятности бытия-в-мире, к которому
принадлежит событие и которое держится всякий раз определенного образа
озаботившегося бытия-друг-с-другом. Последнее есть речь как со - и
разногласие, понуждение, предупреждение, выговаривание, обговаривание,
уговаривание, далее как "формулирование высказываний" и как говорение по
способу "держания речи". Речь есть речь о... О-чем речи не обязательно,
даже большей даже большей частью не имеет характера темы
определяющего высказывания. И приказ тоже дается о...; желание имеет свое
о-чем. Просьба не лишена своего о-чем. Речь необходимо имеет этот
структурный момент, поскольку она со-конституирует разомкнутость
бытия-в-мире, в самой своей структуре прообразована этим основоустройством
присутствия. О говоримом речи всегда в определенном аспекте и в известных
границах "идет речь". Во всякой речи лежит выговоренное как таковое,
сказанное в том или ином пожелании, расспросе, суждении о... как таковое. В
нем речь сообщается.
Феномен сообщения, как было уже отмечено в ходе анализа, надо понимать
в онтологически широком смысле. Высказывающее "сообщение", оповещение к
примеру, есть частный случай в принципе экзистенциально взятого сообщения. В
последнем конституируется артикуляция понимающего бытия-друг-с-другом. Она
осуществляет "общение" сонастроенности и понятность события. Сообщение
никогда не есть что-то вроде переноса переживаний, например мнений и
желаний, из глубин одного субъекта в глубины другого. Соприсутствие по сути
уже очевидно в сонастроенности и в сопонимании. Событие в речи "выраженно"
разделяется, т.е. оно уже есть, неразделенное только как не схваченное и
присвоенное.
Всякая речь о..., в своем проговоренном сообщающая, имеет вместе с тем
характер самовыговаривания. В речи присутствие выговаривается, не потому что
оно сначала замуровано как "внутреннее" от некоего снаружи, но потому что
оно как бытие-в-мире понимая уже есть "снаружи". Выговоренное есть именно
бытие-снаружи, т.е. всегда вид расположения (настроения), о
котором было показано, что оно задевает полную разомкнутость бытия-в.
Языковой индекс принадлежащего к речи оповещения о расположенном бытии-в
лежит в тоне, модуляции, в темпе речи, "в манере говорить". Сообщение
экзистенциальных возможностей расположения, т.е. размыкание экзистенции,
может стать своей целью "поэтической" речи.
Речь есть значимое членение расположенной понятности бытия-в-мире. В
качестве конститутивных моментов к ней принадлежат: о-чем речи
(обговариваемое), проговоренное как таковое, сообщение и извещение. Это не
свойства, какие удается лишь эмпирически наскрести в языке, но укорененные в
бытийной конституции присутствия экзистенциальные черты,
онтологически впервые делающие возможным нечто подобное языку. В фактичном
языковом образе определенной речи отдельные из этих моментов могут
опускаться, соотв. оставаться незамеченными. Что "словесно" они зачастую не
выражаются, есть лишь индекс определенного рода речи, которая, насколько она
есть, всегда должна быть в целости названных структур.
Попытки постичь "сущность языка" всегда ориентируются как раз на
какой-то один из этих моментов и язык осмысливают по путеводной нити идеи
"выражения", "символической формы", сообщения как "высказывания", "исповеди"
переживаний или "образо-творчества" жизни. Для вполне удовлетворительной
дефиниции языка ничего однако не дало бы, пожелай кто синкретически сцепить
эти разные фрагменты определения. Решающим остается прежде проработать
онтологически-экзистенциальное целое структуры речи на основе аналитики
присутствия.
Взаимосвязь речи с пониманием и понятностью проясняется из одной
принадлежащей к самой речи экзистенциальной возможности, из слышания. Мы не
случайно говорим, когда не "верно" расслышали, что не "поняли". Слышание
конститутивно для речи. И как словесное озвучание основано в речи, так
акустическое восприятие в слышании. Прислушивание
к... есть экзистенциальная открытость присутствия как событие для
других. Слышание конституирует даже первичную и собственную открытость
присутствия для его самого своего умения быть в качестве слышания голоса
друга, которого всякое присутствие носит с собой. Присутствие слышит, потому
что понимает. Как понимающее бытие-в-мире с другими оно "послушно"
соприсутствию и себе самому и в этом послушании к ним принадлежно.
Слышание-друг-друга, в котором складывается событие, имеет возможные способы
следования, со-путствия, привативные модусы неслышания, противоречия,
упрямства, ухода.
На основе этой экзистенциально первичной способности слышать возможно
нечто подобное прислушиванию, которое феноменально еще исходнее чем то, что
в психологии "ближайшим образом" определяется как слышание, ощущение тонов и
восприятие звуков. И прислушивание также имеет бытийный род понимающего
слышания. "Ближайшим образом" мы вовсе никогда не слышим шумы и звуковые
комплексы, но скрипящую телегу, мотоцикл. Слышат колонну
на марше, северный ветер, стук дятла, потрескивание огня. Требуется уже
очень искусственная и сложная установка, чтобы "слышать" "чистый шум". Что
мы однако ближайшим образом слышим мотоциклы и машины, есть феноменальное
свидетельство тому, что присутствие как бытие-в-мире всегда уже держится при
внутримирно подручном, а вовсе не сначала при "ощущениях", чья мешанина
должна сперва якобы оформиться, чтобы послужить трамплином, от которого
отскочит субъект, чтобы в итоге добраться до "мира". Присутствие как
сущностно понимающее бывает прежде всего при понятом.
При специальном слушании речи другого мы тоже сначала понимаем
сказанное, точнее, заранее уже бываем вместе с другими при сущем, о котором
речь. Фонетически произносимое, мы, наоборот, ближайшим образом не слышим.
Даже там, где говорение неотчетливо или даже язык чужой, мы слышим сначала
непонятные слова, а не разнообразие акустических данных.
При "естественном" слышании того, о-чем речь, мы можем, конечно,
вслушиваться вместе с тем в способ произнесения, "дикцию", но это тоже
только в предшествующем понимании также и говоримого; ибо лишь таким образом
существует возможность оценить конкретное как произнесенности в его
соразмерении с тематическим о-чем речи. Равно и реплика как ответ следует
обычно прямо из понимания о-чем речи, уже "разделенного" в событии.
Только где дана экзистенциальная возможность речи и слышания, кто-то
может прислушиваться. Кто "не умеет слушать" и "до него надо достучаться",
тот возможно очень прекрасно и именно поэтому умеет прислушиваться. Простое
развешивание ушей есть привация слышащего понимания. Речь и слышание
основаны в понимании. Последнее не возникает ни от многоречивости, ни от
деловитого подставления ушей. Только кто уже понимает, умеет вслушаться.
Тот же самый экзистенциальный фундамент имеет другая сущностная
возможность речи, молчание. Кто в друг-с-другом-говорении умолкает, способен
собственнее "дать понять", т.е. сформировать понятность, чем тот, у кого
речам нет конца. Многоговорение о чем-либо ни в малейшей мере не
гарантирует, что понятность будет этим раздвинута вширь. Как раз наоборот:
пространное обговаривание затемняет и погружает понятое в кажущуюся ясность,
т.е. в непонятность тривиальности. Молчать опять же не значит быть немым.
Немой наоборот имеет тенденцию к "говорению". Немой не только не доказал,
что умеет молчать, он лишен даже всякой возможности
доказать такое. И подобно немому тот, кто от природы привык мало говорить,
не показывает, что он молчит и умеет молчать. Кто никогда ничего не говорит,
не способен в данный момент и молчать. Только в настоящей речи возможно
собственное молчание. Чтобы суметь молчать, присутствие должно иметь что
сказать, т.е. располагать собственной и богатой разомкнутостью
самого себя. Тогда умолчание делает очевидными и подсекает "толки".
Умолчание как модус говорения артикулирует понятность присутствия так
исходно, что из него вырастает настоящее умение слышать и прозрачное
бытие-с-другими.
Поскольку для бытия вот, т.е. расположения и понимания, конститутивна
речь, а присутствие значит: бытие-в-мире, присутствие как речь бытия-в себя
уже высказало. У присутствия есть язык. Случайность ли, что греки,
повседневное экзистирование которых вкладывало себя преимущественно в
говорение-друг-с-другом и которые одновременно "имели глаза" чтобы видеть, в
дофилософском равно как в философском толковании присутствия определяли
существо человека как Сфо^ Λογος ^xov". Позднейшее
толкование этой дефиниции человека в смысле animal rationale, "разумное
живое существо", правда не "ложно", но оно скрывает феноменальную почву, из
которой извлечена эта дефиниция присутствия. Человек кажет себя
как сущее, которое говорит. Это значит не что ему присуща возможность
голосового озвучания, но что это сущее существует способом раскрытия мира и
самого присутствия. Греки не имеют слова для языка, они понимали этот
феномен "ближайшим образом" как речь. Поскольку однако для философского
осмысления Λογος входил в рассмотрение
преимущественно как высказывание, разработка основоструктур форм и составных
частей речи проводилась по путеводной нити этого логоса. Грамматика искала
свой фундамент в "логике" этого логоса. Последняя однако основывается в
онтологии наличного. Перешедший в последующее языковедение и в принципе
сегодня еще законодательный основосостав "семантических категорий"
ориентируется на речь как высказывание. Если наоборот взять этот феномен в
принципиальной исходности и широте экзистенциала, то представляется
необходимость перенесения науки о языке на онтологически более исходные
основания. Задача освобождения грамматики от логики предварительно требует
позитивного понимания априорной основоструктуры речи вообще как
экзистенциала и не может быть выполнена путем привнесений
через усовершенствования и дополнения к традиционному. Во внимании к этому
надлежит спросить об основоформах возможного значениесоразмерного членения
понимаемого вообще, не только внутримирного сущего, познанного в
теоретическом рассмотрении и выраженного в пропозициях. Учение о значении не
сложится само собой через всеохватывающее сравнение по возможности многих и
отдаленных языков. Столь же недостаточно и заимствование скажем философского
горизонта, внутри какого В. Ф. Гумбольдт сделал язык проблемой. Учение о
значении коренится в онтологии присутствия. Его расцвет и гибель зависят от
судьбы последней
В конце концов философское исследование должно однажды решиться
спросить, какой способ бытия вообще присущ языку. Есть ли он внутримирно
подручное средство или имеет бытийный образ присутствия либо ни то ни
другое? Какого рода бытие языка, если он может быть "мертвым"? Что значит
онтологически, что язык растет и распадается? У нас есть наука о языке, а
бытие сущего, которое она имеет темой, туманно; даже горизонт для
исследующего вопроса о нем загорожен. Случайно ли, что значения ближайшим
образом и большей частью "мирны", размечены значимостью мира, да даже часто
по преимуществу "пространственны", или это "эмпирическое обстоятельство"
экзистенциально-онтологически необходимо, и почему? Философскому
исследованию придется отказаться от "философии языка", чтобы спрашивать о
"самих вещах", и оно должно привести себя в состояние концептуально
проясненной проблематики.
