Ролан Барт

ДОМИНИСИ, ИЛИ ТОРЖЕСТВО ЛИТЕРАТУРЫ
Процесс по делу Доминиси разыгрывался на основе определенного понятия о психологии, которое как бы слу-чайно совпало с понятиями благомыслящей Литературы. Поскольку вещественные доказательства неясны и проти-воречивы, то пришлось прибегнуть к уликам психическо-го характера; но откуда же их взять, если не из психики самих обвинителей? И вот без тени сомнения принялись реконструировать воображаемые причины и сцепления поступков - так археологи собирают по всей площади раскопок старинные камни, а потом с помощью вполне современного цемента сооружают из них какой-нибудь изящный алтарь Сезостриса, а то и вовсе воссоздают ка-кую-нибудь погибшую две тысячи лет назад религию на основе вечного наследия общечеловеческой мудрости - фактически же своей собственной мудрости, выработан-ной в школах Третьей республики1.
Так обстоит дело и с "психологией" старика Домини-си. Действительно ли такова его психология? - неизвест-но. Зато можно не сомневаться, что такова психология председателя суда присяжных и помощника генерального прокурора. Только сходны ли по своим механизмам эти два психических строя - альпийского старика-крестьяни-на и судейских чиновников? Сие в высшей степени со-мнительно. И однако же старика Доминиси осудили от имени этой самой "общечеловеческой" психологии; сама Литература, оставив чудные эмпиреи буржуазных рома-
94
нов и эссенциалистской психологаи2, отправляет челове-ка на эшафот. Послушаем помощника генерального про-курора: "Как я уже сказал, сэру Джеку Драммонду было страшно. Но он знал, что лучший способ защиты - напа-дение. И вот он бросился на этого свирепого старика и схватил его за горло. Не было сказано ни слова. Однако Гастон Доминиси и помыслить не мог, чтобы его могли положить на лопатки. Для него было физически невыно-симо, что ему вдруг воспротивились с такой силой". Все это столь же правдоподобно. как и храм Сезостриса или Литература г. Женевуа3. Вся разница в том, что когда археологическая реконструкция или роман строятся на допущении "почему бы и нет?", то это никому не причи-няет зла. Другое дело - Юстиция. Время от времени ка-кой-нибудь судебный процесс - не обязательно вымыш-ленный, как в "Постороннем"4, - напоминает, что оно по-прежнему запросто способно вас осудить, подогаав ваше сознание к шаблону; следуя заветам Корнеля, оно рисует вас не таким, как вы есть, но таким, каким вы должны были бы быть.
Чтобы перенестись в мир обвиняемого, Юстиция поль-зуется особым опосредующим мифом, имеющим широкое хождение в официальном обиходе, будь то в суде присяж-ных или в писательских выступлениях, - мифом о прозрач-ности и всеобщности языка. Председатель суда, читающий "Фигаро", явно не испытывает никаких сомнений, разгова-ривая с "безграмотным" стариком-козопасом. Ведь они гово-рят на одном языке, и притом на самом ясном из всех язы-ков - французском! Чудная самоуверенность, обеспеченная классическим образованием, - пастухи здесь свободно бе-седуют с судьями! Только дело все опять-таки в том, что под прикрытием блистателыюй (и гротескной) морали, вырабо-танной переводами с латыни и сочинениями на уроках ри-торики, речь здесь идет о жизни и смерти человека.
Между тем многае журналисты отмечали, что языки, на которых идут допросы, несхожи, непроницаемы друг для друга. Ряд примеров привел Жионо в своих репортажах из зала суда5. Из них видно, что ни к чему придумывать таин-ственные препятствия к пониманию, кафкианские недора-зумения. Нет, сами фразы и слова языка, его элементарные аналитические частицы по большей части лишь слепо ты-чутся друг в друга и не могут сойтись, - и однако это никого не беспокоит: "Он влез на мост? - В лес? Да нет там леса, я же знаю, я там бывал". Естественно, все делают вид, что здравый смысл воплощен именно в официальном языке, а язык Доминиси - всего лишь живописно-убогий диалект. Однако ведь язык председателя - тоже вполне определенный, он полон ирреальных штампов, это язык школьных сочинений, а не конкретной психологии, - дру-гое дело, что большинство людей, увы, поневоле усваивают себе ту психологию, которой их учат вместе с языком. Здесь же просто сталкиваются два разных особенных языка. Но на стороне одного из них - почет, закон и сила.