Настоящая интерпретация языка была призвана только показать
онтологическое "место" для этого феномена внутри бытийного устройства
присутствия и прежде всего подготовить нижеследующий анализ, который по
путеводной нити фундаментального бытийного способа речи во взаимосвязи с
другими феноменами пытается исходнее ввести в обзор повседневность
присутствия.
Б. Повседневное бытие вот и падение
присутствия
В возвращении к экзистенциальным структурам разомкнутости всякого
бытия-в-мире интерпретация известным образом потеряла из виду
повседневность присутствия. Наш анализ должен опять
пробиться назад к этому тематически вынесенному феноменальному горизонту.
Возникает теперь вопрос: каковы экзистенциальные черты разомкнутости
бытия-в-мире, насколько оно как повседневное держится способа бытия людей?
Свойственно ли человеку специфическое расположение, особое понимание, речь и
толкование? Ответ на эти вопросы становится тем более настоятельным, если мы
вспоминаем, что присутствие ближайшим образом и большей частью растворено в
людях и им подвластно. Не брошено ли присутствие как брошенное бытие-в-мире
ближайшим образом как раз в публичность людей? И что другое означает эта
публичность, как не специфическую разомкнутость людей?
Если понимание надо первично понимать как умение присутствия быть, то
из анализа принадлежащих людям понимания и толкования можно будет извлечь,
какие возможности своего бытия разомкнуло и усвоило себе присутствие как
человек. Сами эти возможности однако обнаружат тогда одну сущностную
бытийную тенденцию повседневности. И последняя должна наконец, после
достаточной онтологической экспликации, обнажить исходный способ бытия
присутствия, причем так, что из него означенный феномен брошенности станет
видим в своей экзистенциальной конкретности.
Ближайшим образом необходимо показать на определенных феноменах
разомкнутость людей, т.е. повседневный способ бытия речи, смотрения и
толкования. Касательно этих феноменов может быть не излишним замечание, что
интерпретация имеет чисто онтологическое назначение и очень далека от
морализирующей критики обыденного присутствия и от "культурфилософских"
устремлений.
§ 35. Толки
Выражение "толки" не будет применяться здесь в уничижительном значении.
Оно означает терминологически позитивный феномен, конституирующий бытийный
способ понимания и толкования повседневного присутствия. Речь большей частью
проговаривается и себя всегда уже проговорила. Она есть язык. В
проговоренном однако всегда уже лежат тогда понимание и толкование. Язык как
проговоренность таит в себе истолкованность понятности присутствия. Эта
истолкованность подобно языку вовсе не только лишь налична, но ее бытие само
присутствиеразмерно. Ей присутствие ближайшим образом и в известных границах
постоянно вверено, она диктует и сообщает возможности
среднего понимания и соответствующего расположения. Проговоренность
сохраняет в едином целом своих членораздельных значимых взаимосвязей
какое-то понимание разомкнутого мира и равноисходно с ним понимание
соприсутствия других и всякий раз своего бытия-в. Уже заложенная так в
проговоренности понятность касается как всякий раз достигнутой и
традиционной открытости сущего, так и всегдашней понятности бытия и
имеющихся возможностей и горизонтов для нововводимого толкования и
концептуального членения. Сверх голого указания на факт этой истолкованности
присутствия теперь надо однако спросить об экзистенциальном способе бытия
проговоренной и проговариваемой речи. Если ее нельзя понимать как наличие,
то каково ее бытие и что оно в принципе говорит о повседневном способе бытия
присутствия?
Проговариваемая речь есть сообщение. Его бытийная тенденция нацелена на
то, чтобы подвести слышащего к участию в разомкнутом бытии к тому, о чем
речь.
В меру средней понятности, уже лежащей в проговариваемом при
самовыговаривании языке, сообщаемая речь может быть широко понята без того
чтобы слушающий ввел себя в исходно понимающее бытие к о-чем речи. Люди не
столько понимают сущее, о котором речь, сколько слышат уже лишь
проговариваемое как такое. Последнее и понимается, о-чем лишь
приблизительно, невзначай: люди подразумевают то же самое, потому что все
вместе понимают сказанное в той же самой усредненности.
Слышание и понимание заранее привязаны к произносимому как таковому.
Сообщение не "сообщает" первичного бытийного отношения к сущему, о каком
речь, но бытие-друг-с-другом движется в говорении-друг-с-другом и озабочении
проговариваемым. Ему важно чтобы говорение было. Сказанность, поговорка,
изречение отвечают теперь за подлинность и дельность речи и ее понятность. И
поскольку говорение утратило первичную бытийную связь с сущим, о котором
речь, соотв. никогда ее не достигало. Оно сообщает себя не способом
исходного освоения этого сущего, но путем разносящей и вторящей речи.
Проговоренное как таковое описывает все более широкие круги и принимает
авторитарный характер. Дело обстоит так, потому что люди это говорят. В
таком до- и проговаривании, через которое уже изначальная нехватка почвы
достигает полной беспочвенности, конституируются толки.
А именно эти последние не остаются ограничены звучащим проговариванием, но
широко распространяются в написанном как "литература".
Проговаривание основано здесь не настолько уж в говорении понаслышке. Оно
питается прочитанным. Средняя понятливость читателя никогда не сможет
решить, что исходно почерпнуто и добыто и что пересказано. Больше того,
средняя понятливость даже и не станет хотеть такого различения, не будет
нуждаться в нем, поскольку она ведь все понимает.
Беспочвенность толков не запирает им доступа в публичность, но
благоприятствует ему. Толки есть возможность все понять без предшествующего
освоения дела. Толки уберегают уже и от опасности срезаться при таком
освоении. Толки, которые всякий может подхватить, не только избавляют от
задачи настоящего понимания, но формируют индифферентную понятливость, от
которой ничего уже не закрыто.
Речь, принадлежащая к сущностному бытийному устройству присутствия и
тоже образующая его разомкнутость, имеет возможность стать толками и в этом
качестве не столько держать бытие-в-мире открытым в членораздельной
понятности, но замкнуть его и скрыть внутримирное сущее. Для этого не надо
намерения обмануть. Толки не имеют образа бытия сознательной выдачи чего-то
за что-то. Беспочвенной сказанности и далее-пересказанности довольно, чтобы
размыкание исказилось до замыкания. Ибо сказанное сразу всегда понимается
как "говорящее", т.е. раскрывающее. Толки соответственно с порога, из-за
свойственного им упущения возврата к почве того, о чем речь, суть замыкание.
Оно снова еще упрочивается тем, что толки, в которых мнится достигаемой
понятность обсужденного, на основе этой мнимости вытесняют и в своеобразной
манере пригнетают и оттягивают всякое новое спрашивание и всякое
разбирательство.
В присутствии эта толковость толков всегда уже утвердилась. Многое мы
сначала узнаем этим способом, немалое так никогда и не выбирается из такой
средней понятности. Этой обыденной растолкованности, в какую присутствие
ближайшим образом врастает, оно никогда не может избежать. В ней и из нее и
против нее происходит всякое подлинное понимание, толкование и сообщение,
переоткрытие и новоосвоение. Не так, что некогда присутствие незатронуто и
несоблазненно этой растолкованностью было поставлено перед свободной землей
"мира" по себе ради чистого узрения всего встречного. Господство публичной
растолкованности уже решило даже относительно возможностей
настроенности, т.е. основном способе, каким присутствие дает
задеть себя миру. Люди размечают настроение, они определяют, что человек и
как человек "видит".
Толки, замыкающие характеризованным образом, суть способ бытия лишенной
корней понятливости присутствия. Они однако не случаются как наличное
состояние при наличном, но экзистенциально неукоренены сами способом
постоянного выкорчевывания. Онтологически это значит: присутствие,
держащееся толков, отсечено как бытие-в-мире от первичных и
исходно-аутентичных бытийных связей с миром, с событием, с самим бытием-в.
Оно держится в некоем парении и этим способом все же всегда есть при
"мире'', с другими и к себе самому. Только сущее, чья разомкнутость
конституирована расположенно-понимающей речь, т.е. есть в этом
онтологическом устройстве свое вот, свое "в-мире", имеет бытийную
возможность такой выкорчеванности, которая настолько не составляет какого-то
небытия присутствия, что наоборот есть его обыденнейшая и упрямейшая
"реальность", В самопонятности и самоуверенности средней растолкованности
лежит однако, что под его охраной даже жуть зависания, в каком оно может
катиться к растущей беспочвенности, остается для фактического присутствия
потаенной.
§ 36. Любопытство
При анализе понимания и разомкнутости вот вообще указывалось на lumen
naturale и разомкнутость бытия-в была названа просветом присутствия, где
становится возможно нечто такое как смотрение. Смотрение во внимании к
основоспособу всего присутствиеразмерного размыкания, пониманию, было
схвачено в смысле подлинного усвоения сущего, к какому присутствие может
стоять в отношении соразмерно его сущностным бытийным возможностям.
Основоустройство смотрения кажет себя в своеобразной бытийной тенденции
повседневности к "посмотреть". Мы обозначаем ее термином
любопытство, который характерным образом не ограничен
зрением и выражает тенденцию к своеобразному внимающему допущению
встречности мира. Мы интерпретируем этот феномен в принципиальной
экзистенциально-онтологической нацеленности, не в суженной ориентации на
познание, которое уже рано и в греческой философии не случайно понимается из
"охоты видеть". Трактат, в собрании аристотелевских трактатов по
онтологии стоящий на первом месте, начинается предложением:
ттаутс? сч-Юрштто той dSevcu. opeyovrai фисгб . В бытии человека сущностно
лежит забота видения. Тем вводится разыскание, стремящееся раскрыть
происхождение научного исследования сущего и его бытия из названного способа
бытия присутствия. Эта греческая интерпретация экзистенциального генезиса
науки не случайна. В ней доходит до эксплицитной понятности то, что намечено
в положении Парменида: то -yap сшто voe^v ea-riv те ка1 dvai. Бытие есть то,
что кажет себя в чистом созерцающем внимании, и лишь это видение открывает
бытие. Исходная и аутентичная истина лежит в чистом созерцании. Этот тезис
остается впредь фундаментом европейской философии. В нем гегелевская
диалектика имеет свой мотив, и только на этой основе она возможна.
Примечательное преимущество "видения" заметил прежде всего Августин в
связи с интерпретацией похоти, concupiscentia. Ad oculos enim videre proprie
pertinet, видение принадлежит собственно глазам. Utimur autem hoc verbo
etiam in ceteris sensibus cum eos ad "cognoscendum intendimus. Мы
употребляем однако это слово "видеть" также для других чувств, когда мы себя
в них вкладываем - чтобы познавать. Neque enim dicimus: audi quid rutilet;
aut, olfac quam niteat; aut, gusta quam splendeat; aut, palpa quam fulgeat:
videri enim dicuntur haec omnia. Мы именно не говорим: слушай как это
мерцает, или понюхай как это блестит, или попробуй как это светится, или
пощупай как это сияет, но мы говорим при всем этом: посмотри, мы говорим что
все это видно. Dicimus autem non solum, vide quid luceat, quod soli oculi
sentire possunt, мы говорим однако и не только: смотри, как это светится,
что можно воспринять одними глазами, sed etiam, vide quid sonet; vide quid
oleat, vide quid sapiat, vide quam durum sit. Мы говорим также: смотри как
это звенит, смотри как оно пахнет, смотри как вкусно, смотри какое твердое.
Ideoque generalis experientia sensuum concupiscentia sicut dictum est
oculorum vocatur, quia videndi officium in quo primatum oculi tenent, etiam
ceteri sensus sibi de similitudine usurpant, cum aliquid cognitionis
explorant.[ Все люди природно стремятся к ведению (увидению). То же самое
есть внимать и быть.] Отсюда чувственный опыт вообще обозначается как
"похоть очей", потому что другие чувства тоже из-за известного подобия
присваивают себе работу зрения, если дело касается
познания, в каковой работе глаза обладают преимуществом.
Как обстоит дело с этой тенденцией к лишь-вниманию? Какое
экзистенциальное устройство присутствия становится понятно в феномене
любопытства?
Бытие-в-мире растворяется ближайшим образом в озаботившем мире.
Озабочение ведомо усмотрением, открывающим и хранящим в его открытости
подручное. Усмотрение дает всякому добыванию, исполнению линию поведения,
средства осуществления, верный случай, подходящий момент. Озабочение может
прийти к покою в смысле отдыхающего перерыва в орудовании или как доведение
до готовности. В покое озабочение не исчезает, но усмотрение становится
свободным, оно уже не привязано к рабочему миру. В отдыхе забота вкладывает
себя в освободившееся усмотрение. Усматривающее раскрытие рабочего мира
имеет бытийный характер отдаления. Высвободившееся усмотрение уже не имеет
под рукой ничего, приближением чего надлежит озаботиться. Как сущностно
от-даляющеся, оно добывает себе новые возможности от-даления; значит, оно
стремится от ближайше подручного прочь, в далекий и чуждый мир. Забота
становится обеспечением возможностей в отдыхающем пребывании видеть "мир"
только в его выглядении. Присутствие ищет даль, только чтобы приблизить ее в
том, как она выглядит. Присутствие дает захватить себя единственно тем как
выглядит мир, - способ быть, в котором оно озабочивается избавлением от
самого себя как бытия-в-мире, избавлением от бытия при ближайше повседневном
подручном.
Высвободившееся любопытство озабочивается видением однако не чтобы
понять увиденное, т.е. войти в бытие к нему, а только чтобы видеть. Оно ищет
нового только чтобы от него снова скакнуть к новому. Для заботы этого
видения дело идет не о постижении и не о знающем бытии в истине, но о
возможностях забыться в мире. Оттого любопытство характеризуется
специфическим непребыванием при ближайшем. Оно поэтому и ищет не праздности
созерцательного пребывания, но непокоя и возбуждения через вечно новое и
смену встречающего. В своем непребывании любопытство озабочивается
постоянной возможностью рассеяния. Любопытство не имеет ничего общего с
удивленным созерцанием сущего, с Qau^oc^eiv, оно не стремится через
удивление быть введенным в непонимание, но оно озабочивается знанием, однако
исключительно для сведения. Оба конститутивных для любопытства момента
непребывания в озаботившем окружающем мире и рассеяния в новых возможностях
фундируют третью сущностную черту этого феномена, которую
мы именуем безместностью. Любопытство повсюду и нигде. Этот модус
бытия-в-мире обнаруживает еще новый способ бытия повседневного присутствия,
в котором оно себя постоянно выкорчевывает.
Толки правят и путями любопытства, они говорят, что человек должен
прочесть и увидеть. Повсюду-и-нигде-бытие любопытства вверено толкам. Оба
эти модуса повседневного бытия речи и смотрения в своей тенденции
выкорчевывания не только наличны друг рядом с другом, но один способ быть
увлекает другой с собою. Любопытство, для которого нет ничего закрытого,
толки, для которых ничего не остается непонятым, выдают себе, т.е. так
сущему присутствию ручательство предположительно подлинной "живой жизни". С
этой предположительностью однако кажет себя третий феномен, характеризующий
разомкнутость повседневного присутствия.
§ 37. Двусмысленность
Когда в повседневном бытии-друг-с-другом встречает подобное, что
всякому доступно и о чем всякий может сказать всякое, скоро становится уже
не решить, что разомкнуто в подлинном понимании и что нет. Эта
двусмысленность распространяется не только на мир, но равным образом на
бытие-с-другими как таковое, даже на бытие присутствия к самому себе.
Все выглядит так, словно подлинно понято, схвачено и проговорено, а по
сути все же нет, или выглядит не так, а по сути все же да. Двусмысленность
касается не только распоряжения и манипулирования доступным для употребления
и пользования, но она утвердилась уже в понимании как способности быть, в
способе набрасывания и задания возможностей присутствия. Не только всякий
знает и обговаривает то, что предлежит и предносится, но всякий умеет
говорить уже и о том, что только должно произойти, что еще не предлежит, но
"собственно" должно делаться. Всякий всегда уже заранее угадал и учуял то,
что другие тоже угадывают и чуют. Это пронюхивание чутьем, а именно
понаслышке из разговоров - кто по-настоящему "взял след", о том не говорит,
- есть коварнейший способ, каким двусмысленность задает возможности
присутствию, чтобы уже и задушить их в их силе.
А именно, если, положим, то, что люди угадывали и чуяли, однажды
действительно претворится в дело, то двусмысленность как раз уже
позаботилась о том, чтобы интерес к реализованной веши
тотчас же угас. Этот интерес имеется ведь только в образе любопытства и
толков, пока дана возможность необязывающего лишь-со-учуяния. Событие-при.
когда люди и пока люди чуют след, отказывает в следовании, когда наступает
реализация чаемого. Ибо с нею присутствие так или иначе отброшено назад к
самому себе. Толки и любопытство теряют свою власть. И зато уж они мстят за
себя. Перед лицом осуществления того, что люди со-чуяли, толки тут как тут с
утверждением: это мы тоже могли бы сделать, ибо - мы это ведь все-таки тоже
чуяли. Толки в итоге даже раздражаются, что то, что они чуяли и постоянно
требовали, теперь действительно делается. Ведь у них же этим отбирается
повод чуять дальше.
Поскольку однако время присутствия, мобилизованного в молчании
осуществления и настоящего провала, какое-то другое, в глазах публичности
существенно более медленное чем время толков, которые "не отстают от жизни",
эти толки давно достигли чего-то другого, всякий раз новейшего. Ранее
ощущавшееся и наконец осуществленное пришло в виду новейшего слишком поздно.
Толки и любопытство заботятся в их двусмысленности о том, чтобы подлинно и
заново совершаемое при его выступлении для публичности устарело. Оно
способно высвободиться в своих позитивных возможностях только потом, когда
заглушающие толки станут недейственны и "всеобщий" интерес отомрет.
Двусмысленность публичной истолкованности
выдает забегающее вперед проговаривание и любопытствующее чутье за
собственно совершающееся и ставит на осуществлении и действии печать
запоздалости и иррелевантности. У людей поэтому понимание присутствия
постоянно обознается в своих проектах относительно аутентичных возможностей
бытия. Двусмысленно присутствие всегда "вот", т.е. в той публичной
разомкнутости бытия-друг-с-другом, где самые громкие толки и самое
находчивое любопытство держат "дело" на мази, там, где повседневно
происходит все и по сути ничего.
Эта двусмысленность подбрасывает любопытству всегда то, что оно ищет, и
придает толкам видимость, будто в них все решается.
Этот бытийный способ разомкнутости бытия-в-мире пронизывает однако и
бытие-друг-с-другом как такое. Другой ближайше "присутствует" из того, что
люди о нем слышали, о нем говорят и знают. В промежутках между исходным
бытием-друг-с-другом вдвигаются как ближайшее толки. Всякий главное дело и прежде всего следит за другим, как он себя поведет, что на
это скажет. Бытие-друг-с-другом в людях есть сплошь да рядом не замкнутое,
безразличное друг-рядом-с-другом, но напряженное, двусмысленное
друг-за-другом-слежение, тайный взаимоперехват. Под маской друг-за-друга
разыгрывается друг-против-друга.
Притом надо заметить, что двусмысленность возникает вовсе не от
специального намерения исказить и извратить, что она не вызвана впервые
каким-то отдельным присутствием. Она лежит уже в бытии-друг-с-другом как
брошенном бытии-друг-с-другом в одном мире. Но публично она потаена, и люди
будут всегда противиться тому, чтобы эта интерпретация бытийного образа
истолкованности людей попала в точку. Было бы недоразумением, пожелай
экспликация этих феноменов подтвердить себя через согласие людей.
Феномены толков, любопытства и двусмысленности были выставлены таким
образом, что между ними самими намечается уже какая-то бытийная взаимосвязь.
Способ бытия этой взаимосвязи надлежит теперь схватить
экзистенциально-онтологически. Основообраз бытия повседневности надлежит
понять теперь в горизонте добытых до сих пор бытийных структур присутствия.
§ 38. Падение и брошенность
Толки, любопытство и двусмысленность характеризуют способ, каким
присутствие есть вседневно свое "вот", разомкнутость бытия-в-мире. Эти черты
как экзистенциальные определения не наличествуют в присутствии, они
со-ставляют его бытие. В них и в их бытийной взаимосвязи обнажается
основообраз бытия повседневности, который мы именуем
падением присутствия.
Этот титул, не выражающий никакой негативной оценки, призван означать:
присутствие ближайшим образом и большей частью существует при озаботившем
"мире". Это растворение в бытии при... имеет чаше всего характер
потерянности в публичности людей. Присутствие от себя самого как собственной
способности-быть-самостью ближайшим образом всегда уже отпало и упало в
"мир". Упадшесть в "мир" подразумевает растворение в бытии-друг-с-другом,
насколько последнее ведомо толками, любопытством и двусмысленностью. Что мы
называли несобственностью присутствия, получит теперь
через интерпретацию этого
падения более строгое определение. Не- и вне-собственное никоим образом не
означает однако "собственно не", как если бы присутствие с этим бытийным
модусом вообще теряло свое бытие. Несобственность настолько не подразумевает
ничего подобного уже-не-бытию-в-мире, что составляет как раз отличительное
бытие-в-мире, полностью захваченное "миром" и соприсутствием других в людях.