И такой "общечеловеческий" язык безупречно сопря-гается с психологией господ; она позволяет ему всякий раз рассматривать другого человека как объект, одновре-менно описывая его и осуждая. Это психология прилага-тельных, которая умеет лишь присваивать своим жертвам определения и не может помыслить себе поступок, не по-догнав его под ту или иную категорию виновности. Кате-гории эти - те же, что и в классической комедии или в трактате по графологии: хвастливость, вспыльчивость, эго-изм, хитрость, распутство, жестокость; любой человек су-ществует лишь в ряду "характеров", отличающих его как члена общества, более или менее легко им ассимилируе-мого и с большим или меньшим почтением ему покоряю-щегося. Такая утилитарная психология выносит за скоб-ки все состояния, переживаемые сознанием, и притязает при этом объяснять поступки человека некоторой исход-ной данностью его внутреннего мира; она постулирует "душу" - судит человека как "сознание", но прежде ни-чтоже сумняшеся описывает его как объект.
Подобная психология, именем которой вам даже и се-годня вполне могут отрубить голову, является прямой наследницей нашей традиционной литературы, той, что на языке буржуазии именуется литературой Человечес-кого документа. Старик Доминиси был осужден именем человеческого документа. Юстиция и литература вступи-ли в союз, передавая друг другу свои старинные приемы, изобличая тем самым свое глубинное тождество, бесстыд-но разоблачая друг друга. Позади судей в курульных крес-лах сидят писатели (Жионо, Салакру). А за столом обви-нителя - разве судейский чиновник? Да нет, "блестящий рассказчик", наделенный "неоспоримым остроумием" и "пылким красноречием" (такую замечательную похваль-ную грамоту выдала помощнику генерального прокурора газета "Монд"). Даже полиция, и та упражняется здесь в изящном стиле. Вот дает показания дивизионный комис-сар: "Никогда я не видал столь лицемерного лжеца, столь осторожного игрока, столь занятного рассказчика, столь хитрого плута, столь бодрого семидесятилетнего старца, столь уверенного в себе деспота, столь расчетливого прой-дохи, столь изощренного притворщика... Гастон Домини-си многолик, как Фреголи6, только души у него челове-ческие, а помыслы зверские... Нет, этот лжепатриарх из Гран-Терра даже не двуличен, у него сто лиц!" Здесь старого пастуха обвиняет вся классическая риторика с ее антитезами, метафорами и лирическим жаром. Юстиция притворяется реалистической литературой, повестью из деревенской жизни, литература же идет в зал суда на по-иски новых "человеческих" документов и простодушно высматривает на лицах обвиняемого и подозреваемых от-блеск той самой психологии, которую она же сама первой и приписала им через посредство Юстиции.
Но подобной плеторически-избыточной литературе (всегда выдающей себя за "реальную" и "гуманную") про-тивостоит литература разрыва, и процесс Доминиси был связан также и с ней. На нем присутствовали не только жадные до реальности писатели и блестящие рассказчи-ки, чье "пылкое" красноречие способно снять с человека голову; в какой бы мере ни был виновен подсудимый, здесь было явлено еще и зрелище грозящего всем нам ужаса - попасть под суд, не желающий слушать ничего кроме того языка, который он сам же нам и приписывает. Мы все потенциально - Доминиси, то есть не убийцы, а обвиняемые, лишенные языка; даже хуже того - заранее униженные и осужденные обволакивающим нас языком обвинителей. С этого начинаются все убийства по закону: у человека отнимают язык во имя самого же языка.