Не-самим-собой-бытие функционирует как позитивная возможность сущего,
которое по своей сути озабочиваясь растворяется в мире. Такое не-бытие надо
понимать как ближайший присутствию способ быть, в каком оно большей частью
держится.
Падение присутствия нельзя поэтому брать и как "грехопадение" из более
чистого и высшего "прасостояния". О том мы не только онтически не имеем
никакого опыта, но и онтологически никаких возможностей и путеводных нитей
интерпретации.
От себя самого как фактичного бытия-в-мире присутствие как падающее уже
отпало; и падает оно не на чем-то сущем, с каким сталкивается или нет
впервые лишь в ходе своего бытия, но на мире, который сам к его бытию
принадлежит. Падение есть экзистенциальное определение самого присутствия и
ничего не высказывает о нем как наличном, о наличных отношениях к сущему, от
которого оно "происходит", или к сущему, с которым позднее вошло в
соmmercium.
Онтологически-экзистенциальная структура падения была бы также криво
понята, захоти кто придать ей смысл дурного и прискорбного онтического
свойства, допускающего возможно преодоление на продвинутых стадиях
человеческой культуры
При первом указании на бытие-в-мире как основоустройство присутствия,
равно и при характеристике его конститутивных структурных моментов за
анализом этого бытийного устройства образ его бытия оставался без внимания.
Правда, были описаны основные виды бытия-в, озабочение и заботливость.
Вопрос о повседневном бытийном образе этих способов быть остался неразобран.
Также обнаружилось, что бытие-в есть что угодно только не лишь
созерцающее или деятельное противостояние, т.е. совместное наличествование,
субъекта и объекта. Тем не менее неизбежно оставалась видимость, будто
бытие-в-мире функционирует как жесткий каркас, внутри которого
развертываются возможные подходы присутствия к своему миру, не затрагивая
бытийно сам "каркас". Этот предположительный "каркас" однако сам тоже
составляет бытийный способ присутствия. Экзистенциальный модус
бытия-в-мире документируется в феномене падения.
Толки размыкают присутствию понимающее бытие к его миру, к другим и к
нему самому, однако так, что это бытие к... имеет модус беспочвенного
зависания. Любопытство размыкает все и вся, но так, что бытие-в оказывается
везде и нигде. Двусмысленность не утаивает от понятливости присутствия
ничего, но только с тем чтобы вогнать бытие-в-мире в выкорчеванное
везде-и-нигде.
С онтологическим прояснением проглядывающего в этих феноменах бытийного
образа повседневного бытия-в-мире мы впервые добываем экзистенциально
достаточное определение ОСНОВОУСТРОЙСТВА присутствия. Какую структуру кажет
"динамика" падения.
Толки с заключенной и них публичной истолкованностью конституируются в
бытии-друг-с-другом. Как продукт, выделившийся из последнего, и для себя они
внутри мира не наличны. Столь же мало позволяют они выпарить себя до чего-то
"обобщенного", что, по сути не принадлежа никому, есть "собственно" ничто и
"реально" имеет место только в говорящем отдельном присутствии. "Толки есть
бытийный образ самого бытия-друг-с-другом, а не возникают только из-за
известных обстоятельств, воздействующих на присутствие "извне". Если однако
присутствие само в толках и публичной истолкованности подает себе самому
возможность затеряться в людях, подпасть беспочвенности, то этим сказано:
присутствие готовит себе самому постоянный соблазн падения. Бытие-в-мире
само по себе соблазнительно.
Став таким образом уже сама себе искушением, публичная истолкованность
фиксирует присутствие в его падшести. Толки и двусмысленность, то, что все
видано и все понято, создают мнимость, будто такая находящаяся в
распоряжении и господствующая разомкнутость присутствия способна обеспечить
ему надежность, аутентичность и полноту всех возможностей его бытия.
Самоуверенность и решительность людей распространяют растущую ненуждаемость
в собственном расположенном понимании. Мнимость людей, что они поддерживают
и ведут полную и подлинную "жизнь", вносит в присутствие успокоенность, для
которой все состоит "в лучшем порядке" и которой распахнуты все двери.
Падающее бытие-в-мире, само себя соблазняя, вместе с тем самоуспокоительно.
Это успокоение в несобственном бытии подбивает однако не к застою и
бездеятельности, но вгоняет в безудержность "занятий". Бытие-упавшим в
"мир" к какому-то покою теперь не приходит.
Соблазнительное успокоение ускоряет падение. В частном аспекте
толкования присутствия теперь может возникнуть мнение, что понимание самых
чужих культур и их "синтез" со своей ведут к полной и впервые истинной
просвещенности присутствия насчет себя самого. Искушенное любопытство и
беспокойное всезнание симулируют универсальную понятность присутствия. Но по
сути остается не определено и не спрошено, что же собственно подлежит
пониманию; остается непонято, что понимание само есть умение быть, должное
высвободиться единственно в самом своем присутствии. В этом успокаивающем,
все "понимающем" сравнении себя со всем, присутствие скатывается к
отчуждению, в каком от него таится самое свое умение быть. Падающее
бытие-в-мире как соблазнительно-успокаивающее вместе с тем отчуждающее.
Это отчуждение опять же не может однако значить, что присутствие
становится от самого себя фактически оторвано; напротив, оно вгоняет
присутствие в способ бытия, склонный к предельнейшему "самоанализу",
искушающий себя во всех толковательных возможностях, так что являемые им
"характерологии" и "типологии" сами уже становятся необозримы. Это
отчуждение, замыкающее от присутствия его собственность и возможность, хотя
бы и таковую подлинного провала, не вверяет его однако сущему, каким оно
само не является, но оттесняет в его несобственность, в возможный способ
быть его самого. Соблазняюще-успокаивающее отчуждение падения ведет в его
особой динамике к тому, что присутствие в себе самом запутывается.
Выявленные феномены соблазна, успокоения, отчуждения и самозапутывания
(путаности) характеризуют специфический бытийный способ падения. Мы именуем
эту "динамику" присутствия в его своем бытии срывом.
Присутствие срывается из него самого в него само, в беспочвенность и
ничтожество несобственной повседневности. Этот срыв однако остается для него
публичной истолкованностью потаен, а именно так, что толкуется как "взлет" и
"конкретная жизнь".
Род подвижности в людях при срыве в беспочвенность несобственного бытия
и внутри нее постоянно отрывает понимание от набрасывания собственных
возможностей и зарывает его в успокоенную мнимость всеобладания соотв.
вседостижения. Этот постоянный отрыв от собственности и все же всегда
инсценировка таковой заодно с вырванностью в люди
характеризуют динамику провала как вихрение.
Падение не только экзистенциально определяет бытие-в-мире. Вихрение
обнаруживает вместе бросковый и подвижный характер брошенности, способной в
расположении присутствия навязывать себя ему самому. Брошенность не только
не "законченная эмпирия", но даже и не завершенный факт. К его фактичности
принадлежит, что присутствие, пока оно есть что оно есть, оказывается в
броске и втянуто в вихрение несобственности людей. Брошенность, в какой дает
себя феноменально увидеть фактичность, принадлежит к присутствию, для
которого дело в его бытии идет о самом этом бытии. Присутствие экзистирует
фактично.
Но не проступил ли с этим показом падения феномен, говорящий прямо
против определения, каким была отмечена формальная идея экзистенции? Может
ли присутствие пониматься как сущее, в чьем бытии дело идет об умении быть,
если это сущее как раз в своей повседневности потеряло себя и "живет" в
падении прочь от себя? Падение в мир только тогда будет однако феноменальным
"доводом" против экзистенциальности присутствия, когда последнее станут
вводить как изолированный Я-субъект, как точко-самость, прочь от которой оно
движется. Тогда мир есть объект. Падение в него тогда онтологически
переинтерпретируется в наличие по способу внутримирного сущего. Но если мы
удержим за бытием присутствия выявленное устройство бытия-в-мире, то станет
очевидно, что падение как бытийный модус этого бытия-в представляет скорее
важнейший довод за экзистенциальность присутствия. В падении дело идет не о
чем другом как об умении-быть-в-мире, хотя и в модусе несобственности.
Присутствие может падать только потому что дело для него идет о
понимающе-расположенном бытии-в-мире. И наоборот, собственно экзистенция
есть не то, что парит над падающей обыденностью, но экзистенциально она есть
лишь модифицированное овладение последней.
Феномен падения не дает и чего-то вроде "ночного аспекта" присутствия,
онтически бывающего свойства, могущего послужить для восполнения безобидного
аспекта этого сущего. Падение разоблачает сущностную онтологическую
структуру самого присутствия, тем менее определяющую его ночной оборот, что
ею конституируются все его дни в их обыденности.
Экзистенциально-онтологическая интерпретация не дает потому и
онтического суждения о "порче человеческой натуры", не от нехватки нужных
доказательств, но поскольку ее проблематика лежит до всякого высказывания о
порче и неиспорченности. Падение есть понятие онтологической динамики.
Онтического решения, "погряз" ли человек "в грехе", пребывает в status
corruptionis. переходит ли в status integritatis или находится на
промежуточной стадии, в status gratiae, не выносится. Вера и
"миро-воззрение" однако, поскольку они так или иначе высказываются и когда
они высказываются о присутствии как бытии-в-мире, должны будут возвращаться
к выявленным экзистенциальным структурам, если предполагать, что их
высказывания выдвигают одновременно заявку на концептуальную понятность.
Ведущий вопрос этой главы был о бытии вот. Темой стала онтологическая
конституция разомкнутости, сущностно принадлежащей к присутствию. Ее бытие
конституируется в расположении, понимании и речи. Повседневный способ бытия
разомкнутости характеризуется через толки, любопытство и двусмысленность.
Сами эти последние являют динамику падения с сущностными чертами соблазна,
успокоения, отчуждения и запутанности.
С этим анализом однако целое экзистенциального устройства присутствия в
главных чертах выявлено и достигнута феноменальная почва для
"подытоживающей" интерпретации бытия присутствия как заботы.
Шестая глава
Забота как бытие присутствия
§ 39. Вопрос об исходной целости структурного
целого присутствия
Бытие-в-мире есть исходно и постоянно целая структура. В предыдущих
главах (I раздел гл. 2-5) она была феноменально прояснена как целое и, все
на той же основе, в ее конститутивных моментах. Данный в
начале предобзор целости этого
феномена утратил теперь пустоту первого общего абриса. Правда, впредь
феноменальная многосложность устройства этого структурного целого и его
повседневного способа бытия может легко заслонить единый феноменологический
взгляд на целое как таковое. Такой взгляд должен однако оставаться тем более
свободным и поддерживаться в тем более надежной
готовности, что сейчас мы поставим вопрос, к которому стремится вообще
подготовительный фундаментальный анализ присутствия: как
экзистенциально-онтологически определить целость выявленного структурного
целого?
Присутствие экзистирует фактично. Спрошено об онтологическом единстве
экзистенциальности и фактичности, соотв. о сущностной принадлежности этой к
той. Присутствие на основе своего сущностно ему принадлежащего расположения
имеет способ бытия, в котором оно поставлено перед самим собой и открыто
себе в своей брошенности. Брошенность же есть
бытийный образ сущего, которое всегда есть сами его возможности, а именно
так, что оно понимает себя в них и из них (на них себя бросая).
Бытие-в-мире, к которому равноисходно принадлежат и бытие подручного и
со-бытие с другими, есть всегда ради самости себя. Но самость ближайшим
образом и большей частью несобственна, человеко-самость. Бытие-в-мире всегда
уже в падении. Средняя повседневность присутствия может поэтому быть
определена как падающе-разомкнутое, брошенно-бросающее бытие-в-мире, для
которого в бытии при "мире "и в событии с другими дело идет о его САМОМ
своем умении быть.
Удастся ли схватить это структурное целое повседневности присутствия в
его целости? Даст ли бытие присутствия выявить себя в таком единстве, чтобы
из него стала понятна сущностная равноисходность вскрытых структур вместе с
принадлежащими к ним экзистенциальными возможностями модификации? Имеется ли
способ достичь этого бытия феноменально на почве теперешнего состояния
экзистенциальной аналитики?
Негативно стоит вне вопроса: целость структурного целого феноменально
недостижима через состраивание элементов. Это потребовало бы строительного
плана. Бытие присутствия, онтологически опорное структурное целое как
таковое, делается доступно в некоем полном просмотре через это целое глядя
на один исходно единый феномен, уже лежащий в целом, так что он
онтологически фундирует каждый структурный момент в его структуральной
возможности. "Подытоживающая" интерпретация не может потому быть
собирательной сводкой прежде добытого. Вопрос об экзистенциальной
основочерте присутствия сущностно отличен от вопроса о бытии чего-либо
наличного. Повседневный опыт окружающего мира, оставаясь онтически и
онтологически направлен на внутримирное сущее, не может онтически исходно
подать присутствие для онтологического анализа. Равным образом никакому имманентному восприятию переживаний не хватает
онтологически достаточной путеводной нити. С другой стороны, бытие
присутствия нельзя дедуцировать из идеи человека. Возможно ли из предыдущей
интерпретации присутствия вывести, какого онтически-онтологического подхода
к нему оно само от себя требует как единственно адекватного?
К онтологической структуре присутствия принадлежит бытийная
понятливость. Существуя, оно само себе в своем бытии разомкнуто. Способ
бытия этой разомкнутости образуют расположение и понимание. Есть ли в
присутствии понимающее расположение, в каком оно особым образом разомкнуто
себе самому?
Если экзистенциальная аналитика присутствия хочет сберечь
принципиальную чистоту своей фундаментально-онтологической функции, то для
решения предварительной задачи, выявления бытия сущего, она должна искать
одну из обширнейших и исходнейших возможностей размыкания, лежащих в самом
присутствии. Способ размыкания, каким присутствие ставит себя перед собой,
должен быть таков, чтобы в нем оно само стало доступно в известном
упрощении. Вместе с разомкнутым в ней структурная целость искомого бытия
должна тогда стихийно выйти на свет.
Как одно такое удовлетворяющее методическим требованиям расположение в
основу анализа кладется феномен ужаса. Разработка этого основорасположения и
онтологическая характеристика размыкаемого в нем как такого отправляется от
феномена падения и отграничивает ужас от ранее анализированного родственного
феномена страха. Ужас как бытийная возможность присутствия вместе с самим в
нем размыкаемым присутствием дает феноменальную почву для эксплицитного
схватывания исходной бытийной целости присутствия. Бытие последнего
приоткрывается как забота. Онтологическая разработка этого экзистенциального
основофеномена требует отграничения от феноменов, ближайшим образом
напрашивающихся для отождествления с заботой. Подобные феномены суть воля,
желание, влечение и позыв. Забота не может быть дедуцирована из них, потому
что они сами в ней фундированы.
Онтологическая интерпретация присутствия как заботы лежит, как всякий
онтологический анализ вместе с добытым в нем, вдали от того, что остается
доступно доонтологическому пониманию бытия или же онтическому знанию сущего.
Что онтологически познанное обычному рассудку на фоне единственно ему онтически известного чуждо, удивлять не должно. Тем не
менее уже и онтическая опора предпринятой здесь онтологической интерпретации
присутствия qua заботы может показаться притянутой и теоретически
измысленной, совсем уж умалчивая о насильственности, какую могут усмотреть в
том, что традиционная и выверенная дефиниция человека оказывается исключена.
Отсюда нужда в доонтологическом подтверждении экзистенциальной интерпретации
присутствия как заботы. Она лежит в том свидетельстве, что присутствие уже
рано, едва высказавшись о самом себе, истолковало себя, пускай лишь
доонтологически, как заботу (сига).
Аналитика присутствия, пробивающаяся вперед вплоть до феномена заботы,
призвана подготовить фундаментально-онтологическую проблематику, вопрос о
смысле бытия вообще. Чтобы от достигнутого направить взгляд отчетливо на
это, за рамки особой задачи экзистенциально-априорной антропологии, должны
быть ретроспективно еще подробнее схвачены те феномены, которые стоят в
теснейшей взаимосвязи с ведущим бытийным вопросом. Это во-первых
эксплицированные до сих пор модусы бытия: подручность, наличность,
определяющие внутримирное сущее неприсутствиеразмерного характера. Поскольку
до сих пор онтологическая проблематика понимала бытие прежде всего в смысле
наличности ("реальность", "мировая" действительность), а бытие присутствия
оставалось онтологически неопределенно, требуется разбор онтологической
взаимосвязи заботы, мирности, подручности и наличности (реальности). Это
ведет к более строгому определению понятия реальности в контексте обсуждения
ориентированных на эту идею теоретико-познавательных постановок вопроса в
реализме и идеализме.
Сущее есть независимо от опыта, знания и постижения, какими оно
размыкается, открывается и определяется. Но бытие "есть" только в
понимании сущего, к чьему бытию принадлежит нечто такое как
бытийная понятливость. Бытие может поэтому не быть концептуализировано, но
никогда - совершенно не понято. В онтологической проблематике издавна бытие
и истину сводили вместе, хотя не отождествляли. Это свидетельствует, хотя в
исходных основаниях возможно потаенно, о необходимой взаимосвязи бытия и
понятности. Для достаточной подготовки бытийного вопроса
требуется поэтому онтологическое прояснение феномена истины. Оно проводится
ближайшим образом на почве того, чего предшествующая интерпретация достигла
с феноменами разомкнутости и раскрытости, толкования и
высказывания.
Заключение подготовительного фундаментального анализа присутствия имеет
соответственно темой: основорасположение ужаса как отличительная
разомкнутость присутствия (§ 40), бытие присутствия как забота (§ 41),
подтверждение экзистенциальной интерпретации присутствия как заботы из
доонтологического самоистолкования присутствия (§ 42), присутствие, мирность
и реальность (§ 43), присутствие, разомкнутость и истина (§ 44).
§ 40. Основорасположение
ужаса как отличительная разомкнутость присутствия
Одна бытийная возможность присутствия призвана дать онтическую
"отмычку" к нему самому как сущему. Отмычка возможна только в принадлежащей
к присутствию разомкнутости, основанной в расположении и понимании. Почему
ужас есть отличительное расположение? Как присутствие через само свое бытие
встает в нем перед самим собой, так что феноменологически разомкнутое в
ужасе сущее как такое можно определить в его бытии, соотв. это определение
удовлетворительно подготовить?
В намерении пробиться к бытию целости структурного целого будем
отправляться от проведенного напоследок конкретного анализа падения.
Растворение в людях и при озаботившем "мире" обнажает нечто подобное бегству
присутствия от самого себя как умения быть собственно собой. Этот феномен
бегства присутствия от самого себя и своей собственности кажется однако
все-таки наименее приспособлен служить феноменальной почвой для последующего
разыскания. В этом бегстве присутствие ведь как раз не ставит себя перед
самим собой. Отшатывание ведет по самому своему ходу падения прочь от
присутствия. Но при подобных феноменах разыскание должно остерегаться
смешения онтически-экзистентной характеристики с
онтологически-экзистенциальной интерпретацией, соотв. упущения заложенных в
первой позитивных феноменальных оснований для второй.
Экзистентно собственность самобытия правда замкнута и оттеснена в
падении, но эта замкнутость есть лишь привация разомкнутости, феноменально
обнажающейся в том, что бегство присутствия есть бегство от него самого. В
от-чего бегства присутствие идет прямо "за" собой. Лишь поскольку оно
онтологически по существу через ему принадлежащую разомкнутость вообще
поставлено перед самим собой, оно может бежать от себя.
В этом падающем отшатывании от-чего бегства разумеется не осмыслено, да
даже и не испытано в обращении к нему. Но конечно в отшатывании от него оно
есть разомкнуто "вот". Экзистентно-онтическое отшатывание на основании
своего характера разомкнутости дает феноменально возможность
экзистенциально-онтологически схватить это от-чего бегства как таковое.
Внутри онтического "прочь от", лежащего в отшатывании, это от-чего бегства
может быть в феноменологически интерпретирующем "расшатывании" понято и
доведено до осмысления.
Поэтому ориентация анализа на феномен падения не обречена в принципе на
бесперспективность, если пытается онтологически разведать что-то о
размыкаемом в нем присутствии. Напротив - интерпретация именно тут всего
менее подвержена искусственному самоосмыслению присутствия. Она выполняет
только экспликацию того, что онтически разомкнуто самим присутствием.
Возможность в интерпретирующем сопутствии и следовании внутри расположенного
понимания пробиться к бытию присутствия тем более возрастает, - чем исходное
феномен, методически служащий в качестве размыкающего расположения. Что ужас
подобное предоставляет, есть пока некая заявка.
Для анализа ужаса мы не совсем неподготовлены. Правда, остается еще
темным, как он онтологически взаимосвязан со страхом. Феноменальное родство
явно существует. Признаком тому факт, что оба феномена большей частью
остаются не разделены и ужасом обозначают то, что оказывается страхом, а
страхом именуют то, что имеет характер ужаса. Мы попытаемся шаг за шагом
пробраться к феномену ужаса.
Падение присутствия в люди и озаботивший "мир" мы назвали "бегством" от
самого себя. Но не всякое уклонение от..., не всякое отшатывание от...
обязательно бегство. Фундированное в страхе уклонение от того, что размыкает
страх, от угрожающего, имеет характер бегства. Интерпретация страха как
расположения показала:
от-чего страха есть всегда внутримирное, из определенной области,
близящееся в близи, вредоносное сущее, способное миновать. В падении
присутствие отшатывается от самого себя. От-чего этого уклонения должно
вообще-то иметь характер угрозы; но тут оно сущее одного бытийного рода с
уклоняющимся сущим, само присутствие. От-чего этого уклонения не может
ощущаться как "страшное", поскольку такое встречает всегда как внутримирное
сущее. Угроза, единственно могущая быть "страшной" и
открываемая в страхе, приходит всегда от внутримирного сущего.
Отшатывание падения не есть поэтому тоже бегство, фундированное страхом
перед внутримирным сущим. Характер так обоснованного бегства тем менее
подходит этому отшатыванию, что оно именно повертывается к внутримирному
сущему как растворение в нем. Отшатывание падения основано скорее в ужасе,
который со своей стороны впервые делает возможным страх.
Для понятности речи о падающем бегстве присутствия от себя самого надо
восстановить в памяти бытие-в-мире как основоустройство этого сущего.
От-чего ужаса есть бытие-в-мире как таковое. Каково феноменальное отличие
между тем, от чего ужасается ужас, и тем, от чего страшится страх? От-чего
ужаса не есть внутримирное сущее. Поэтому с ним по его
сути невозможно никакое имение-дела. Угроза не имеет характера некой
определенной вредоносности, задевающей угрожаемое в определенном аспекте
какой-то особенной фактичной возможности быть. От-чего ужаса совершенно
неопределенно. Эта неопределенность не только оставляет фактично нерешенным,
какое внутримирное сущее угрожает, но говорит, что вообще внутримирное сущее
тут не "релевантно". Ничто из того, что подручно или налично внутри мира, не
функционирует как то, перед чем ужасается ужас. Внутримирно раскрытая
целость имения-дела с наличным и подручным как таковая вообще не при чем.
Она вся в себе проседает. Мир имеет характер полной незначимости. В ужасе
встречает не то или это, с чем как угрожающим могло бы иметься-дело.
Оттого ужас и не "видит" определенного "тут" и "там", откуда сюда
близится угрожающее. Что угрожающее нигде, характерно для от-чего ужаса. Он
"не знает", что это такое, перед чем он ужасается. "Нигде" однако означает
не ничто, но тут лежит область вообще, разомкнутость мира вообще для
сущностно пространственного бытия-в. Угрожающее потому и не может
приблизиться сюда по определенному направлению внутри близости, оно уже
"вот" - и все же нигде, оно так близко, что теснит и перебивает дыхание - и
все же нигде.
В от-чего ужаса его "ничто и нигде" выходит наружу. Наседание
внутримирного ничто и нигде феноменально означает: от-чего
ужаса есть мир как таковой. Полная незначимость, возвещающая о себе в ничто
и нигде, не означает мироотсутствия, но говорит, что внутримирно сущее само
по себе настолько полностью иррелевантно, что на основе этой незначимости
всего внутримирного единственно только мир уже наседает в своей мирности.
Теснящее есть не то или это, но также не все наличное вместе как сумма,
а возможность подручного вообще, т.е. сам мир. Когда ужас улегся, обыденная
речь обыкновенно говорит: "что собственно было? ничего". Эта речь онтически
угадывает по сути то, что тут было. Обыденная речь погружена в озабочение
подручным и проговаривание его. Перед чем ужасается ужас, есть ничто из
внутримирного подручного. Но это ничто подручного, единственно понятное
повседневной усматривающей речи, вовсе не есть тотальное ничто. Ничто
подручности коренится в исходнейшем "нечто", в мире. Последний
однако принадлежит онтологически по сути к бытию присутствия как
бытию-в-мире. Если соответственно в качестве от-чего ужаса выступает ничто,
т.е. мир как таковой, то этим сказано: перед чем ужасается ужас, есть само
бытие-в-мире.
Захваченность ужасом размыкает исходно и прямо мир как мир. Не сначала,
скажем через размышление, отвлекаются от внутримирно сущего и мыслят уже
только мир, перед которым потом возникает ужас, но ужасом как модусом
расположенности впервые только и разомкнут мир как мир. Это однако не
означает, что в ужасе мирность мира осмысливается.
Ужас есть не только ужас от..., но как расположение одновременно ужас
за... То, за что берет ужас, не есть некая определенная манера бытия и
возможность присутствия. Угроза ведь сама неопределенна и потому неспособна
угрожающе вторгнуться в ту или эту фактично конкретную бытийную способность.
За что берет ужас, есть само бытие-в-мире. В ужасе то, что было подручно в
окружающем мире, вообще внутримирно сущее, тонет. "Мир" неспособен ничего
больше предложить, как и соприсутствие других. Ужас отнимает таким образом у
присутствия возможность падая понимать себя из "мира" и публичной
истолкованности. Он отбрасывает присутствие назад к тому, за что берет ужас,
к его собственной способности-быть-в-мире. Ужас уединяет присутствие в его
наиболее своем бытии-в-мире, которое в качестве понимающего сущностно
бросает себя на свои возможности. С за-что ужаса
присутствие разомкнуто ужасом как бытие-возможным, а именно как то, чем оно
способно быть единственно от себя самого как уединенного в одиночестве.
Ужас обнажает в присутствии бытие к наиболее своей способности быть,
т.е. освобожденность для свободы избрания и выбора себя самого. Ужас ставит
присутствие перед его освобожденностью
для.. (propensio in...) собственности его бытия как возможности, какая
оно всегда уже есть. Это бытие однако есть вместе то, которому присутствие
вверено как бытие-в-мире.
То, за что ужасается ужас, приоткрывается как то, от чего он ужасается:
бытие-в-мире. Тождество от-чего ужаса и его за-что распространяется даже на
само состояние ужаса. Ибо последнее есть как расположение один из
основообразов бытия-в-мире. Экзистенциальное тождество размыкания с
разомкнутым, а именно такое, что в последнем разомкнут мир как мир, бытие-в
как уединенная, чистая, брошенная способность быть, делает ясным, что с
феноменом ужаса темой интерпретации стало отличительное расположение.
Тревога уединяет и тем размыкает присутствие как "solus ipse". Этот
экзистенциальный "солипсизм" однако настолько не переносит изолированную
субъекто-вещь в безобидную пустоту безмирного бывания, что наоборот как раз
ставит присутствие в экстремальном смысле перед его миром как миром и тем
самым его самого - перед ним самим как бытием-в-мире.
Что ужас как основорасположение размыкает названным образом, тому опять
непредвзятейшим свидетельством повседневное толкование присутствия и речь.
Расположение, было сказано выше, показывает, "как оно" человеку. В "ужасе"
ему "жутко". Здесь выражается ближайшим образом своеобычная неопределенность
того, при чем присутствие находит себя в ужасе: ничего и нигде. Жуть тут
подразумевает однако вместе с тем бытие-не-по-себе. При первом феноменальном
показе основоустройства присутствия и прояснении экзистенциального смысла
бытия-в, отличающегося от категориального значения "внутриположности",
бытие-в определялось как обитание при..., освоенность
с... Эта черта бытия-в была потом конкретнее продемонстрирована
через повседневную публичность людей, вносящих успокоенную самоуверенность,
некую само собой разумеющуюся "освоенность" в среднюю
повседневность присутствия. Ужас, напротив,
извлекает присутствие назад из его падающего растворения в "мире".
Повседневная свойскость подрывается. Присутствие уединено, причем однако в
качестве бытия-в-мире. Бытие-в входит в экзистенциальный "модус"
несвойскости. Ничего другого речь о "не-по-себе "
не подразумевает.
Теперь становится феноменально видно, от чего бежит падение как
бегство. Не от внутримирного сущего, но именно к
нему как сущему, при котором озабоченность, теряясь в людях, способна
держаться успокоенной свойскости. Падающее бегство в свойскость публичности
есть бегство от не-по-себе, т.е. от жути, лежащей в присутствии как
брошенном, себе самому в своем бытии вверенном бытии-в-мире. Эта жуть
постоянно настигает присутствие и грозит, пускай неявно, его обыденной
затерянности в людях. Эта угроза фактично может сочетаться с полной
уверенностью и беспроблемностью повседневного озабочения. Ужас может
проснуться в безобиднейших ситуациях. Не требуется даже и темноты, в которой
человеку обычно чаще делается жутко. В темноте подчеркнутым образом "ничего"
не видно, хотя как раз мир все еще и настойчивее есть в своем "вот ".
Если мы экзистенциально-онтологически интерпретируем жуть присутствия
как угрозу, задевающую само присутствие из него же самого, то этим не
утверждается, что в фактическом ужасе жуть всегда уже в этом смысле и
понята. Повседневный способ, каким ее не-по-себе понимается присутствием,
есть падающее отшатывание, "гасящее" ту несвойскость. Обыденность этого
бегства феноменально показывает однако: к сущностному устройству
присутствующего бытия-в-мире, в качестве экзистенциального никогда не
наличному, но существующему по себе всегда в модусе фактичного присутствия,
т.е. расположения, принадлежит как основорасположение ужас.
Успокоенно-освоившееся бытие-в-мире есть модус жути присутствия, не
наоборот. Не-по-себе экзистенциально-онтологически следует
принимать за более исходный феномен.
И лишь поскольку ужас подспудно всегда уже определяет бытие-в-мире,
последнее как расположенно-озаботившееся бытие при "мире" способно
страшиться. Страх есть упавший в мир, несобственный и от себя самого как
таковой потаенный ужас.
Фактично ведь настроение жути и остается большей частью Экзистентно
непонятым. "Собственный" ужас кроме того при господстве падения и
публичности редок. Часто ужас обусловлен "физиологически". Этот факт есть в
его фактичности онтологическая проблема, не только в аспекте его онтической
причинности и формы протекания. Физиологическое возбуждение ужаса становится
возможно лишь поскольку присутствие ужасается в основании своего бытия [
Страх благочестивый (и страх) рабский. О восьмидесяти трех разнообразных
вопросах, вопр. 33: о страхе, вопр. 34: то же ли самое любить, что не иметь
страха, вопр. 35: что такое любить.].
Еще более редки чем экзистентный факт собственного ужаса попытки
интерпретировать этот феномен в его принципиальной
экзистенциально-онтологической конституции и функции. Основания для этого
лежат отчасти в пренебрежении экзистенциальной аналитикой присутствия
вообще, особенно же в игнорировании феномена расположения. Фактическая
редкость феномена ужаса не может однако лишить его пригодности исполнять для
экзистенциальной аналитики принципиальную методическую функцию. Напротив
редкость феномена есть показатель того, что присутствие, которое большей
частью из-за общедоступной истолкованности людей остается себе самому в его
собственности скрыто, в этом основорасположении становится в исходном смысле
способно к разомкнутости.
Правда, к сути всякого расположения принадлежит размыкать всякий раз
полное бытие-в-мире по всем его конститутивным моментам (мир, бытие-в,
самость). Но в ужасе лежит возможность отличительного
размыкания, поскольку он уединяет. Это одиночество возвращает присутствие из
его падения и показывает ему собственность и несобственность как возможности
его бытия. Эти основовозможности присутствия, которое всегда
мое, кажут себя в ужасе словно на самих себе, незаслоненно
внутримирным сущим, за которое присутствие ближайшим образом и обычно
цепляется.
В каком смысле с этой экзистенциальной интерпретацией ужаса добыта
феноменальная почва для ответа на ведущий вопрос о бытии целости
структурного целого присутствия?
§ 41. Бытие присутствия
как забота
В намерении онтологически схватить целость структурного целого мы
должны ближайше спросить: способен ли феномен ужаса и разомкнутое в нем
феноменально равноисходно дать целое присутствия так, - чтобы взгляд, ищущий
целое, мог этой данностью удовлетвориться? Совокупный состав заключенного в
ней допускает свою регистрацию через формальное перечисление: захваченность
ужасом есть как расположение способ бытия-в-мире; от-чего ужаса есть
брошенное бытие-в-мире; за-что ужаса есть умение-быть-в-мире. Полный феномен
ужаса соответственно показывает присутствие фактично экзистирующим
бытием-в-мире. Фундаментальные онтологические черты этого сущего суть
экзистенциальность, фактичность и падение. Эти экзистенциальные определения
не принадлежат как фрагменты к некоему составу, в котором временами может
чего-то не хватать, но их плетет исходная взаимосвязь, создающая искомую
целость структурного целого. В единстве названных бытийных определений
присутствия его бытие как такое становится онтологически уловимо. Как
характеризовать само это единство?
Присутствие есть сущее, для которого в его бытии речь идет о самом этом
бытии. Это "идет о..." прояснилось в бытийном устройстве понимания как
самонабрасывающего бытия к своей способности быть. Последняя есть то, ради
чего присутствие всегда есть, как оно есть. Присутствие в его бытии всегда
уже сопоставило себя с возможностью себя самого. Бытие-свободным для самой
своей способности быть и с нею для возможности собственности и
несобственности кажет себя в исходной, стихийной конкретности в ужасе. Но
бытие к самой своей способности быть однако онтологически говорит:
присутствие в его бытии всегда уже есть вперед себя самого.
Присутствие всегда уже "хватает через себя", не как отношение к другому
сущему, какое оно не есть, но как бытие к умению быть, какое есть оно само.
Эту бытийную структуру сущностного "речь идет о..." мы схватываем как
вперед-себя-бытие присутствия.
Эта структура затрагивает опять же целое устройства присутствия
Вперед-себя-бытие означает не что-то вроде изолированной тенденции в
безмирном "субъекте", но характеризует бытие-в-мире. К последнему же
принадлежит, что оно, вверенное самому себе, всегда уже брошено в некий мир.
Оставленность присутствия на самого себя кажет себя исходно конкретно в
ужасе. Бытие-вперед-себя означает, схваченное полнее:
вперед-себя-в-уже-бытии-в-некоем-мире. Коль скоро эта сущностно единая
структура феноменально увидена, проясняется также выявленное ранее при
анализе мирности. Там получилось: целое отсыланий значимости,
конституирующей мирность, "фиксировано" в том или ином ради-чего. Сцепление
целого отсылок, многосложных связей "для-того-чтобы", с тем, о чем для
присутствия идет речь, не означает спайки наличного "мира" объектов в одно с
субъектом. Это есть наоборот феноменальное выражение исходно целого
устройства присутствия, чья целость теперь эксплицитно выявляется как
вперед-себя-в-уже-бытии-в... Повернув иначе: экзистирование всегда фактично.
Экзистенциальность сущностно определена фактичностью.
И опять же: фактичное экзистирование присутствия есть не только вообще
и индифферентно брошенная способность-быть-в-мире, но оно всегда уже и
растворилось в озаботившем мире. В этом распадающемся бытии при... дает о
себе знать, явно или нет, понятно или нет, бегство от жути, которая с
латентным страхом остается большей частью скрыта, ибо публичность людей
подавляет всякую несвойскость. Во вперед-себя-уже-бытии-в-мире заключено по
сути и падающее бытие при озаботившем внутримирном подручном.
Формально-экзистенциальная целость онтологического структурного целого
присутствия должна поэтому быть схвачена в следующей структуре: бытие
присутствия означает: вперед-себя-уже-бытие-в-(мире) как бытие-при
(внутримирно встречном сущем). Этим бытием заполняется значение титула забота, употребляемого чисто
онтологически-экзистенциально. Исключена из этого значения остается всякая
онтически взятая бытийная тенденция, как озабоченность,
соотв. беззаботность.
Поскольку бытие-в-мире есть в своей сути забота, постольку в предыдущих
анализах бытие при подручном могло быть охвачено как озабочение, а бытие с
внутримирно встречающим событием других как заботливость. Бытие-при... есть
озабочение потому, что оно как способ бытия-в определяется через его
основоструктуру, заботу. Забота характеризует не где-то лишь
экзистенциальность, отрешенную от фактичности и падения, но охватывает
единство этих бытийных определений. Забота поэтому не имеет первично и
исключительно в виду и изолированного отношения Я к самому себе. Выражение
"забота о себе самом по аналогии с озабочением и заботливостью, было бы
тавтологией. Забота не может предполагать особого отношения к самости, ибо
та онтологически уже характеризуется через вперед-себя-бытие; а в этом
определении соположены оба других структурных момента заботы, уже-бытие-в...
и бытие- при...
В бытии-вперед-себя как бытии к своему особому умению быть лежит
экзистенциально-онтологическое условие возможности свободы для собственных
экзистентных возможностей. Умение быть есть то, ради чего присутствие всегда
есть как оно фактично есть. Но, поскольку это бытие-к-способности-быть само
определено свободой, присутствие может к своим возможностям относиться и
безвольно, может быть несобственным и фактично сначала и обычно таким
способом и есть. Собственное ради-чего остается несхваченным, набросок
своего особого умения-быть отдан распоряжению людей. В бытии-вперед-себя это
"себя" всегда значит самость в смысле человеко-самости. И в несобственности
присутствие остается по сути вперед-себя, равно как в падении бегство
присутствия от самого себя кажет еще то бытийное устройство этого сущего,
что для него речь идет о его бытии.
Забота как исходная структурная целость лежит экзистенциально-априорно
"до" всякого присутствия, т.е. всегда уже во всяком фактичном "поведении" и
"положении" такового. Ее феномен поэтому никоим образом не выражает
приоритета "практического" поведения перед теоретическим. Чисто наблюдающая
фиксация наличного имеет характер заботы не менее чем "политическая акция"
или спокойное самодовольство. "Теория" и "практика" суть бытийные
возможности сущего, чье бытие надо определять как заботу.
Поэтому не удается также попытка возвести феномен заботы в его
сущностно неразрывной целости к особым актам или порывам
наподобие воли и желания или стремления и влечения, соотв. его из них
построить
Воля и желание онтологически необходимо укоренены в присутствии как
заботе и не суть просто онтологически индифферентные переживания,
случающиеся во вполне неопределенном по своему бытийному смыслу "потоке".
Это не менее верно о влечении и стремлении. Они тоже, насколько вообще
поддаются чистому выявлению в присутствии, основаны в заботе. Этим не
исключается, что стремление и влечение онтологически конституируют и сущее,
которое лишь "живет". Онтологическое основоустройство "жизни" однако своя
особая проблема и может быть развернута только на пути редуктивной привации
из онтологии присутствия
Забота онтологически "раньше" названных феноменов, которые конечно
всегда в известных границах могут быть адекватно "описаны", без того чтобы
обязательно видеть или вообще хотя бы только узнавать их полный
онтологический горизонт. Для данного фундаментально-онтологического
разыскания, не стремящегося ни к тематически полносоставной онтологии
присутствия, ни тем более к конкретной антропологии, должно хватить указания
на то, как эти феномены экзистенциально основаны в заботе.
Способность быть, ради какой присутствие есть, имеет сама бытийный
модус бытия-в-мире. В ней поэтому лежит онтологическое отнесение к
внутримирному сущему. Забота всегда, пусть хотя бы лишь привативно, есть
озабочение и заботливость. В волении понятое, т.е.
набросанное на его возможности сущее берется на себя как такое, каким надо
озаботиться соотв. какое надо заботливостью ввести в его бытие. Потому к
волению всегда принадлежит изволенное, которое всегда уже определилось из
ради-чего. Для онтологической возможности воления конститутивны:
предшествующая разомкнутость ради-чего вообще (бытие-вперед-себя),
разомкнутость озаботившего (мир как в-чем уже-бытия) и понимающее бросание
себя присутствием на способность быть к той или иной возможности
"изволенного" сущего. В феномене воли проглядывает основоположная целость
заботы.
Понимающее самонабрасывание присутствия есть как фактичное всегда уже
при каком-то раскрытом мире. Из него оно берет - и ближайшим образом в меру
истолкованности у людей - свои возможности. Это толкование заранее
ограничило свободные для выбора возможности кругом известного, достижимого,
терпимого, того, что пристойно и прилично. Эта нивелировка
возможностей присутствия до ближайше доступного осуществляет
вместе с тем зашоривание возможного как такового. Средняя повседневность
становится слепа к возможностям и успокаивается одним "действительным". Эта
успокоенность не исключает расширенной деловитости озабочения, но возбуждает
ее. Воля не водит тогда позитивных новых возможностей, но имеющееся в
распоряжении "тактически" видоизменяется таким образом, что возникает
видимость каких-то свершений.
Успокоенное "воление" под водительством людей означает все же не
погашение, но только модификацию бытия к способности-быть. Бытие к
возможностям кажет себя тогда большей частью как голое
желание. В желании присутствие бросает свое бытие на
возможности, которые не только остаются не охвачены озабочением, но их
исполнение даже не продумывается и не ожидается. Наоборот: господство
вперед-себя-бытия в модусе голого желания несет с собой непонимание
фактичных возможностей. Бытие-в-мире, чей мир первично набросан как мир
желания, безнадежно потерялось в доступном, но так, что его как единственно
подручного все равно в свете желанного никогда не достаточно. Желание есть
экзистенциальная модификация понимающего самонабрасывания, которое, подпав
брошенности, уже лишь волочится за возможностями. Такое волочение замыкает
возможности; что есть "вот" в желающей завлеченности, становится
"действительным миром". Желание онтологически заранее предполагает заботу.
В завлеченности уже-бытие-при... имеет приоритет.
Вперед-себя-в-уже-бытии-в... соответственно модифицируется. Падающая
завлеченность обнажает влечение присутствия "жить
жизнью" мира, в каком оно всякий раз оказывается. Влечение являет характер
погони за... Бытие-вперед-себя затерялось в "лишь-всегда-уже-при...".
"Туда-к" влечения есть допущение затянуть себя тому, чем увлечено влечение.
Когда присутствие во влечении как бы тонет, то не просто влечение еще
налицо, но полная структура заботы модифицируется. Ослепнув, оно ставит все
возможности на службу влечения.
Напротив, стремление "жить" есть такое
"туда-к", которое само от себя привносит мотив. Это "туда-к любой ценой".
Стремление стремится вытеснить другие возможности. Здесь тоже
бытие-вперед-себя несобственное, хотя захваченность стремлением идет и от
самого стремящегося. Стремление способно захлестнуть то или иное
расположение и понимание. Присутствие однако ни тогда и
никогда не бывает "голым стремлением", в которое привходят другие установки
на овладение и руководство, но как модификация полного бытия-в-мире оно
всегда уже есть забота.
В чистом стремлении забота еще не стала свободной, хотя только она
делает онтологически возможной эту гонимость присутствия из него самого. Во
влечении, напротив, забота всегда уже связана. Влечение и стремление суть
возможности, коренящиеся в брошенности присутствия. Стремление "жить"
неуничтожимо, влечение "вобрать жизнь" мира неискоренимо. Оба однако,
поскольку они и лишь поскольку они онтологически основаны в заботе,
онтически подлежат через нее как собственную экзистентной модификации.
Выражение "забота" имеет в виду экзистенциально-онтологический
основофеномен, который тем не менее в своей структуре не прост.
Онтологически элементарная целость структуры заботы не поддается редукции к
онтическому "первоэлементу", так же как бытие заведомо нельзя "объяснить" из
сущего. В итоге окажется, что идея бытия вообще так же не "проста", как
бытие присутствия. Определение заботы как бытия-вперед-себя-в-уже-бытии-в...
- как бытии-при... делает ясным, что и этот феномен в себе еще структурно
членоразделен. Не есть ли это однако феноменальный признак того, что
онтологический вопрос должен быть продвинут еще дальше до выявления еще
более исходного феномена, онтологически несущего единство и целость
структурной многосложности заботы? Прежде чем разыскание углубится в этот
вопрос, потребно оглядывающееся и уточняющее освоение ранее
интерпретированного в видах на фундаментально-онтологический вопрос о смысле
бытия вообще. Но сначала надо показать, что онтологическая "новость'' этой
интерпретации онтически порядком стара. Экспликация бытия присутствия как
заботы не подгоняет его под надуманную идею, но экзистенциально
концептуализирует нам нечто онтически-экзистентно уже разомкнутое.
§ 42. Подтверждение
экзистенциальной интерпретации присутствия как заботы из
доонтологического самоистолкования присутствия
В предыдущих интерпретациях, ведших в итоге к выдвижению заботы как
бытия присутствия, все шло о том чтобы для сущего, какое мы всегда сами суть и какое мы именуем "человеком", получить адекватные
онтологические основания. Для этого анализ должен был с самого начала
оторваться от ориентации на принятую, но онтологически непроясненную и
принципиально проблематичную опору, какую предлагает традиционная дефиниция
человека. По ее мерке экзистенциально-онтологическая интерпретация может
отчуждать, особенно когда "заботу" понимают просто онтически как
"озабоченность" и "хлопотливость". Поэтому теперь уместно привести
доонтологическое свидетельство, доказательная сила которого, правда, "лишь
историческая".
Заметим однако: в этом свидетельстве присутствие говорит о себе самом,
"исконно", необусловленно теоретическими интерпретациями и без видов на
таковые. Обратим далее внимание: бытие присутствия характеризуется
историчностью, что конечно сперва должно быть доказано онтологически. Если
присутствие в основании своего бытия "исторично", то высказывание, идущее из
его истории и к ней возвращающее и сверх того лежащее до всякой науки,
приобретает особенный, правда никак не чисто онтологический вес. Лежащее в
самом присутствии понимание бытия высказывает себя доонтологически.
Приводимое ниже свидетельство призвано показать, что экзистенциальная
интерпретация не выдумка, но как онтологическая "конструкция" имеет свою
почву и с нею свою стихийную разметку.
Следующее самоистолкование присутствия как "заботы" изложено в одной
старой басне:
Cura cum fluvium transiret, videt cretosum lutum
sustulitque cogitabunda atque coepit fingere.
dum deliberat quid iam fecisset, Jovis intervenit.
rogat eum Cura ut det illi spiritum, et facile impetrat.
cui cum vellet Cura nomen ex sese ipsa imponere
Jovis prohibuit suumque nomen ei dandum esse dictitat.
dum Cura et Jovis disceptant, Tellus surrexit simul
;
suumque nomen esse volt cui corpus praebuerit suum.
sumpserunt Satumum iudicem, is sic aecus iudicat:
'tu Jovis quia spiritum dedisti, in morte spiritum
tuque Tellus, quia dedisti corpus, corpus recipito
Cura enim quia prima firixit, teneat quamdiu vixerit.
sed quia nunc de nomine eius vobis controversia est
homo vocetur, quia videtur esse factus ex humo'.
"Когда однажды "Забота" переходила через реку, она увидела глинистую
почву: задумчиво взяла она из нее кусок и начала формовать его. Пока она
сама с собой раздумывает о том, что создала, подходит Юпитер. Его "Забота"
просит, чтобы он придал дух сформованному куску глины. Это Юпитер ей охотно
предоставляет. Когда она однако захотела теперь наделить свое создание своим
именем, Юпитер запретил и потребовал, чтобы тому обязательно дали его имя.
Пока спорили об имени "Забота" и Юпитер, поднялась также и Земля (Tellus) и
пожелала, чтобы слепленному было наложено ее имя, поскольку она ведь все же
наделила его своим телом. Спорящие взяли Сатурна судьей. И Сатурн им выдал
следующее по-видимому справедливое решение:
'Ты, Юпитер, поскольку дал дух, при его смерти должен получить дух, а
ты, Земля, поскольку подарила тело, должна получить тело. Поскольку однако
"Забота" первая образовала это существо, то пусть, пока оно живет, "Забота"
им владеет. Поскольку же об имени идет спор, то пусть существо называется
"homo", раз оно сделано из humus (земли)'".
Это доонтологическое свидетельство потому приобретает особенное
значение, что оно не только вообще видит "заботу" как то, чему человеческое
присутствие "все время жизни" принадлежит, но что это первенство "заботы"
выступает во взаимосвязи с известной концепцией человека как состава из тела
(земли) и духа. Cura prima finxit: это сущее имеет "исток" своего бытия в
заботе. Cura teneat, quamdiu vixerit: данное сущее не будет отпущено от
этого истока, но прочно в нем удержано, им пронизанное, пока это сущее
"пребывает в мире". "Бытие-в-мире" носит в отношении своего бытия печать
"заботы". Имя (homo) это сущее получает не во внимании к его бытию, но из
отношения к тому, из чего оно состоит (humus). В чем надо видеть "исконное"
бытие этого образования, о том предстоит вынести решение Сатурну,
"времени". Выраженное в этой басне доонтологическое
сущностное определение человека тем самым заранее взяло в обзор тот образ
бытия, каким пронизано его временное изменение в мире.
История значения онтического понятия "сига" позволяет усмотреть еще и
дальнейшие основоструктуры присутствия. Бурдах обращает внимание на двоякий
смысл термина "сига", по которому он означает не только "тревожную
хлопотливость", но также "тщательность", "преданность". Так Сенека пишет в
своем последнем письме (ер. 124): "Из четырех существующих природ (дерево,
животное, человек, Бог) две последние, которые одни наделены разумом,
отличаются тем, что Бог бессмертен, человек смертен. Из них же благо одного,
именно Бога, осуществляет его природа, другого, человека, - забота (cura):
unius bonum natura perficit, dei scilicet, alterius сига, hominis."
Perfectio человека, становление его тем, чем он способен быть в его
освобожденности для его наиболее своих возможностей (в наброске), есть
"произведение" "заботы". Равноисходно однако она обусловливает основообраз
этого сущего, по которому оно предоставлено озаботившему миру (брошенность).
"Двоякий смысл" этой "cura" имеет в виду одно основоустройство в его
сущностно двусложной структуре брошенного броска.
Экзистенциально-онтологическая интерпретация рядом с онтическим
толкованием не есть где-то лишь теоретико-онтологическое обобщение. Такое
значило бы лишь: онтически все поведение человека "заботливо" и
руководствуется "преданностью" чему-то. Наше "обобщение"
априорно-онтологическое. Оно имеет в виду не постоянно проступающие
онтические свойства, но одно всегда уже лежащее в основе бытийное
устройство. Последнее только и делает онтологически возможным, что онтически
это сущее может рассматриваться как cura. Экзистенциальное условие
возможности "жизненной заботы" и "самоотдачи" должно в исходном, т.е.
онтологическом смысле пониматься как забота.
Трансцендентальная "всеобщность" феномена заботы и всех фундаментальных
экзистенциалов имеет с другой стороны ту широту, какою
задается почва, по которой движется любое онтически-мировоззренческое
толкование присутствия, понимает ли оно присутствие как "жизненную заботу" и
нужду или противоположно.
Тяготящая онтически "пустота" и "обобщенность" экзистенциальных
структур имеет свою особую онтологическую определенность и полноту. Так что
целое устройства присутствия само в своем единстве не просто, но
обнаруживает структурное членение, приходящее к выраженности в
экзистенциальном понятии заботы.
Онтологическая интерпретация присутствия довела доонтологическое
самотолкование этого сущего как "Заботы" до экзистенциального понятия
заботы. Аналитика присутствия не метит однако в онтологическое обоснование
антропологии, у нее фундаментально-онтологическая направленность. Последняя
определяла, правда невысказанно, ход предыдущих рассмотрении, отбор
феноменов и границы продвижению анализа. В виду ведущего вопроса о смысле
бытия и его разработки разыскание должно теперь однако отчетливо закрепить
за собой до сих пор добытое. Но подобного не достичь внешним подытоженном
разобранного. Скорее то, что в начале экзистенциальной аналитики могло быть
намечено лишь вчерне, теперь надо с помощью полученного заострить до более
проникающего понимания проблемы.
оглавление
следующая глава
